Моего дедушку Василия Павловича Ржавина я помню, когда он был уже стариком, около 80 лет. Он был невысокого роста, коренастый, с кудрявыми седыми волосами и бородой. Он запомнился мне очень добродушным, с ласковым прищуром выцветших глаз, бывших когда-то голубыми.
Мои родители работали, а меня в детский сад почему-то не отдавали. Вот поэтому меня надолго отправляли в Сосновку, к дедушке и тете Лене.
Помню, утром я просыпалась и кричала: «Тетя Лена!» Но она уже к этому времени уходила в поле. Дедушка с печки отвечал: «Эй! Томочькя!» (так в Сосновке говорили). И мы с ним были вдвоем до самого прихода тети Лены с работы. Даже и потом, потому что у нее было много забот по хозяйству, со скотиной.
Я видела, что с ребятишками в деревне нянчились бабушки, и как-то спросила дедушку: «Дедушка Василий, почему ты, старик, а со мной водишься?» Он очень смеялся над моим вопросом и потом всем рассказывал об этом. Думаю, что большого беспокойства я ему не доставляла. Еда стояла в печке, тетя Лена все готовила «до дни». А я очень любила играть в куклы, в тряпки. И на улице мы с ним гуляли. Он сидел на лавочке под окошками, а я бегала рядом. Я была его любимой внучкой, потому что была дочерью младшего сына. И любимой племянницей тети Лены. Еще она Зоюшку любила, дочь тети Оли Гущиной. Меня очень баловали, я вытворяла, что хотела. Рисовала картинки и оклеивала ими стены в избе. Когда тетя Лена стряпала, и мне давала кусок теста. Иногда я капризничала, не хотела есть из черепяной плошки и требовала тарелку с красной полоской. Тетя Лена зажигала лампу и шла в чулан, приносила мне тарелку. В общем, когда я возвращалась домой, маме долго приходилось приводить меня в чувство.
Дедушка был грамотный, читал «божественные» книги и рассказывал что-нибудь из них тете Лене или кому-то из деревенских соседей. Он был очень общительный. Сидел возле окна и смотрел, кто мимо пройдет. Как только видел, что кто-то идет, открывал окно и начинал расспрашивать, даже детей, кто такой, чей сын, куда идет, зачем.
К дедушке иногда приходили гости. К сожалению, я не знаю, кто они были. Какие-то родственники. То ли из Васькино, его родной деревни. То ли из Левкино, откуда была его жена — моя бабушка. Мне эти люди казались старыми, одеты были в темную одежду. Ставился большой желтый самовар. И все долго пили чай с сахаром и варенчиком. Чай наливался в стаканы с блюдцами. Сахар был колотый и лежал в стеклянной сахарнице на ножке. Гости сидели долго и разговаривали.
Мой дедушка очень любил сладкое. Он даже умер с кусочком сахара во рту.
Помню, тетя Лена пекла лепешки, и мы с дедом ели их с мороженым молоком. Тетя Лена нас ругала, если мы брали молока на лепешку слишком много, боялась, что горло заболит. Когда она отворачивалась к печке, мы оба с дедушкой черпали молоко прямо ложками и быстро ели тайком, пока она не видела.
А летом дедушка очень любил малину. Ее насыпали в плошку, заливали молоком. Малинник в заулке был очень хороший. Кусты подвязывались рядами.
Дом у дедушки был довольно большой, четыре окна на улицу. Три окна — комната, одно — кухня. Кухонное окно выходило на улицу, так было принято во всех избах. Только слово «кухня» не употреблялось, говорили — «упечь». В комнате стоял большой стол посредине и маленький — в простенке между окнами, на нем стоял самовар. На столах — скатерти. На большом — льняная, узорная, с прошивками и кистями, на маленьком — вязаная крючком, тоже с кистями. Было несколько стульев, простых, без обивки. Главное украшение комнаты — три больших фикуса в кадках. На окнах цветов не было и занавесок тоже не было. На стене висело зеркало в резной раме и фотографии в раме. На гвозде висело вышитое полотенце из домотканной навины. Конечно, в красном углу — иконы с лампадкой. Два окна комнаты выходили во двор. Те окна, что на улицу, были со створками, с металлическими ручками и шпингалетами, а те, что во двор — просто одна часть задвигалась за другую, и были деревянные палочки — запирки. Лампа была керосиновая, на потолке прикреплен крючок, можно было ее повесить. Большую лампу зажигали редко, берегли керосин. Чаще маленькую. Которая была в виде пузырька с горелкой, вставленного в углубление в деревяшке для устойчивости. Переборки в избе были некрашеные, а пол крашеный, ярко-желтый. Кровать была в прихожей, деревянная, без всяких пружин. Здесь же два сундука, большой и маленький. Дедушка спал или на печке, или на полатях за печкой. Летом можно было спать в сенях, там натягивался полог от комаров. Кровати с пологами были во всех домах в сенях или в чуланах. У каждой невесты в приданом обязательно был полог. Их шили из навины, а позже и из ситца.
Хоть и был стар, дедушка еще делал какие-то дела. Помню, ездил зимой в лес нарубить дров и поранил ногу. Потом сам ее лечил, прикладывал горячие угли к ране.
Он умел плести лапти. В то время, в начале 50-х годов, в деревне в лаптях еще ходили. Делал и кузова из бересты. Сделал мне как-то маленький. Я ходила с ним в поле собирать песты. Ребятишки их ели. Пестами называли весенние побеги хвоща.
Говорят, что когда дедушка был моложе, он ездил на конях, занимался извозом. Иногда ездил далеко, до Йошкар-Олы (она называлась тогда Красным городом) и даже до Волги. Привозил из Кокшайска рыбу или яблоки на продажу.
Хозяйство у него было крепкое, были лошади и весь инвентарь. Когда образовался колхоз, все пришлось отдать. Как рассказывают, ни о чем он так не жалел, как о весах. У него были огромные весы на врытых в землю столбах. Сколоченные из деревянных плах скалки висели на перекладине на цепях. Потом эти весы долго стояли на колхозном конном дворе без всякого дела. Мы, ребятишки, катались на них, использовали как аттракцион.
Родом дедушка был из деревни Васькино. Родился в 1870 году. Он женился на девушке из Сосновки и перебрался жить к ней. Почему, я не знаю. Раньше такое было редко. Были ли у него братья и сестры, я тоже не знаю. Скорее всего, были, должен же был кто-то оставаться в родительском доме. Его отца, моего прадеда, звали Павел Мосеевич (Так говорили и папа, и тетя Лена. Не Моисеевич, а Мосеевич). Больше ничего про него не знаю. Первая жена моего деда умерла, оставив двоих детей — Егора и Ольгу. Он женился на другой. Ее звали Матрена Александровна Кривошеина. Она была из деревни Левкино, это рядом с Васькино. Она родила нескольких детей, в живых остались трое — Александра, Елена, Павел.
Бабушка, по рассказам, была женщиной строгой, набожной. Она была в семье одна дочь, остальные были сыновья, поэтому у нее было большое приданое. Из своих сарафанов она потом шила платья дочерям. Говорят, у бабушки был больной желудок, но лечиться у врачей она считала грехом. Поэтому умерла раньше, чем могла бы. Умерла где-то перед войной. Дедушка остались с моим отцом вдвоем. Другие дети дома уже не жили. Хозяйством заниматься они были не приспособлены. Печь хлеб и кое-что сварить приходила Татьяна, жена старшего сына, но ей надо было управляться со своим хозяйством, времени не было. Внучка Клавдия пыталась печь хлеб, она была еще девочкой. А к этому времени у тети Лены, которая выходила замуж в деревню Кайны, умерли муж и маленький ребенок. И дедушка позвал ее обратно домой. Так тетя Лена и жила с отцом до самой его смерти в 1953 году.