Липецк. 2001–2006

Всем русским ребятам,
не служившим в Российской Армии,
но кто, при всем том негативе,
который, к сожалению,
по-прежнему остаётся в современной Армии,
всё же собирается в ней служить,
посвящается эта повесть…

Глава 1

Рядовой Сергей Дробышев с твердой надеждой переступил порог строевого отдела Нижнеподольской учебной части: «Неужели, наконец, решилось?» Четко, по-военному, отрапортовался:

– Товарищ капитан, рядовой Дробышев по вашему приказанию прибыл.

Начальник отдела кадров, капитан авиации оторвал взгляд от очередной бумаги.

– Дробышев? Дробышев… – быстро перебрал несколько листов из стопки на краю стола, вытянул один… – Сергей Викторович?

– Так точно!

– Ну что ж… поздравляю. Пришёл на тебя вызов. Поедешь служить в боевую часть, в Говерловск.

Дробышев почувствовал, как у него томительно и сладко забилось сердце. Он давно уже ждал этого перевода. Ему хотелось в любую боевую часть, поближе к Львову.

«Ура! Господи! Говерловск! – ликовал Дробышев, крепко стиснув от радости кулаки. – Молодчина батек, подсуетился!»

– Вижу, доволен, – кадровик задумчиво тронул мочку уха. – А может, все же останешься? Документы не долго переделать. Тут старшина твой звонил, ходатайствует за тебя, просит отставить у нас.

– Нет, – резко отказался Дробышев. – Всё уже решено. Окончательно и твёрдо. Я хочу в Говерловск. Поближе к дому.

Сергей два месяца ждал этого перевода. Надеялся, верил.

В августе к нему приезжал отец. Сергей очень просил его посуетится и помочь с переводом в любую войсковую часть, поближе к дому. Больше всего, конечно, хотелось попасть на Скнилов – Львовский военно-авиационный гарнизон, – где осенью 1992 года завершил свою офицерскую службу отец. Но Виктор Петрович объяснил, что именно на Скнилов, во Львов, ему будет очень непросто организовать перевод. Отец соврал. Ему не составляло труда подсуетиться и устроить сыну перевод во Львов. С момента увольнения майора Дробышева прошло всего два года. На Скнилове было полным-полно его сослуживцев. Командир части относился к Дробышеву-старшему с уважением.

Против перевода сына во Львов был сам отец. Виктор Петрович не хотел, чтоб Сергей служил во Львове, справедливо считая, что это могло негативно отразиться на дисциплине сына. Начались бы самоволки, бесконечное нытье с просьбой помочь с очередным увольнением в город. Отцу не хотелось краснеть за сына, выслушивая упреки бывших сослуживцев. Поэтому, вручая бутылку коньяку знакомому кадровику из Штаба Армии, Виктор Петрович попросил сына перевести не во Львов, а именно в Говерловск.

Это было рядом со Львовом, всего в шести часах езды на поезде, в небольшом областном городке Западной Украины. В Говерловске располагалась мощнейшая, авиационно-истребительная дивизия, отвечавшая за безопасность воздушного пространства западной границы бывшего Советского Союза. Кроме того, Говерловск, как и Львов, был напичкан частями различных родов войск.

Всех этих подробностей Сергей не знал. Он требовательно глядел на кадровика и ждал ответа.

– Ну, смотри, как знаешь… – капитан передал лист вызова миловидной сверхсрочнице: – оформляй, – и погрузился в свои бумаги.

Пока кадровик изучал дела, Дробышев, облокотившись на перегородку, отделявшую помещение, где стояли столы с многочисленными документами, бумагами, справками, металлические сейфы и шкафы, разглядывал молоденькую девушку. Она была младшим сержантом сверхсрочной службы, и ей, к её стройной миниатюрной фигуре, очень шла форма. Девушка, взяв чистый лист бумаги, вставила в печатную машинку, отвела каретку, и тонкими изящными пальцами быстро забарабанила по клавишам. Она готовила на Сергея приказ.

Капитан, заметив, как Дробышев смотрит на девушку, велел ему подождать в коридоре.

Сергей вышел. По мягкому ковру сумрачного коридора штаба прошел к окну, облокотился на подоконник. Стал смотреть в окно, своим видом выходившим на широкий плац.

В центре плаца на высоком флагштоке в хмуром небе полоскалось желто-блакитное знамя – национальный флаг Нэзалежной Украины.

Сергей мысленно представил, как мощно и внушительно отсюда должна смотреться часть, когда по утрам весь личный состав семи учебных рот, спортвзвода и взвода хозобслуги выстраивается на плацу на построение. Как перед командиром части и трёх его заместителей – часть шагает четким строевым, под мощные раскаты оркеста, под медные звуки «Егерьского марша»…

В этом самом военном оркестре Сергей отслужил четыре месяца. Ему досталось самое халявное, но, в то же время, ответственное место – тарелочника. Да, в отличие от трубачей, он не напрягал свои лёгкие, но вместе с «малым» и «большим барабаном» Сергей задавал ритм. Однажды на утреннем построении он зазевался и, когда весь оркестр по резкому движению руки дирижера – старшего прапорщика Лысака –, оборвав марш, замолк, Сергей нанес лишний удар тарелками, и в утренней, июньской тишине огромного плаца, с тысячей двумястами солдат, офицеров и прапорщиков, молча и напряженно стоявшими пред маленьким, грузным полковником, долго и предательски звенела лишняя нота. Лысак, единственный прапорщик, стоявший спиной к командиру части, а лицом к военному оркестру, блеснув стеклами широких старомодных очков, выразительно и многообещающе посмотрел на Дробышева, мол, сы с тобой, голубь лихой, поговорим в клубе.

Вспомнив сейчас этот комичный случай, Сергей невольно улыбнулся. После того утреннего построения Лысак врезал ему звонкую затрещину и отправил на интеллектуальную работу – мытьё полов в актовом зале клуба.

Открылась дверь строевой части, выглянула девушка-сверхсрочница и окликнула Сергея.

Дробышев вернулся в строевой отел.

– Ты где лазиешь? – сердито сказал кадровик. – Я уже приказ на тебя у Папы подписал. Давай расписывайся.

Капитан показал Сергею, где ему следует расписаться.

– Вот здесь, и здесь.

Дробышев расписался.

– Смотри, мы тебе доверяем – отпускаем тебя в часть без сопровождения офицера. Ты должен быть на месте через сутки. Напоминаю тебе о дисциплинарной ответственности за самовольное оставление воинской части.

Дробышев вышел из штаба части ликующим. Ему доверили самому добраться до нового места службы. Уже здесь, в штабе нижнеподольской учебки, Сергей для себя решил, что ничего страшного не будет в том, если он несколько уклониться от основного маршрута и заедет домой, во Львов, а уже оттуда вернется в Говерловск.

Погода вполне соответствовала середине ноября – пасмурно, холодно. Но сегодня Сергей, не замечая этого, шагал по широкой аллее, соединявшей штаб части и здания казарм, радостно-возбужденный. Пинком подфутболил несколько из опавших на асфальт листьев – аллею теснили с обеих сторон пирамидальные тополя и липы.

Солдат свернул налево, к казармам. Асфальт закончился, и дальше тянулась дорожка, мелко усыпанная красным камнем.

Сергей прошёл вдоль спортивной площадки, поднялся на второй этаж, вошёл в свою казарму, ставшею за полгода родной.

В пустой казарме «на тумбочке» стоял один дневальный – рядовой Скоропад.

Ещё две недели назад, когда рота была почти в полном составе, днём было шумно, кипела бурная жизнь; но, как и положено, во всякой учебке, через полгода солдат раскидывали по боевым частям. От всей роты в последнюю неделю, кроме Дробышева, здесь оставалось только трое солдат. Двоих – Александра Шевченко и Алексея Ремизова – оставляли в роте, назначив на должности заместителей командиров взводов, а рядового Скоропада, по специальности – автослесаря, зачислили в РТО (роту технического обеспечения).

Старшина хотел оставить Дробышева в учебке. Он даже выбил Сергею специально для этого должность – полкового художника. Дробышев с детства хорошо рисовал, лучше всех в классе. Но ту работу, которую здесь предлагали, была не совсем ему по душе: после четырехмесячной, беззаботной службы в военном оркесте в новые обязанности полкового художника Дробышева входило писать тушью стенды, в которых объяснялись устройства двигателей к грузовым автомобилям. Писать приходилось плакатным пером. Работа была несложной, но требовала аккуратности, а как раз этого непоседе Сергею, ох, как не хватало. Буквы, выползавшие из-под его пера, получались кривые, пьяные. Некоторые из них прихрамывали. Всякая новая буква «А» была не похожа на свою сестру.

После четвёртого стенда Дробышев возненавидел свою работу. Закрывшись в своем рабочем кабинете, он сходил с ума со скуки.

Ему хотелось в настоящую, боевую часть. В Говерловск…

И вот, наконец, в руках Сергей сжимал командировочное предписание, вещевой и денежные аттестаты.

В каптёрке, за массивным столом, грузно восседал старшина роты – старший прапорщик Климчук. С мрачным лицом и тяжелым подбородком прапорщик Климчук внушал к себе уважение и страх. В прошлом, кандидат в мастера спорта по боксу, он был главарём местной шпаны и только чудом остался на свободе, в то время как почти все его дружки и приятели расселились по лагерям и тюрьмам.

Кроме старшины, в каптёрке находились рядовые Шевченко и Ремизов. Сидя на корточках, они разбирали мешки с химзащитой. Проверяли наличие противогазов.

Старшина молча, взглядом, указал Дробышеву на стул, стоявший возле его стола, достал из сейфа бутылку самогона, набухал себе и Дробышеву по полстакана. Вывалил на столешницу кусок копчёного сала, буханку хлеба, банку солёных огурцов и несколько луковиц.

– Давай, – сказал он, указав взглядом на стакан, и поднял свой.

Здоровенный, спортивного телосложения, рядовой Шевченко равнодушко глянул на самогон и продолжил свое дело. У Ремизова при виде самогона и закуски масленно и жадно заблестели глаза.

С сомнением глядя на мутное содержимое стакана, Сергей замялся. Он чувствовал себя неловко. Дробышев никогда ещё не пил со старшиной, хотя знал, что сержанты с ним иногда выпивали. Старшина в этих вопросах был очень суров и жестоко пресекал солдатскую пьянку.

– Товарищ прапорщик, как-то неудобно…

– Неудобно спать на потолке, потому как одеяло падает, – рявкнул старшина. – Неудобно лежать с бабой в лесу, на сосновых шишках. Потому как колется… и комары на задницу садятся. Давай, бери! – приказал он.

Дробышев покорно поднял стакан. Они чокнулись.

Старшина одним махом опрокинул стакан в пасть. Не стал закусывать, только вытер рукавом рубахи губы. Достал из пачки сигарету без фильтра, размяв, закурил.

Дробышев выпил свой и робко взял кусок хлеба с салом.

– Давай, жри! И не ломайся, как нецелованная девка! Раз я тебя позвал пить, значит можно. Со мной – можно, без меня – нельзя. Потому как здесь, в армии, я для вас отец родной, мать, брат, сват и кум в одном лице.

Дробышев вспомнил напутствие своего отца, когда тот полгода назад провожал сына в армию: «В части держись старшины. Не командира роты, не взводного, а старшины, – наставлял Виктор Петрович, стоя на перроне Львовского ж/д вокзала. – Если со старшиной сдружишься, будешь, как у Христа за пазухой!»

Отец Дробышева был майор в запасе. Он отдал Армии 28 лет своей жизни, лучших лет. Два года назад Виктора Петровича уволили на пенсию по достижении предельного возраста.

Дробышев поделился своими мыслями со старшиной.

Старший прапорщик Климчук усмехнулся:

– Правильно твой отец говорит: «Старшина в казарме – царь и Бог». Только почему он летом, когда к тебе приезжал, мне даже пол-литра не поставил? Что… раз он майор, то голубых кровей? Так сказать, белая кость?.. Побрезговал с простым старшиной выпить. С прапором… Ну да ладно… это его дело. Впрочем, передай ему, что я на него держу обиду. Я уже десять лет тарабаню старшиной. И мне всегда все родители несли магар. Даже подполковники. А твой отец пузыря мне зажал. Нехорошо. Так и передай ему.

В разговор вмешался молчаший до этого Ремизов.

– Товарищ праворщик, может, вы мне тоже нальете?

Старшина, сурово взглянув на него, спросил:

– А рожу маслом не намазать?

Ремизов понял, что спорол чушь. Но, решив играть до конца, спросил с вызовом:

– А почему вы с Дробышевым пьете? Он что… других кровей?

– Потому что его я вижу последний раз, а твоя нагла морда мне ещё полтора года глаза мозолить будет.

Шевченко усмехнулся.

Старшина угостил солдат бутербродами с салом. Выпив ещё немного, Климчук пристально глянул Дробышеву в глаза:

– Может, останешься? Я тебя своим каптёрой сделаю. Приказ недолго переделать.

– Нет.

– Да ты, пойми, – уговаривал старшина, – в учебке служба легче. Ты для молодых все полтора года стариком будешь. А в части тебе ещё полгода вешаться предстоит.

– Не… не обижайтесь, старшина, не хочу. Здесь у вас Устав.

– А там Дедовщина. Ты думаешь, там легче?

– Не знаю. Во всяком случае, есть пословица: «При дедовщине первые полгода летаешь, вторые – живёшь, третие – духов гоняешь, четвёртые – дембеля ждёшь»! А в учебке чем больше служишь, те больше тебя дерут.

– Есть такое. Но это ладно… Ты мне скажи… Тут что… вас сержанты или я хоть раз пальцем тронули? Тронули? Ну да, я, был грех, некоторых подлецов иногда воспитывал. Но так я ж за дело. Разве я когда-нибудь кого-нибудь хоть раз за просто так ударил?

– Не было такого, товарищ прапорщик.

Дробышев соврал. Ему не хотелось вступать в спор с подывыпившим старшиной. Он хорошо помнил, как старшина месяцев пять назад чуть не врезал ему по лицу.

Дело было так…

Сергей отслужил всего недели три. Еще не принял присяги. У него, как и многих молодых солдат, появился специальный блокнот, куда он записывал нехитрый армейский фольклор.

«Подъем – И зачем я только на свет родился?»

«Отбой – Я люблю тебя Жизнь!»

«Вечерняя проверка – Деревья умирают стоя».

«Марш бросок 20 киллометов – Их знали только в лицо».

«Посудомойка – Дискотека».

«ФИЗО – Физическое изнасилование здорового организма».

«Кто не был, тот будет, кто был – не забудет… 730 дней в сапогах…»

«Дембель неизбежен, как крах капитализма!» – сказал дух, вытирая слезы половой тряпкой».

Эти и подобные записи перекочевывали из блокнота в блокнот, передаваясь от призыва к призыву. Неизвестно, когда они впервые проявились в советской армии. Ясно только, что в Царской Армии подобных записей не было.

Сергею очень понравилось четверостишье, впервые прочитанное им в блокноте у рядового Скоропада.

Как говорили в старину,

Собака воет на Луну.

Наверное, для старшины…

Солдат – кусочек той Луны…

Дробшев, тот час же переписав стишок к себе в блокнот, нарисовал к нему шариковой ручкой иллюстрацию: жирного, с отвисшим пузом, с красным пропитым лицом старшину и тоскливого глядящего на него худенького солдата.

На вечерней проверке сержанты проводили осмотр. Заместитель комадира третьего взвода старший сержант Тимур Гейбатов, обнаружив у Дробышева блокнот, строго взглянув, спросил:

– Это что такое?

В этот миг в центральном проходе казармы появился старшина. Он неторопливо подошёл, держа руки за спиной, заинтересованно заглянул через плечо Гейбатову и увидел рисунок.

Умиротворенная улыбка медленно сползла с красного лица старшины. Он помрачнел. Взглянув на Дробышева, спросил:

– Твое художество?

Сергей, шмыгнув носом, потупил глаза и тихо признался:

– Моё!

– Чей солдат? – рявкнул старшина.

– Мой товарищ прапорщик! – подбегая, сказал старший сержант Мищенко, заместитель командира первого взвода.

– Пошли.

Старшина завел Володю Мищенко в каптёрку, закрыл дверь. О чем они там говорили, неизвестно. Но вся рота, построенная в две шеренги вдоль центрального прохода, видела, как Володя уже через минуту вылетел из каптёрки с разбитым носом и убежал в умывальник.

Старшина тем временем позвал Дробышева к себе в каптёрку.

– Слышь ты, Рубенс! – схватив Дробышева за грудки, старшина, как следует, встряхнул. – Тебе с какой руки врезать – с левой или правой?

Сергей молчал.

– Сука, как дал бы! – со злостью сказал старшина, замахнувшись.

Сергей боязливо прикрыл голову руками.

– Два наряда в не очереди!

– Есть два наряда вне очереди!

– Пшёл вон!

Дробышев вылетел пулей.

А на другой день старшина вызвал Сергея к себе в каптёрку. Накануне Климчук изучил его личное дело, решил провести воспитательно-профилактическую беседу.

– Слышь, Репин? У тебя отец в каком звании?

– Майор.

– Служит?

– Нет, в запасе.

Задав еще несколько уточняющих вопросов, старшина предложил Дробышеву работу полкового художника.

Сергей согласился. Но о его художественных способностях вспомнили только через три месяца.

– Разве я когда-нибудь кого-нибудь хоть раз за просто так ударил?

– Не было такого, товарищ прапорщик.

– То-то, – подняв палец, с гордостью сказал хмельной старшина. – А почему? А потому что я больше всего на свете люблю справедливость. Именно за это качество меня до сих пор все мои приятели, зеки, любят. Потому как я справедлив. По крайней мере, стараюсь им быть, – старшина налил по стаканам ещё.

Дробышев с опаской покосился на стакан. Его – с непривычки – уже развезло.

Через час Сергей, попрощавшись со старшиной и сослуживцами, шагал с вещмешком за спиной по тихим улицам Нижнеподольска.

Это был маленький районный городок Винницкой области. Основанный в 1545 году, город входил в состав Брацлавского воеводства. В 1744 году Нижнеподольск принял магдебургское право. В 1795 году в результате раздела Польшы отошёл к Российской Империи, к Подольской губернии.

Дробышев давно заметил, что Нижнеподольск удивительным образом похож на Вельяминовск, провинциальный городок Центрально-Черноземной России, где Сергей родился.

Несмотря на то, что Сергей уже несколько раз бывал в увольнении, он не помнил, где находилась железнодорожная станция. Спрашивая у прохожих, он дошёл до неё, взял билет до Винницы и, дождавшись поезда, поднялся в вагон.

– Прощай, Нижнеподольск! – крикнул он, махнув стоявшим на перроне местным жителям.

…В Виннице, на ж/д вокзале, к Сергею подошёл армейский патруль. Капитан-связист и два солдата чернопогонника. Дробышев показал им своё командировочное предписание. Патрульные, убедившись, что с документами у Дробышева всё в порядке, от него отвязались.

Сергей купил билет до Львова. До поезда ему оставалось более двух часов.

В буфете, когда Дробышев встал в очередь за пирожками, его подозвал какой-то слегка выпивший мужик.

– Служивый, як тэбэ зовуть? Идэм со мной. Ты мэня не бийся. Мэнэ зовуть Миколо. У мэнэ сын, такий же як ты – солдат.

Мужик привёл его к себе за столик. Там стояла женщина в трауре, со скорбным лицом. Увидев Дробышева, она почему-то заплакала.

– Йишь, солдатык, нэ соромся. Ты на мэнэ увагу нэ звэртай, – сказала она.

Мужик, представившийся Миколой, налил себе и Дробышеву по стопке. Он рассказал, что живёт в Сумской области, работает в совхозе механизатором, а сюда он с супругой приехал на встречу с руководством части, в кторую попал на службу его сын. Несколько дней назад сына, погибшего при непонятных обстоятельствах, в циковом гробу привезли на родину, после похорон родители поехали выяснять обстоятельства гибели.

Поднимая свою стопку, Миколо сказал:

– Ну, помянэм, Ростика.

Выпили.

– У вас ещё дети есть?

– Есть. Старший сын. Остапом кличуть. Той, слав Богу, вже отслужыв. Женывси. Диты есть. Ты представь, Остап в Афганистане був, хоть бы одна куля зацепыла. А тут, Ростик в мирной жизни…

Сергей постоял с этими несчастными людьми, а, когда объявили их поезд, они, пожелав солдату спокойной службы, понуро ушли.

Дробышев недолго коротал время в одиночестве.

Он снюхался с дембелями-стройбатавцами. Звали их Николай и Богдан. Укрывшись в углу вокзала, они угостили Сергея водкой и нехитрой закуской. Богдан, будучи уже под градусом, дышал в лицо Дробышеву водочным перегаром, салом, чесноком, рассказывал о себе, – что он был призван из Днепропетровской области, отец у него работал шахтёром, а мать поваром в столовой. Сам он в будущем планировал тоже уйти на шахту. Рассказывал также и о своей службе в стройбате, о том, как они воровали цемент, кирпич, бетон и продавали их гражданским.

– Вот тебе совет, – говорил Богдан, пряча пластмассовые стаканы и водку в вещмешок. – Когда приедешь в часть, осмотрись поначалу. В часть уже, верняк, набрали духанов. Если тебя будут припахивать вместе с ними, на уборку там подшнырить или сапоги почистить, иди в глухой отказ. Верняк тебе базарю. Отказывайся на глушняк! Тебя будут гнуть, но ты держись. Сломишься, помоешь полы, зачмыришься, как этот…

С этими словами Богдан ударил в лицо своего сослуживца.

– Бодя, нэ бый! Ну, нэ трэба, Бодя! – жалобно скулил Николай, закрывая лицо от ударов.

– Скотина, ты почему не ответишь мне тем же? Ударь меня! Ударь! – кричал Богдан, распаляясь.

Но Николай, жалкий, бледный, закрываясь руками, дрожал.

– Понял? – сказал Богдан, обращаясь к Дробышеву. – Никогда не позволяй довести себя до такого состояния. В армии сразу становится ясно, кто есть кто. Кто чмырь, а кто нормальный пацан. Запомни, земляк, уборку в казарме делать впадло. Я не знаю, как будет у тебя в части, но у нас, в стройбате, это считалось взападло галимое. Её делали только, как этот… – Богдан опять ударил Николая, на этот раз в ухо. – Чмыри… Больше всего ненавижу чмошников…

Дежурный по вокзалу объявила о том, что на второй перрон прибыл поезд на Львов.

– Всё, пацаны, пока! – сказал Дробышев, поднимаясь и закидывая за спину вещмешок. Он попрощался с дембелями-стройбатовцами и побежал к поезду.

Глава 2

Утром Сергей был дома. Сидя за столом, рассказывал отцу о службе.

– А в караул ходил? – спрашивал отец, наливая по стопкам.

– Может, хватит вам? – вмешалась мать, подхватив со стола бутылку. – Вчера пил, позавчера.

– Так сегодня ж подвод какой, – театрально воскликнул отец, с влюбленностью глядя на бутылку в руках жены. – Сын из армии на день приехал.

– Тебе только дай повод. Лишь бы нажраться.

– Ладно, мать, не ворчи, – Виктор Петрович выдернул из рук жены бутылку и поставил на стол.

Вскоре отец напился и ушел спать. Сергей посидел с матерью, рассказал ей немного о службе, от неё узнал новости про соседей по подъезду и своих школьных учителей.

Потом мать пошла на работу, она отпросиласть на полдня, в связи с приездом сына.

Дробышев позвонил друзьям.

Пришёл сосед по подъезду Николай Мухин, рассказал о себе. Этим летом он поступил в институт гражданской авиации, в Киев. Поступил «по блату». Подсуетился отец, подпряг своих знакомых.

Отец Мухина служил в секретной части Штаба 14-ой воздушной армии.

Мухин рассказал про свою учебу в институте, про Киев. Сейчас Николай приехал на побывку к отцу.

Друзья выпили за встречу. Сергей был уже поддатым и чувствовал себя счастливым: он был во Львове – дома, в родной реде.

– Колян, хочу в центр. Хочу увидеть Львов! Ты не представляешь, я так по нему соскучился.

…Они шагали по Галицкой улице, мощённой черным квадратным булыжником, среди старинных домов, построенных ещё в то время, когда Львов находился под юрисдикцией Австро-Венгерии.

Вышли на Площадь Рынок. Это была центральная часть средневекового Львова. Здесь находилась городская ратуша, в которой сейчас, да и в прежнее время располагалась городская рада – высшая административная власть Галиции. На колокольне ратуши развевался желто-синий флаг – Флаг Независимой Украины.

Друзья прошли мимо центрального входа, дубовых арочных ворот, охраняемых грозными каменными львами. Дорогой Сергей поведал другу о службе в учебке.

Русской улицей, мимо Успенской Церкви, вышли на Подвальную. Здесь, как обычно, толпилось несколько экскурсий, и пожилой низкорослый гид, показывая широкой ладонью, увлеченно рассказывал:

– Шановни, увага! Пэрэд вами знамэнытый ансамблю Успенськои церквы, строворэнный у 1572-1629 роках, чудовий зразок архитектуры Видродження. Вин складаэться з церквы, дзвиници, або вежи Корнякта, и каплыци Трьох Святытелив.

Сергей уговорил Николая на несколько мгновений задержаться, и они, прибившись к экскурсии, стали слушать.

– Успенська церква иснувала ще на початку другои половыны чотырнадцятого столиття. Деяки дослидникы вважають, що вона постала ранише и була спалена у 1340 роци пид час нападу на Львив вийcьк польского короля Казимира Трэтього. Тривалый час вона була деревьяною, на початку пьятнадцятого столиття, згорила, а на еи миcци тысяча чотырэста двадцять першому роци поставылы камьяну, яка загынула пид час пожежи тысяча пьятсот двадцять сьомого рока.

Сергей, задрав голову, любовался высоченной, пятиярусной колокольней, с острым шпилем, увенчанным протестантским крестом.

– У тясяча пьятсот девьяносто другом роци, колы почалось будивництво новойи, четвертойи церквы велыку суму пожертвував росийський цар Федир Ивановыч. В подяку за це будивнычи розмистылы в куполи церквы гербы Росийи та Молдавийи и зробили напыс: «Пресветлый царь й великий князь Москво-России бысть благодетель сего храма».

Когда экскурсовод заговорил на русском, что сразу почувствовалось, что этот язык для него не является родным, и в его произношении просматривался явный галицийский акцент.

– А тэпэр, шановни, – сказал гид, обращаясь к экскурсии, – пройдэм у каплицю Трьох Святытелив.

Экскурсия вслед за гидом направилась во двор церкви, а Дробышев, кинув взгляд на памятник Ивану Федорову, первому книгопечатнику Московской Руси, вслед за Мухиным пересек узкоколейные, трамвайные пути.

Поднялись по каменной лестнице. Справа от них возвышалась Пороховая Башня, одно из массивнейших, старинных зданий средневекового Львова, построенная ещё в XVI столетии. Вход в неё охранялся лениво лежащими на ступенях каменными львами.

Друзья поднимались на гору Высокий Замок. Сопровождаемые криком встревоженных ворон, шли долго, среди леса, с сильным запахом осенней свежести, запахом сырой земли, недавно прошедшего дождя, лежалых, чернеющих от прели мокрых листьев.

Слева от них на широкой площадке острым шпилем круто вверх уходила Львовская областная телевизионная вышка.

Друзья подошли к подножию горы. Здесь стоял старинный каменный лев с обломанными лапами и мордой. Он назывался Лоренцовичевский лев. Раньше он находился на Площади Рынок, охраняя вход в ратушу, но в 1874 году был перенесён сюда, на гору Высокий Замок.

Дальше мощённая булыжником дорога широкой спиралью, против часовой стрелки, поднималась круто вверх. Идти в гору было нелегко. Взбирались минут двадцать. Но вот, наконец, поднялись на верхнюю площадку. Отсюда разворачивалась величественная панорама Львова…

Вокруг был центр, старинная часть города. Дома, построенные в XVII-XIX столетиях. Маковки униатских и католических церквей, железные крыши домов. Чуть дальше тянулись территории заводов, промышленные зоны и новые микрорайоны.

Здесь было холодно. Сильно дул ветер. Посреди открытой площадки остро возвышался шпиль с флюгером. Это была самая высокая точка Львова.

Флюгер колебался на ветру.

Кроме Сергея и Николая, на Высом Замке сегодня не было. Хотя обычно, в хорошую погоду, особенно летом, здесь было полно туристов, особенно поляков. Высокий Замок считался одной из основных достопримечательностей древнего Львова.

Сергей, облокотившись на перила, любовался панорамой.

– Красотища-то, какая! – восхищённо сказал он, видя купол Кафедрального Собора, рядом с Площадью Рынок. – Господи, какой же всё-таки Львов красивый город! И как мы этого порой не ценим, что живём среди этой красоты!

…На Львовском железнодорожном вокзале Сергея провожали отец и трое друзей.

До отправления поезда оставалось менее пятнадцати минут. Все слова были уже сказаны. Все новости рассказаны. Курили и болтали о пустом.

Вдруг из дверей вокзала выскочил высокий парень. Он бегом приближался к ним.

– Серёга, дружбан! – ещё издали заорал он.

Сергей пригляделся. Это был одноклассник – Александр Липатников. Сегодня он в течение дня он несколько раз звонил ему, но трубку брали родители Александра.

– Здорово! – радостно крикнул он.

Друзья обнялись.

Потом Липатников поздоровался за руку с остальными, извинившись, попросил Сергея в сторону. Держа друга под руку, говорил, вываливая шквал новостей.

– Ну, брат, тут такие дела без тебя происходят. Юльку Пушистую, помнишь?

– Ну, ещё бы…

– Я с ней любовь крутил. Три месяца гулял, потом она мне рога наставила. Пришлось ней расстаться. Она сейчас по рукам пошла. Совсем девка пропала. Сашка Губа на СИЗО сидит. Его на квартирной с поличным взяли. Кроме этой, у него ещё два или три эпизода. Он свои пальцы в других местах оставил.

– Ну, этого следовало ожидать, – сказал Сергей. – Сколько верёвочке не виться.

– Шального посадили… за хулиганку. Он на дискаре Пятого ножом порезал.

– Пятого? Да ты что?

– Я тебе говорю… Бабы не поделили. Толян Молоток разбился.

– Как разбился?

– На тачке. Ехал пьяный со свадьбы, на «шохе» с подругой. Лапину Светку помнишь?

– Ну, ещё бы…

– Короче, он был с ней. Несся по дороге, а навстречу – «девятка». Пытался разрулить, свернул вправо, вписался в столб. Короче, всмятку. У Светки открытый перелом бедра, короче, переломы ребёр, сотрясение мозга и прочая хрень.

– Но главное – жива?

– Жива, – переведя дух, Липатников продолжил: – Я в технарь поступил. В радиотехнический.

– Молодец. Поздравляю!

– А что толку? Один хрен, в Армию!

– А отсрочка?

– Не поможет. Бесполезно. Я уже медкомиссию прошёл. Просился в десантуру, в Житомир. Военком велел ждать призыва.

– А может, оно и к – лучшему? Тебя ж сейчас восемнадцать исполнилось. Раньше сядешь, раньше выйдешь. В армии такой же принцип. Та же зона… с той только разницей, что в увал иногда ходишь и отметки о судимости у тебя нет.

– Как она служба?

– Не сахар, но терпимо.

– Деды сильно строили?

– Я в учебке был. Там у нас Устав. Всем сержанты заправляли. Хотя в отдельных подразделениях, в спорт-взводе, например, дедовщина была. Я там земляка нашёл. Ростиком звали. Он со Львова, возле нового ЦУМа живёт. В гости к нему напостой в казарму ходил. Там у них духаны по полу в шинелях ползали, по-пластунски. Пыль собирали… За водкой в самоход бегали… Чай дедам носили, сигареты, хавку… Короче, пацаны отрывались по полной программе.

– Это всё фуфло, по сравнению с мировой революцией! – махнул рукой Липатников. – Главное живым и здоровым вернуться. А по лицу получать… лично мне не в новинку.

Сергей взглянул на часы.

– Всё, мне пора.

– Сейчас, погоди, – Липатников, блеснув серыми глазами, запустил руку в карман своих брюк, достал несколько мятых бумажных купонов, суетливо сунул в ладонь Сергею. – Держи!

– Зачем?

– Держи, говорю. Они тебе там нужнее. Я себе на гражданке ещё заработаю.

Вернулись к остальным. Сергей попрощался с друзьями. Обнялся с отцом и, закинув за спину вещмешок, взялся за перила и поднялся в тамбур вагона.

Он постоял в тамбуре, подождал, пока поезд тронулся, медленно набирая ход, стал удаляться от перрона, где стояли его провожающие…

Глава 3

Около трёх часов ночи Дробышев сошёл на железнодорожном вокзале Говерловска. Спросив у партрульных милиционеров дорогу, направился в сторону войсковой части, куда ему было предписано явиться для прохождения дальнейшей службы. Часа через полтора он был на месте, пересёк КПП и вошёл на территорию дивизии.

Сыпал мелкий снег. У центрального входа дивизии горели фонари, и розовато-желтый свет их ярко отражался в полированном граните ступеней. Вдоль здания штаба чернели высокие разлапистые ели.

…Сергей доложил дежурному по части о своём прибытии, показал документы. Дежурный по части, капитан Немоляев, велел ему ожидать в коридоре казармы, сказал, что утром, как только придёт кто-нибудь из офицеров, с ним определятся, в какую роту его зачислить.

– Скорее всего, в РМО.

До подъёма оставалось ещё около часу. Дробышев разговорился с дневальным, который, как выяснилось, был по призыву старше его на полгода. Заметив на шинели Дробышева новенькие золотистые «птички» – эмблемы ВВС – в петлицах, дневальный предложил:

– Давай, обменяемся птичками. У тебя одни хрен деды отберут. А мне они нужнее.

Дробышев, подумав, согласился. В вещмешке у него была бутылка водки, которую сунули ему друзья. Сергей, опасаясь, что при осмотре вещмешка её отберут офицеры, попросил дневального спрятать у себя, а вечером ему отдать. Дневальный согласился и, взяв бутылку, скрылся с ней в кубрике.

Утром, к шести часам, пришёл старшина РМО (рота материального обеспечения) прапорщик Коломиец и, узнав, что Дробышев призывался со Львова, забрал солдата с собой. Ввёл в кубрик РМО, где уже во всю шла утренняя уборка. Два солдата возили третьего на «машке». Тот сидел, держась руками за длинную металлическую ручку. Под сапогами у него была сваренная из металлических листов платформа, в которую вставлялись широкие щетки. Так в казармах обычно натирали деревянные полы.

– Вот, хлопци, – сказал старшина, положив Сергею руку на плечо. – Це наш новый солдат. Буде служиты у нас. Прыймайтэ, – и ушёл.

Сергей опустил на пол вещмешок. Осмотрелся.

К нему подошёл рыжий солдат с красным лицом, густо усыпанном веснушками. Коренастый, широкий в плечах, несколько сутулый, он стоял, не вытаскивая рук из карманов.

– Ты кто по призыву? – спросил он с вызовом.

– Фазан, – ответил Дробышев спокойно. (Так в учебной части, откуда прибыл Сергей, назывались солдаты, отслужившие полгода.)

– Откуда прибыл?

– Из Нижнеподольска.

– Я тоже там служил. А сам откуда?

– В смысле призывался? Изо Львова.

– Жаль, – кривовато улыбнулся Рыжий. – Опять из Одессы никого нет. Ладно. Присоединяйся, – сказал он лениво, кивнув головой в сторону солдат, натиравших полы. – Уборку наводить надо.

– Я не буду.

– Не понял?

– Я не буду делать уборку! – ответил Дробышев твёрдо. Он хорошо помнил о словах дембеля-стройбатовца, с которым позапрошлым вечером познакомился в Виннице, на железнодорожном вокзале.

– Ты что, гусь, обурел? Уборку, давай, делай! Шо неясно?

– Не буду я!

Тогда одессит, как бык, угнув голову, пошёл на Дробышева, пытаясь ухватить за шею, а Сергей, внутренне давно уже готовый и собранный, улонился и крепко врезал наглецу по зубам.

К ним кинулись солдаты, растащили в стороны.

Рыжий рвался из рук, брызгая слюной, орал:

– Ты что, гусь, я урою тебя сёдня ночью! Сука! Падла! Да я порву тебя… как газету!

– Давай-давай, – ответил Дробышев и присел на свободную табуретку.

Трое продолжали наводить уборку. (Позже Дробышев узнал их фамилии – Вдовцов, Арбузов и Вербин. Как оказалось, это были «гуси» – солдаты одного с ним призыва. Молодые в роту ещё не поступали.) Остальные занимались кто чем. Кто-то подшивался, кто-то, возвращаясь из умывальника, гладковыбритый, с полотенцем на шее, брал зеркало и долго смотрелся в него. Рыжий – его фамилия была Куриленко – вытерев кровь из разбитой губы, сел играть в шашки. Мрачный, с тяжело выдвинутой нижней челюстью, кривоватым разрезом рта, он старался не смотреть в сторону «борзого гуся».

Вскоре к Дробышеву подошёл здоровенный солдат, который сегодня занимался уборкой, предложил выйти в коридор, покурить.

– Меня зовут Иван Вдовцов, – представился он, подавая широкую, как лопата, ладонь. – Я с тобой одного призыва, стало быть, гусь. Ты молодец, конечно, что так поставил себя. Но у нас так не принято. Мы, гуси, не имеем права поднимать руку на дедов. Так положено! Такая постанова. Они нас могут нагибать, а мы можем только защищаться… В ответку бить нельзя. Насчет уборки – это ты зря. Ты должен подчиниться. Все гуси делают уборку. Это не в западло.

– А я подумал, что вы духи. В Нижнеподольск уже новый призыв поступил. Мне один дембель – стройбатовец объяснил, что у них в части уборку делают только чмыри. Мол, если сделаешь хоть раз, то опустишься.

– Да, я слышал такое, – задумчиво согласился Вдовцов, – в стройбате это есть. Во всех частях – свои законы. Нет, у нас в части уборку делать не впадло. Впадло стирать дедам афганку, носки, портянки, трусы, чистить сапоги. Если тебе кто скажет, ты отказывайся. Кстати, Рыжий обязательно будет наезжать. Ты ни в коем случае не поддавайся. Лучше один раз получить по чердаку, чем потом два года вешаться. Вербина вон у нас зачмырили. Это тот, который сегодня на машке ездил. Ещё у нас в части не говорят духи. Солдаты первого периода службы называются шнэксы. Второго периода, как мы с тобой, – гуси. У вас в Гайсине их называют фазанами. Гусь и фазан – одно и то же. Кто прослужил год, тот череп. полтора года, как Рыжий, эти – черепа, или черпаки, последние – деды. Рыжий – полуторагодичник. Для нас он – дед. В принципе, жить тут можно. Я, думаю, ты за себя постоять сумеешь. В столовой, если деды потребуют порцию хавки, можешь принести. Это не взападляк. А так, если ещё какие вопросы возникнут, подгребай, не стесняйся. У дедов ничего не спрашивай. Да и особо с ними не откровенничай, в душу не лезь. Если попросят найти сигарету, должен найти... Для деда слова «нет» и «не нашёл» не существует. И ещё… утром, как только дневальный объявит «Подъём!», сразу встаём и делаем уборку. Дедам и дембелям заправляем кровати. Это не в падло. Вечером, соответственно, расправляем… Остальное, по обстоятельствам…

– Слушай, Иван, у меня тут был пузырь водки… Я его отдал дневальному с первого этажа… На хранение… Как бы его забрать?

Дробышев по просьбе Вдовцова спустился с ним этажом ниже и показал дневального.

Поднимаясь по лестнице, Вдовцов сказал:

– Вряд ли он тебе водяру отдаст. Он чмошник ещё тот. Скажет, к примеру, что её у него деды отняли или старшина заметил. Так что о водке забудь…

– Выходит, зря мне её кореша подарили?

– Выходит, зря.

Старшина, построев роту в коридоре, проверил по списку, повёл на завтрак.

В столовой Сергею сразу бросилось в глаза, что здесь все явно отличалось от учебки. В Нижнеподольске дежурным нарядом накрывались столы для всех рот. В центре стола стоял котелок с кашей, чайник, тарелка с шестью кусками сахара и масла. Также стояли пустые тарелки и стаканы на шесть человек.

Здесь же в Говерловской дивизии солдаты, выстраиваясь в длинную очередь, получали пищу у роздачи, как в гражданских столовых общепита, несли на подносах к столам и садились по три, по четыре человека за стол. Садились строго по призывам – «старики» со «стариками», «черепа» с «черепами» и т.д.

После утреннего развода солдаты разошлись по рабочим объектам. В кубрике остались только Рыжий, который сегодня был дневальным, и Ким.

Кимом звали черноглазого, смугловатого старослужащего по фамилии Якименко, призванного из Киева.

Командир роты капитан Иголка, велев Дробышеву подождать его в кубрике, ушёл по делам.

Сослуживцы разговорились.

«Старики» расспросили новичка, кто он, откуда, где слушил, «чем дышал» на гражданке, есть ли у него девушка.

Сергей был спокоен и в беседе с «дедами» вёл себя так, словно сегодня на подъёме ничего не произошло.

Разговор завязался и вскоре принял веселый оборот. По просьбе «дедов» Сергей рассказал им несколько анекдотов.

– Короче, в школе на уроке биологии решили провести лекцию…на тему «О вреде употребления спиртных напитков». В качестве примера училка показала дождевого червя и два стакана. В одном – кефир, в другом – водка. Кидает червя в кефир, червяк ведёт себя нормально, плавает. Училка спрашивает: «Дети, какой отсюда можно сделать вывод?» Дети отвечают: «Кефир пить можно». Кидает червя в стакан с водкой. Червяк поплавал и склеил ласты. Училка спрашивает: «А отсюда, какой можно сделать вывод?» Дети отвечают: «Водку пить нельзя, вредно». Тут тянет руку Вовочка. Училка спрашивает: «Вовочка, ну что у тебя?». Вовочка говорит: «У меня особое мнение. Водку пить нужно, она глистов убивает».

Рыжий с Кимом хохочут. Дробышев сидит довольный.

– А вот ещё один. Ленин спрашивает Дзержинского: «Феликс Эдмундович, у вас ноги волосатые?» – «Волосатые, Владимир Ильич». Ленин радостно орёт: «Так и запишем, валенки на зиму не выдавать!».

Деды снова смеются.

– Или другой. К Ленину приходят ходоки с голодающего Поволжья. «Владимир Ильич, так, мол, и так. В народе жрать нечего. Люди с голоду дохнут». Ленин советует: «А вы сено… сено жрите». Ходоки с сомнением говорят: «Да вы что… а вдруг мы замычим?». Ленин возражает: «Мы вчера с Феликсом Эдмундовичем бочёнок мёдку на двоих навернули. Так ведь не жужжим же!»

Сергей сыпал анекдотами.

Но вскоре пришёл капитан Иголка и забрал Дробышева в каптёрку, где записал анкетные данные, принял денежный и вещевой аттестаты.

– Сейчас придёт старшина, – сказал ротный, – и поставит тебя на довольстие. А пока меня интересует твоя специальность? Права на машину есть?

– Нет. В свое время не успел отучиться.

– Плохо дело. Мне люди в автопарк нужны. А в твоем личном деле указно, что монтер электропроводки автомобилей.

– Хватит вам, товарищ капитан, какой из меня монтёр. Я и на машине ездить толком не умею. На занятиях раз пять всего был. Все остальное время в военном окресте проиграл…

– На трубе?

– Да если бы… на тарелках.

– А почему на постоянку там, в оркестре, не остался?

– А у них там были мысли: сформировать постоянный состав военного оркеста, но до этого дело так и не дошло. От нашего состава оставили двух трубачей, а остальных музыкантов по частям раскидали. Сами же новый состав набрали, из молодых. Дело в том, что нашему начальнику оркестра молодыми солдатами легче управлять. А толку стариков из двадцати человек?

– Можешь не объяснять. У самого треть роты отморозков. Жду – не дождусь, когда их на дембель можно будет уволить.

– Товарищ капитан, расскажите, пожалйста, в двух словах, что такое РМО и чем наша рота занимается?

– Ну что тебе рассказать о роте? РМО – рота материально-технического обеспечения. Основной костяк роты – это отделение ГСМ и автовзвод. Кроме того, есть ещё несколько «точек». Две офицерские гостиницы, свинарник, пожарники. Все это входит в РМО. Служба у нас несложная, но ответственная. Тебя, я думаю, определим в ГСМ. Если возникнут, какие вопросы, или проблемы, заходи, не стесняйся. А сейчас, извини, дела…

После обеда Дробышев помогал старшине, ходил на склад за чистым бельем.

Вечером, перед ужином, киевлянин сержант Ржавин, командир отделения ГСМ, с глазу на глаз спросил Рыжего:

– Ну, как там наш новый гусь?

– Да ничего. Нормальный пацан.

– Выходит, вы с ним помирились?

– Выходит, что так, – усмехнулся Рыжий.

– Я так понял, ты ему предъяву за утренние рамсы предъявлять не будешь?

– Пока нет. Подождем. Приглядеться надо. Кто он, чем дышит. Пока неясно.

– Смотри, – равнодушно сказал Ржавин.

– А ты что думаешь?

– Я что? Он против тебя борзанул. Лично мне по барабану. Думай сам.

– Короче, Дробь объяснил, что пошёл в отказ, опасаясь, что зачмыриться. Ему там какой-то стройбатовец напел, что уборку делать взападло, мол, посылай всех на… Ну я ему растусовал, что к чему. Сказал, что все понял, бунтовать больше не будет.

– Куда он денется с подводной лодки?!

– Ну, это понятно, – кривовато усмехнулся Рыжий.

– Но для профилактики дыню ему отбить надо. Уж больно гордо себя ведёт. Не люблю гордецов. Сегодня цеплять не буду, а завтра на ГСМ прижму слегка. Зацеплю по мелочам. Вечером помну фанеру.

…Так Дробышева приняли в роту.

– Товарищ сержант, разрешите отойти покурить? – спросил Дробышев, обратившись к Ржавину после ужина.

– Дробь, когда ко мне обращаешься, называй меня по имени, – сказал Ржавин. – Меня зовут Саша. У нас здесь не приятно, чтоб к сержанту обращались на «вы». Это у вас там, в учебке, так обращались. У нас здесь все попроще. И вообще, совет: будь попроще, и люди к тебе потянутся. Расслабься, Дробь! Есть такая пословица: кто не расслабиться, тот в полный рост хорошо не оттянется.

На ужине «гуси» сели за отдельный стол.

Арбузов, выполняя инструкции «дедов», глядя на Дробышева, хмуро сказал:

– Слышь, Дробь! Базар к тебе есть. Короче, поставил ты себя на первый взгляд неплохо. Только у нас в части такие варианты не прокатывают. Против дедов бунтовать нельзя. На революцию ты никого не поднимешь. Ты эту херню из головы выбрось. Если попробуешь бунтовать, мы тебя сами, своим же призывом, загасим. Понял?

Дробышев молча кивнул головой…

Он и сам в этом всё больше и больше убеждался. До армии, наслушавшись рассказов старших парней о «дедовщине», он по наивности рассуждал: «А почему бы всем духам не объединиться и не восстать против дедов?» Обработанный мощнейшей, крайне тенденциозной советской пропагандой, он наивно полагал, будто народ всегда может подняться на бунт и одержать победу в своей революции. Тому, как учила советская пропаганда, находилось масса примеров в истории: восстание народа под предводительством Емельяна Пугачева, Степана Разина, Ивана Болотникова, Спартака… При этом, конечно, «правдивая» пропаганда деликатно умалчивала о том, что все восстания, шедшие из среды простонародья, жестоко подавлялись… Кронштадтский мятеж, Тамбовское восстание 1919-1921 годов, Ярославское, Сибирское, Донское… Новочеркасская трагедия 1962…

Всего этого Дробышев, впрочем, не знал. Его познания в истории, как и большинства его сверстников, были крайне скудны. И, тем не менее, до призыва он наивно думал, что вот он, Сергей Дробышев, когда попадёт в Армию, непременно сумеет сплотить вокруг себя сильных и гордых ребят, не желающих терпеть ярмо «дедовщины», и они все вместе поднимут против «дедов» революцию.

Но в учебке «дедовщины» не было.

Точнее, она была везде, крепкой паутиной опутав все войсковые части, всех военных округов бывшего Советского Союза. В каждой части, в каждом коллективе она проявлялась по-своему. И целый ряд причин влиял на неё. Из каких солдат состояло то или иное подразделение, с каким мировоззрением и воспитанием эти солдаты попали в Армию. Также во многом зависело от того, в каком именно месте дислоцировалась войсковая часть, какой был у неё командир и офицеры, каково было их личное отношение к «дедовщине».

И ещё Сергей с каждым днём службы всё больше убеждался, что большинство офицеров и прапорщиков сами были заинтересованы в «дедовщине». Это же убеждение передавалось солдатам младшего призыва. Они быстро смирялись с существовавшим порядком сложившихся взаимоотношений и вскоре сами выступали их ярыми стронниками.

В Нижнеподольске Дробышев на своей личной шкуре проявления «дедовщины» ощущал несильно. В учебке был Устав, сухой, неумолимый, безжалостный Армейский Устав. Устав с первых же дней зажал всю роту в тиски, и Дробышев, как и тысячи других, стал мелким винтиком в громадной бездушной армейской махине. Впрочем, сам он «винтиком» себя не считал; ему, как и многим другим, казалось, что он Личность.

Но Государство и Армия не хотели видеть в своём подданном и подчинённом Личности; для них он, как и миллионы других, был мелкий винтик, бездушная букашка, «планетарная бактерия», выражаясь словами Гитлера. Государство и Армия были равнодушны к его проблемам…

Современное государство и Армия как одно из главных его проявлений воспитывало в нём раба. Послушного, не умеющего самостоятельно мыслить, жалкого раба. Раба, умеющего подчиняться и слепо и точно выполнять приказы.

Перед отбоем на вечерней поверке Дробышев стоял в строю, вытянувшись в струнку. Это не осталось незамеченным.

Старшина роты прапорщик Коломиец, держа в руках книгу вечерней поверки, кинув мимолетный взгляд на Дробышева, тонко улыбнулся. Он знал, что будет дальше. Все, кто приходили с учебки, первое время ходили необычайно подтянутые, были послушны и исполнительны, но за несколько проведенных в части недель быстро изменялись.

Арбузов, стоявший в строю рядом с Дробышевым, толкнул его локтем в бок, тихо сказал:

– Расслабься. У нас не принято так тянуться, а то пацаны могут подумать про тебя, что ты рвешь жопу перед старшиной. А рвачей, сам знаешь, нигде не жалуют.

И Дробышев расслабился.

Его очень удивило, что из тридцати двух солдат, числившихся в РМО по спискам книги вечерней поверки, в строю стояло только половина.

Как выяснилось позже, остальные жили на «точках», расположенных на аэродроме. Двое солдат были спортсменами. Их в роте никто ни разу в глаза не видел. Даже сам старшина. В книге вечерней поверки им постоянно ставили букву «К», обозначавшую – «командировка».

Сержант Ржавин объяснил это так:

– У этих пацанов – мохнатая лапа. Родители их – богатые тузы. Одни придурки отмазываются от службы, отстёгивая на лапу военкому. Эти же поступили умнее. Они договорились с командиром части. По всем документам их сыновья служат в армии, так сказать «отдают долг Родине», а на самом деле сам видишь, что происходит. Это жизнь, пойми, Дробь, это жизнь. Хотя, я вполне допускаю мысль, что они действиельно спортсмены. Играют там за какой-нибудь армейский дивизион. Надо ж кому-то честь Неньки-Украины отстаивать.

Ещё Дробышев в списке вечерней поверки услышал знакомую фамилию:

– Таран? – задумчиво сказал Сергей. У него в памяти всплыло белобровое широкоскулое лицо нескладного солдатика. – Со мной в роте в учебке был один Таран. Он как раз сюда, в Говерловск, направлялся для дальнейшей службы. Уж не он ли?

– А твоего Тарана как звали? – понитересовался Вдовцов.

– Тарас.

– Так и наш Тарас.

– Лошара, каких еще свет не видывал! Чмырь, – с презрением плюнул Арбузов.

– За что ж ты его так?

– Потому что он – чмырь голимый. Он старым сапоги чистил. А к таким уже не может быть нормального отношения. Их чмырить надо, давить, как клопов…

– А где ж он сейчас?

– В госпитале, сука, зашарился. С сентября. Два месяца уже лафу гоняет. Как уехал в отпуск по семейным обстоятельствам, так и не возвращался.

Таран был земляком Сергея. Тараса призвали из села Солонки, расположенного в четырех километрах от Львова, со стороны Автовокзала по дороге на Стрый.

Сергею захотелось увидеть Тарана, пообщаться.

– Я больше, чем уверен, что Таран в госпитале не лежит. Зашарился дома, – высказал свое предположение Вдовцов – Что тут неясно? Его мамуля на лапу начальнику госпиталя отстегнула и всё пучком.

Дробышев из разговоров с Тарасом знал, что у него совсем недавно от рака умер отец; мать, простая доярка из колхоза, осталась одна с двумя сыновьями. Тарас был старшим, младшему брату было лет двенадцать. Жили они за счет домашнего хозяйства: держали коз и овец. Тарас еще с тринадцати лет работал в колхозе, пару лет назад отец его выкупил у председателя трактор-развалюху, собрал его по частям, привёл в порядок. Тарас научился все делать сам. Он был нескладным, нерешительным в жизни парнем, стеснялся девчонок, ни с одной до армии не встречался, но был необычайно добрым, послушным сыном, исправным помощником матери.

Каждую вечернюю поверку проверяющий в книге ставил рядом с фамилией Таран отметку «Г», что означало госпиталь.

Зная о домашней ситуации в семье Таранов, Дробышев не осуждал Тараса, но мыслями своими он ни с кем не делился.

Глава 4

Дробышева зачислили служить на ГСМ. Сергей поначалу подумал, что ГСМ – это название одной из специальных армейских машин, задействованных на аэродроме во время полётов. Но какого же было его разочарование, когда он впервые прибыл на ГСМ. Оказалось, что это был склад горюче-смазочных материалов и в обязанности личного состава входили: заправка автотранспорта бензином и дизтопливом, раскачка приходящих по железной дороге цистерн, во время проведения полётов подача реактивного топлива в заправочные агреаты 3А-500 на взлетно-посадочную полосу. И ещё куча мелких работ, связанных с авто и авиационными маслами, антиобледенительными жидкостями и т.д.

Каждое утро на ГСМ прибывали машины. Солдаты, переодевшись в утепленную – на вате – подменку черного цвета (штаны и бушлат), вытаскивали из кладовой тяжёлый ручной насос, тащили его к закопанным в землю ёмкостям, с хранившимся в них бензином или дизтопливом.

Территория складов ГСМ была огромной, в несколько гектар. Ёмкости с бензином находились в одном месте, с соляркой – метрах в ста пятидесяти.

Когде Сергей впервые увидел насос, Иван Вдовцов пояснил:

– Это наше основное оружие труда. БКФ – бескомпрессорный, клапанной, форсированный насос. Им мы перегоняем бензин или дизтопливо из ёмкостей в бочки. Бочки закатываем на склад. По идее одно движение – или один качок – должен заливать поллитра. Но он чуть больше. Короче, расчет простой: сорок литров бензина – это 75 качков.

…После первого дня работы на ГСМ у Сергея ломило спину; он буквально валился с ног. В кубрике перед ужином ему страшно хотелось рухнуть на койку и уснуть. С завистью глядя на лениво лежавших дедов, он, утешая себя, думал: «Ничего, прийдет и на нашей улице праздник. Вы уволитесь, и над нами никого не будет».

Дождавшись отбоя, Сергей разделся, забрался на второй ярус койки и, накрывшись байковым одеялом, уснул, провалишись в черную бездну.

Утром был снова подъем. И вновь «гуси» целый день вкалывали на ГСМ, заправляли машины, носились с БКФ от одной группы ёмкостей к другой, закачивали бочки, сгружали их с машины на складе. Вечером в казарме «шуршали» – искали «дедам» сигареты, конверты для писем, наводили уборку. Так одуряющее-скучно потянулись дни.

…Вдовцов и Дробышев, сгибаясь под тяжестью насоса, шли по скользкой грязи, по чавкающей глине, среди бурых луж. Моросил дождик.

«Старики» в этот момент сидели в тёплой комнате конторы ГСМ, резались в шашки и пили чай.

В очередной раз подскользнувшись, Дробышев упал, уронив насос.

Вдовцов едва успел отпрыгнуть в сторону и зло выругался.

– Раззява! Чуть не на ногу!

– От, блин! – поднявшись, Дробышев огорченно рассматривал измазанные на коленях глиной ватные штаны.

– Пошли-пошли! – заторопил Вдовцов. – С такой скоростью на очередную звездюлину недолго нарваться.

Мученики побрели дальше.

– Проклятая железка! – опять не выдержал Дробышев. – Неужели электрический нельзя поставить? Будто не в конце двадцатого, а в каменном веке живем.

– Ты пойми, – загорячился Вдовцов, – с электронасосом, на хрен, спрашивается, мы тут будем нужны? Восемь рыл– целое отделение?.. Троих за глаза хватит. Государство у нас небогатое. А кто такие мы – солдаты срочной службы?.. Дешёвая рабсила. А насос – мало что дорогой, он ведь ещё и электроэнергию жрать будет.

– Ну и дебилизм! – не успокаивался Дробышев.

– Ладно, Серёга, остынь. Солдатская мудрость гласит: «чего не видел в цирке, увидишь в армии».

Тропинкой, тянувшейся вдоль жухлой травы, сослуживцы прошли к узкой металлической лестнице, с широкими, в отверстиях, ступеньями, взобрались на вал, с четырёх сторон скрывавший «двадцатитысячники» – ёмкости с дизтопливом.

С южной стороны к насыпи с рёвом подъехал «КамАЗ». От вала к ёмкостям тянулся узкий металлический мостик с высокими перилами.

Вдовцов, размотав рукав насоса, сунул его в бензобак «КамАЗа»; другой рукав потянул Дробышев, пройдя по мостику, опустился на корточки. Ключом отвинил гайки, открыл крышку, опустил рукав насоса в узкое горлышко ёмкости.

«Гуси» качали по очереди.

Когда Сергей сменил напарника, водитель «КамАЗа», сухой, худощавый солдат, в выцветшей гимнастёрке, с замасленными коленками, махнул рукой Вдовцову.

Иван спустился по насыпи, залез в кабину.

Сергей, продолжая качать, изредка поглядывал в их сторону. Они о чём-то говорили.

Делая каждое движение рычагом насоса, Дробышев по себя считал. «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…»

Ежедневная норма, отпускавшаяся на грузовые машины, – сорок литров дизтоплива.

Сергей, отсчитав 75 качков, махнул Вдовцову рукой: все, мол, готово.

Вдовцов, открыв дверцу кабины, спрыгнул на траву, подошёл к БКФ.

– Щас, погоди, – сменив напраника, Иван стал закачивать дальше. Он сделал ещё тридцать лишних качков.

После чего водитель «КамАЗа», поблагодарив его, пожал руку и уехал.

– Зачем ты закачал ему лишнее?

– Не задавай глупых вопросов, – ответил Вдовцов.

Дробышев догадался, что Иван за лишнее дизтопливо, наверняка, получил деньги.

Машин пока не было. Вдовцов присел на траву. Глянув по сторонам, нет ли «дедов» или прапорщиков, закурил. На территории складов ГСМ это строжайшим образом запрещалось делать. Но сами прапорщики этот запрет нарушали и тем самым подавали дурной пример подчинённым солдатам.

– Ты говоришь здесь тяжело? – рассуждая, сказал Вдовцов. – Согласен, здесь нелегко. Но здесь золотая жила. Бензин, дизтопливо. Недаром люди говорят: «нефть – чёрное золото». Тут, брат, знаешь, какие деньжища вертятся! Наше руководство в шоколаде живет. Главное работать по-тихому. Особо не светиться. А мы? Что мы? Нам только крохи с барского стола. И то за эти крохи постоянно мысли нехорошие в голову лезут. А вдруг мы давно в разработке. Кто знает?

– А кто разрабатывает? – поинтересовался Сергей.

– Особисты.

– Что за особисты?

– Особый Отдел. Это, типа, своё собственное КГБ в армии. Короче, служба внутренней безопасности. Их всех нужно знать в лицо, прежде чем сдавать бензин налево.

Напротив, за забором колючей проволоки тянулась железная дорога. А за ней метрах в сорока располагалась стройка. Там крутились солдаты в грязных робах. На носилках они несли кирпичи.

– Это кто – стройбат или наши?

– Стройбат. У них за стройкой часть располагается. Кстати, на будущее. Со стройбатовцами ухо надо держать востро. Встретишься с ними в городе с глазу на глаза. Лучше сразу сваливай. Они беспредельщики голимые. Летом был случай… Я с Рыжим и Ржавиным возвращался в казарму. А навтречу четыре строяка. Пьяные суки. Они на нас: «Эй, голубые, сигареты не будет!» Корочем, слово за слово… завязалась драка. Нас трое… их четверо. Потом к ним подмога подбежала. Нам бы совсем несладко пришлось. Но тут наши с автопарка возвращаются. Короче, накатили мы им тогда на славу. Но на разводе командир части разборняк устроил. Их командование нашему комдиву жалобу на нас накатало. Хоть и после того случая больше непоняток не было, но один хрен… Идёшь мимо стройбата, особенно, когда один, очко жим-жим. Хрен знает, чем это дело можеть закончиться.

Увидев вынырнувший из-за поворота «Зил-130», Вдовцов быстро затушил окурок о подошву сапога, втоптал его в траву, лениво поднялся, расправил плечи.

Отпустив водителю «Зила» положенные сорок литров, Вдовцов наотрез отказался закачать ему хотя бы пять.

– Ну, пожалуйста.

– Нет, – сухо отрезал Вдовцов

– Слышь, я ж не просто так прошу. Я тебе деньги дам.

– Нет, – Иван был непреклонен. – Не положено.

Когда «Зил» уехал, Дробышев спросил:

– Это особист?

– Нет. Но у меня есть подозрение, что он стукачёк. – Как-то раз я видел его с «особистами». Он стоял с ними, базарил…

– Так это факт, сам по себе, ещё ни о чём не говорит….

– Согласен. Но, как говорится, бережённого и Бог бережет. Лучше лишний раз не палиться, – рассуждал Вдовцов, думая о водителе «Зила». У Ивана, в его неполные девятнадцать, уже сформировалось твёрдое убеждение, что тем, кто даже просто общается с «особистами», доверять нельзя ни грамма. – Пойми, – говорил он Дробышеву. – Они работают через «агентуру». А вдруг нас взяли в разработку? Вдруг этого типа неспроста сюда подослали? Кто знает? Лучше не рисковать.

…Вскоре подъехал «Урал» – дежурный тягач.

Из него вылез высокий худой старослужащий по фамилии Лебедько. Он служил в первой транспортной роте – 1 ТР.

Вдовцов проворно сунул рукав насоса в бензобак «Урала», взобрался вновь на вал, занял место у покосившегося в раскисшей глине насоса.

Лебедько стоял, широко расставив ноги в коротких, гармошкой, сапогах, любовался процессом закачки. Руки в карманах, ремень чуть ниже живота, шапка на затылке; из-под шапки выбивается русый, лихо зачёсанный чуб. В зубах – сигарета с фильтром.

– Тебе сколько? – спросил Вдовцов.

– Как обычно, – ответил Лебедько, затягиваясь и пуская тонкой струйкой дым. Руки его по-прежнему были в карманах.

Когда Вдовцов выдохся и устало опустился на жухлую, примятую сапогами траву, Дробышев его сменил и стал качать. В тяжелом бушлате, изнутри мокром от пота, Сергей еле двигался. Ему здесь было ещё непривычно. В учебке и на гражданке, до армии, Сергею приходилось выполнять определенные физические работы, но это случалось не часто. На ГСМ же с непривычки было очень тяжко.

Закачав 60 литров, вынул измятый платок, высморкался. Лицо Сергея было красным, вспотевшим, в грязных разводах.

– Гусь, ты шо такой хмурый? – лениво спросил Лебедько.– Как дела?

– Нормально.

– Что?

– Нормально, – сказал чуть громче Дробышев.

– Что-о-о?? Гусяра! Я не понял?! Как дела?

Тут только «гусь» Дробышев сообразил, что за этим вопросом должен следовать какой-то особый ответ. Но какой? Он этого не знал.

– Вдова, как дела?

– Как в курятнике, – моментально выпрямившись и встав по стройке «смирно!» ответил здоровенный Вдовцов.

– А как в курятнике?

– Где поймают, там и рвут!

– А как дерут?

– Аж перья летят!

– А как перья летят?

– Как МиГ-29.

– А как МиГ-29?

– Разрешите взлёт?

– Отставить! – оборвал Лебедько и повернулся к Дробышеву: – Понял? Как дела?

– Как в курятнике, – ответил Сергей.

– А как в курятнике?

– Где поймают, там и рвут!

– А как дерут?

– Как МиГ-29.

– Короче, так, гусь…. сегодня вечером я наблюдаю тебя в моём кубрике. Ты мне рассказываешь все приколы… Вопросы?

– Никак нет!

– Вдова, ты зайдёшь тоже. И скажи всем остальным своим гусям, чтоб нарисовались у меня вечером в кубрике. За всё, что Дробь не будет знать, по бороде получите все вместе.

Лебедь, забрался в кабину, завёл «Урал» и уехал…

– Во, блин, влипли, – выругался Вдовцов. – Ты что не знал этой чуши?

– Не знал. Ты ж не объяснил мне.

Вдовцов рассказал Дробышеву часть “ловушек

– Ладно, дуй сейчас в столовую… за обедом. Остальные, я расскажу, когда вернёшься. Ты всё равно всех за один день не выучишь. Это просто невозможно. Да и настройся сразу. Быть тебе сегодня битым. Судя по всему, Лебедь решил тебя немного проучить. Похож, и нам перепадёт.

Дробышев собрал бачки для пищи, взял пакет для хлеба и уныло поплёлся в часть…

Глава 5

…В столовой, как обычно, было шумно. Возле раздачи длинной гудящей змеёй извивается очередь. Из поваров за раздачей – никого нет. Дробышев стоит вместе со всеми и терпеливо дожидается того момента, когда повара начнут отпускать. Возмущённые солдатские голоса обращены в варочный цех.

– Э, блин… Ну вы долго там?

– Алё, гараж, жрать давай!

– Э, бля…вы шо голодом сгноить нас хотите?

– Фомич, твою мать! Кончай скорей!

Последняя фраза предназначена бывшему начальнику столовой Николаю Фомичу, старшему прапорщику в отставке. Сейчас этот маленький безобидный старичок, со сморщенным коричневым лицом и бойкими глазками, работает в столовой старшим поваром. Он первый вор во всей столовой, страшное брехло, неисправимый фантазёр и до сих пор, как и в молодости, отчаянный бабник. Каждый вечер выходит он из столовой через боковые двери, согнувшись под тяжестью набитых говядиной сумок, волочёт их к своему старенькому, повидавшему не одну аварию, ядовито-зелёному «Запорожцу».

– Фомич, ну ты скоро там? – надрываются солдаты. – Жрать хотим!

Кто-то, потеряв терпение, вооружившись алюминиевой ложкой, начинает колотить по раздаче. К нему тут же присоединяются ещё несколько ложек, и секунд через десять столовая наполняется таким дружным грохотом и звоном, что, кажется, сейчас в окнах вот-вот повылетают все стёкла.

– Э, блин, жрать, давай!

– Алё, гараж!

– Да у вас совесть есть, в конце концов?

– Фомич, мать твою за ногу!

Какой-то весельчак зычным голосом, перекрывая грохот ложек, орёт:

– Я на вас жалобу напишу… товарищу Шмарову… скажу, повара совсем заморили солдат голодом.

Глядя на огромное пузо весельчака, пузо, на котором едва сходятся штаны, на щёки, лоснящиеся жиром, столовая надсаживается богатырским хохотом.

– Мало того, что они мясо у нас воруют, – продолжает весельчак, – так они ещё всех поварих перепортили…

В этот миг из варочного цеха вылетает Фомич. На бегу застёгивая ширинку, он выхватывает из кипящего котла черпак на длинной осиновой ручке, разъярённым быком бросается в гущу толпы, сминает очередь. Солдаты – в рассыпную. Несколько не успевших неудачников, получив по горбу черпаком, с воем разлетаются в стороны.

– Вы что, б…, мрази, пять минут подождать не можете? – матерился Фомич, возвращаясь к раздаче. – Что это такое в конце-то концов? Может быть у человека обеденный перерыв или нет? Я что…не имею права в туалет сходить или ещё там что-нибудь? Совести у вас нету. Всю раздачу ложками попереколотили. Взять бы одного другого и мордой в раздачу эту ткнуть пару раз!.. Да так, чтоб кровь пошла! Сволочи!..

За раздачей появились две слоноподобных поварихи. Одна из них широколицая, с румяными, в прожилках, щеками, тётя Ростя (Фомичова любовница), напялив на пузо засаленный фартук, ловко принялась разливать по тарелкам суп. Фомич, постепенно отходя от гнева, ложкой накладывал горячее пюре, гуляш, поливал соусом. Однако солдатская очередь по-прежнему не двигалась. Не хватало ещё одного лица – хлеборезки Любки, молоденькой бойкой девушки.

Но вот, наконец, и она: лёгкая, шустрая, на бегу застёгивающая свежий накрахмаленный халат. Изгибая стройный стан, она быстрым движением поставила на раздачу тяжёлый металлический ящик с резаным хлебом. И замелькали её тонкие, слегка тронутые загаром руки, раскладывая в тарелки по три куска чёрного хлеба. (Белый давали только на ужин и завтрак.)

Вдоль раздачи один за одним, полноталым ручьём текли проголодавшиеся за день бойцы, брали хлеб и двигались дальше, а Любка, поправляя выбившийся из-под шапочки локон, продолжала отпускать солдат. Некоторые из них – в основном «гуси» – просили:

– Любаш, дай ещё кусочек?

– И мне, если можно?..

И Любка никому не отказывала, а Фомич, если замечал, выхватывал из рук солдата кусок, орал:

– Не хрен. Обойдёшься и тремя. Вон, какую харю наел. Проваливай, давай! Не задерживай очередь. Я кому сказал?! – и в руках его появлялся тяжелый черпак.

Дробышев, проходя мимо Любки, с волненьем сказал:

– Здравствуй, Любочка! Прекрасно выглядишь.

– Спасибо, – красиво и просто улыбнулась она, задержавшись глазами на его фигуре. Любка почему-то положила ему на тарелку четыре куска, хотя он и не просил. От неё тёк тонкий, еле уловимый запах духов, смешиваясь с обычными, свойственными всем столовым запахами.

Проходя мимо Фомича, толстый розовощёкий весельчак спросил:

– Как дела, Николай Фомич?

– Нормально, – буркнул тот.

– Нормально – это как? ниже колен?

– От я тебя сейчас, – пригрозил Фомич,– черпаком по хребтине…

Сзади в дружном хохоте затряслись солдаты, задрожали порожние тарелки на раздаче.

– Фомич, ну что ты такой злой? – не унимался весельчак.– Ты будь попроще, и люди к тебе потянутся.

– Ах, ты мразь! – Фомич схватил лежавший на лавке черпак, но, когда повернулся к раздаче, увидел лишь массу довольных улыбок на глумливых солдатских физиономиях. К его глубокому сожалению, наглой, румяной, лоснящейся жиром морды среди них не было. Вдруг откуда-то снизу, из-под раздачи послышался осторожный голос:

– Щас к людям, надо помягше, а на вопросы смотреть поширше.

Вконец выведенный из себя Фомич, зачерпнул из котла горячего компота, с вздувшимися на тонкой стариковской шее жилами, с перекошенным от бешенства лицом, заорал:

– В стороны! Ошпарю! – и плеснул за раздачу.

– А-а, – завывая, подскочил весельчак. Компот попал ему на затылок и на спину.– Ты что, старый козёл? Совсем умом рехнулся? Идиот! Дебил! Тебе лечиться надо! Совсем одурел на старости лет…

– Что больно? – с издёвкой спрашивал Фомич, оголяя в улыбке чёрные гнилые зубы.– Зато бесплатно,– восторгу старика не было предела.

– Я тебе сейчас дам бесплатно, старый валенок! Я тебе по башне сейчас настучу, дебил!

Впрочем, вскоре, ругань прекратилась, и жизнь в столовой потекла своим чередом. Солдаты с подносами в руках рассаживались за столы, принимались за обед.

* * *

Рядом с Дробышевым за одним столом сел Виктор Арбузов, светловолосый, угловатый парень с острыми, как у коршуна, плечами и треугольным лицом. Он призывался из-под Херсона.

До армии Арбузов имел криминальное прошлое. Едва не «подсел» за вымогательство. С дружками, втроём, изметелили паренька, велели украсть ему у родителей сотню долларов.

– Не дай бог приведёшь на стрелу мусоров, – сказал Арбузов, ткнув в живот стволом газового пистолета.– Выйду из зоны, получишь пулю в печень. А ещё учти…за неподход на стрелу ещё сотня баксов!..

На «стрелу» паренёк пришёл не один… с отцом…

Отец, с виду щупленький очкастый мужичонка, выхватил из полушубка кусок арматурины, а когда Арбузов пытался вытащить запутавшийся в кармане пистолет, ударом в кисть перебил ему руку; перехватил арматуриной горло, зажимая кадык, процедил:

– Задушу, мразь…задушу, с-сука…как щенка паршивого, – говорил он, передавливая горло. Арбузов с посиневшим лицом хрипел, цеплялся за арматурину, хватал руками воздух.

– Если ещё раз, – продолжал отец паренька,– ты или кто-нибудь из твоих дружков поганых моего сына будет трогать, придушу.

Паренька никто больше не трогал, лишь, когда он проходил мимо, с презреньем говорили:

– Стукач.

До армии Арбузов занимался беспределом. Зимой срывал норковые шапки с головы прохожих, летом – золотые серьги, цепочки с женщин и девушек; с шестнадцати лет «сидел на игле».

Уже в Армии, в карантине, издевался над своим же призывом: ребят, которые послабее, заставлял стирать себе хэбэ, подворотнички. Среди шнексов он был в «авторитете».

– Ну что, как там на ГСМ? – спросил Арбузов, усаживаясь рядом с Дробышевым и ставя свой поднос с едой.

– Нормально, – ответил Сергей, хлебая из голубой пластмассовой тарелки суп.

– А я у Вербина в санчасти сёдня был. Похож, косит с-сука. Я ему сказал: «Короче, Вербин, сегодня вечером я наблюдаю тебя в роте, а то там Дробь с Вдовой на ГСМ пашут в две хари и совсем загнулись, тем более с Рыжим. Так что, говорю, давай… Если сегодня вечером, не будешь в роте, вешайся!».

– А как он там?

– Лафу гоняет. Иду, значит, сегодня. Смотрю – в курилке сидит, с медсестрой какой-то... Конфетами давится, сука.

– Слушай, Витёк, тут такое дело…

Пока Арбузов обедал, Дробышев рассказал ему про сегодняшнюю «непонятку» с Лебедько.

– Да…– сказал Арбузов, ставя на поднос стакан из-под компота. – Как говорит наш старшина, погано дило. Похоже, нам с тобой сегодня вместе по бороде получать. Всех подколок за полдня ты всё равно не выучишь.

– Почему?

– Да потому что их просто нереально выучить.

– А если постараться?

– Даже, если постараться… Ладно. Всё равно делать что-то надо. Листок и ручка есть?

– Найдётся, – Дробышев полез за ручкой и блокнотом.

– Значит, так, записывай… Первый параграф: «Дед всегда прав»… Параграф два: «Если дет не прав, в действие вступает параграф первый». Параграф три: «Для деда слова «Нет!» и «не нашёл!» не существует». Параграф четыре: «Старого не будить, не кантовать и при пожаре выносить в первую очередь». Записал? Короче, дальше…

* * *

Записав под диктовку Арбузова все возможные ловушки-подколки, Дробышев отнес своей поднос к окну прима грязной посуды.

Выходил из зала вместе с Арбузовым, нёс бачки с едой и пакет с хлебом.

В вестибюле Арбузов остановился перед зеркалом, из кармана афганки вынул расческу, пригладил свои светлые, с небольшой чёлкой, мягкие волосы.

В этот момент «гуси» увидели выходившую, с лотком хлеба в руках, Любку. Следом, смеясь и заигрывая с ней, в поварском колпаке и поварской рубахе, накинутой поверх кителя, вышел солдат из наряда по столовой. Любка, держа лоток одной рукой, упирая в бок, другой – пыталась запереть дверь на ключ, но неугомонный солдат, пристроившись сзади неё, заигрывая, обнимал её за узкую талию, мешал.

– Володя, видстань. Та видстань, я тэбэ прошу! – говорила она.

Наконец, одержав победу над замком, она шутливо ударила солдата в грудь, протянула ему поднос с хлебом:

– На. Ты шо гадаешь, я його буду несты? – Любка искрилась весёлой улыбкой.

Когда она с солдатом скрылась в зале, Арбузов сказал:

– Не правда ли милая? Племянница Фомича. Около месяца у нас в столовой работает. Я бы ей впихнул… под хвост…

Выйдя из столовой, Арбузов с Дробышевым подошли к курившим невдалеке сослуживцам. В центре круга стоял тот самый весельчак, которого Фомич ошпарил компотом, рассказывал анекдоты. Солдаты смеялись.

Сергей поставил на землю бачки.

– А вот ещё один,– говорил весельчак, размахивая рукой с дымившейся сигаретой, – совершенно свеженький, буквально со сковородки. Сегодня утром возвращаюсь с вокзала, еду в часть. Народу в автобусе – битком, ступить некуда. Передо мной какая-то клава стоит…молодая, красивая, а перед ней – мужик. Короче, слышу разговор. Клава ему, значит, взволнованно, сладко, чуть слышным голосом: «Мужчина, что вы делаете?» – «Ничего». – «Да делайте хоть что-нибудь!»

Солдаты смеются. Весельчак подносит сигарету ко рту, затягивается.

– Здорово, Пух,– приветствует его Арбузов, тая в излучинах голубовато-серых глаз усмешку.

– А, Арбузов? Здорово булы. – отвечает весельчак.– Как дела?

– Как в курятнике. Да ничего, не жалуюсь. Говорят, Фомич тебя сегодня кипятком обогрел?

– Я Фомичу этому…– Пух наливается краской,– как на дембель уходить буду, по репе настучу.

Постояв немного с солдатами, Дробышев потащил бачки к грузовой машине - «пищевозке».

Глава 6

В пищевозке Дробышев встретил своего недруга из 2-ой транспортной роты – 2 ТР. Солдаты звали его Бардо. Фамилия – Бардовский.

Казалось бы, Сергей был в части всего неделю, но уже успел обзавестись неприятелем.

Впервые их дорожки пересеклись три дня назад…

На утреннем разводе начальник продовольственного склада попросил руководство части выделить ему трёх солдат. Двух дали из 2-й транспортной роты, а ещё одного надо было выделять от РМО. Старшина велел идти Дробышеву.

Начальник продсклада, построив солдат в колонну, повёл за собой.

Сергей ещё почти никого не знал в этой части. Он не мог сразу определить, кто его спутники по призыву.

У продсклада их ожидала грузовая машина-фургон с надписью «ХЛЕБ».

Солдатам приказали полезать в фургон. Прапорщик сел в кабину. Дорогой те двое с Дробышевым почти не разговаривали, общались между собой. В кромешном мраке фургона ярко горели кончики их сигарет, и, когда солдаты затягивались, красновато освещались их лица.

Минут через сорок приехали. Открылась дверь, и в фургон ударил свет осеннего ненастья.

Недавно прошёл дождь. В грязных лужах плавали опавшие листья осины. Солдаты вылезли из фургона, осмотрелись. Длинные мрачные склады. Окраина города. За складами, в прозрачной туманно-серой дымке, виднеется кромка тёмного леса.

На складе Дробышев очень быстро догадался, что Бардо одного с ним призыва – «гусь». Они носили ящики с тушёнкой к хлебовозке. Солдат-старослужащий грузил их в фургон. Бардо ходил неторопливо, вразвалку. Говорил он медленно, лениво, – обычно так говорят наркоманы.

Увидев, что Дробышев несёт два ящика, а Бардовский – один, «старик» рассердился:

– Бардо, я не понял. Ты что постарел? Ну-ка, иди сюда.

И, когда Бардо поставил свой ящик на землю, «старик» от души зарядил ему в грудь. Удар прибавил Бардовскому прыти. И после этого Бардо не шлагновал – носил по два ящика.

Загрузили тушёнку, комбижир, сгущённое молоко, сахар, несколько мешков перловки и гречки. Выкатили тяжеленную, двухсотлитровую, бочку с подсолнечным маслом. Вчетвером (вместе с прапорщиком) подняли её и задвинули в фургон.

Затем пошли на соседний склад, в холодильник за мясом. Кладовщик выдал им стальные крюки.

Стены холодильной камеры обросли толстым панцирем серебристо-белого льда; потолок голубовато искрился от пушистого инея; в углу лежала синяя гора мёрзлых располовиненных говяжьих туш.

Начальник склада указал, какую тушу следует взять, и солдаты, подцепив крюками тяжелую половинку говяжьей туши, распиленную вдоль хребта, понесли её на улицу. Бардовский со «стариком» оказались хитрее: они подцепили тушу вдвоём со стороны груди. Дробышеву досталась задняя нога. Сергей шёл, двумя руками с трудом удерживая крюк. Пот со лба катился градом.

С грехом пополам вытащили тушу на улицу. Взвесили на грузовых весах. Оказалось: весит сто тридцать два килограмма. Кладовщик вручил им двуручную пилу «дружба».

Пилить, понятно дело, пришлось Бардовскому с Дробышевым. Солдат-старослужащий стоял в сторонке, засунув руки в карманы, лениво покуривал.

Сергей, увлекшись процессом распила, не подрасчитал своих сил и дернул на себя рукоятку пилы.

Бардо вскрикнул от боли – острые зубья «дружбы», соскочив со скользкой туши, зацепили ему руку, оставив губокий разрез на левой кисти.

Бардо, с перекошенным от боли и злости лицом, крикнул Дробышеву:

– Ты что обурел? Ты как пилишь?

– Бардо, извини. Я нечаянно.

– Нечаянно, – передразнил Бардовский. – А если, я тебе по лицу нечаянно врежу?

– Ну, извини, брат, я не хотел, – искреннесказал Сергей, со страданием глядя на сочащуюся кровь из раны.

– Меня это не гребет, хотел ты или не хотел, – прижимая рук, говорил Бардо. – За тобой косяк. Будешь должен.

– Что именно?

– Пузырь водяры.

– Бардо, у меня нет денег на водку.

– Твои проблемы.

– Бардо, но я ж нечаянно, – попытался оправдаться Дробышев. – Ты ж сам видел, что я не хотел.

– Дробь, не скули. Я сказал: с тебя пузырь! Какие вопросы?

– Бардо, слушай, я не против выпить с тобой мировую, но у меня сейчас нет денег на пузырь.

– Короче, Дробь, не грузи меня. Это твои проблемы. Я сказал, чтоб завтра у меня на столе стоял пузырь водяры. И меня не гребёт, где ты его достанешь. А пить мировую я с тобой не собираюсь. Кто ты мне такой, друг, брат, сват?

– Бардо! – повышая голос, сказал Сергей и поднялся с корточек. – Твоя рана не дает тебе повода так со мной разговаривать.

Бардо, вскочив, здоровой рукой схватил Сергея за воротник шинели, рванул на себя:

– Ты что рыпаешься?

К ним бросился молчавший до этого «старик», с интересом наблюдавший за их разговором, словил Бардовского за руку.

– Так, гуси, закрылись. Хлеборезки на замок! Здесь разборняк устраивать не будем.

– Серега, пусти, – возмущался Бардо, пытаясь из-за спины «деда» достать ногой Дробышева. – Дай, я этому гусю нижнеподольскому в хавло разок съезжу.

– Бардо, завянь! Успокойся.

– Я тебя в казарме урою, сука! Понял?! – крикнул Бардо Сергею, отходя в сторону. Достав из кармана носовой платок, стал обматывать им пораненную руку…

…Вечером, перед ужином, Дробышева вызвали в туалет на разборку. Там стояли Арбузов, Бардо и ещё человек восемь «гусей» с разных рот.

– Ну что? Шо ты там на складе дёргался? – Бардо насмешливо смотрел на Дробышева.

Сергей при виде такой компании стушевался.

– Ничего, – тихо выдавил он.

– Ты вину свою признаешь?

– На счет чего?

– На счет руки.

– Я ж сказал: я не специально.

– Да кого это гребет, специально или не специально, – вмешался в разговор Стиф, сослуживец Бардовского. – Ты пацану руку поранил, гони монету!

Сергей молчал.

– Короче так, – сказал Бардо тоном, не терпящим возражений. – Завтра к вечеру ты приносишь мне пузырь водки. Понял?

В этот миг Дробышева внимательно поедал десяток солдатских глаз.

На Сергея выжидательно смотрел Буреломов, здоровенный «гусь» из аэродромной роты.

– Добро, – согласился Дробышев, переведя взгляд на Бардовского: – Завтра я достану тебе водку.

– Гуляем, братва! – воскликнул Бардо, на радостях ткнув локтем в бок Арбузова.

Уже на ужине, сидя за столом с Вдовцовым, Дробышев жалел, что сразу после фразы: «Ну что ты там на складе дергался?» не врезал Бардовскому по зубам.

Вдовцов по-дружески заметил:

– Зря ты, Серег, им магар нести согласился. Тебе надо было сразу Бардо обламывать. Кулаком в хлеборезку. Бардо – крендель наглый. Он любит на других, кто послабее, ездить. Лично мне это по барабану, дело твоё, хозяйское. Но в туалете на разборе ты показал им свою слабину. Братва это видела.

– Я думал, что остальные гуси впрягутся за Бардо.

– Впрягутся в базаре. И впрягутся, если ли ты слабый. Против сильного духом впрягаться не станут. Очко сожмется. Сильных чувствуют. Сильных бояться. Каждый за свою жопу дрожит. Так что тебе надо было прямо там гасить Бардо. С пузырем ты лоханулся.

– А Буреломов? Он, кажется, приятель Бардо?

– Ну и что? Это ничего не меняет. Он бы не стал впрягаться. Бурелом – пофигист. Я его знаю. Месяц с ним в карантине был. Он надо мной на втором ярусе спал. Бурелому на всех глубоко насрать. Наоборот, ему было б прикольно узнать, кто из вас круче… ты или Бардо? Так что, брат, это твой косяк.

И сейчас, в эту минуту, Сергей лишний раз убедился: жизнь устроена таким образом, что человеку, проживающему в обществе, надо постоянно утверждаться в глазах других. Неважно, кем и чем ты являешься на самом деле. Для окружающих важно лишь то, как ты себя подаёшь. «Как себя поставишь, так оно и будет», – вот распространённая формула общества.

Необходимо добиваться к себе уважения. Среди солдатской массы это, как Сергею казалось в тот момент, необходимо было делать при помощи грубой физической силы. «Рассчитывать на помощь неоткуда, – со злобой на окружающий мир и, прежде всего, самого себя, думал Сергей, – только на себя, на свои собственные кулаки и голову. Будь агрессивен! Покажи себя волком, готовым перегрызть глотку любому, кто только посмеет тебе сказать неосторожное слово, и солдатская масса признает в тебе лидера».

Сергей вспомнил сейчас роман Джека Лондона «Мартин Иден». Как главный герой, простой парень из бедной рабочей семьи, работая грузчиком в порту, дрался с матросом. «Нужно действовать, как Мартин», – подумал Сергей. Он твёрдо решил для себя: при первой же возможности он врежет Бардо по зубам.

…Дробышев теснился в фургоне «пищевозки» с десятком солдат. Кисло пахло пролитыми щами. На ухабах машину трясло, бачки с пищей подпрыгивали. На одном из поворотов выплеснувшиеся из бачка щи ошпарили Сергею колено.

Солдаты курили и смеялись: Бардо рассказывал очередную комическую историю про своего старшину, старшего прапорщика Лымаря, по прозвищу Пупс.

Дробышев был хмур. Ему сейчас не до смеха. Стряхивая со штанины щи, он думал о предстоящем вечере.

Бардо, заметив, спросил:

– Дробь, чего приуныл? С Лебедем залетел?

«Откуда он знает?» – удивился Дробышев, поражаясь тому, как быстро любая информация распространяется по батальону. Впрочем, ничего удивительного не было. Бардовский был приятелем Арбузова. Наверняка, тот уже растрещал Бардовскому про сегодняшний случай на ГСМ.

– А как ты думал? В сказку попал? Это тебе не в учебке шариться. Здесь пацаны только успевают от старых тумаков отгребать.

Бардо поддержал сидевший рядом с ним Стиф, солдат с кривоватым лицом из 2-ой ТР.

– Сука, ненавижу всех этих, нижнеподольских! Шарятся там, падлы, в учебке с сержантами, пока мы тут вешаемся! Потом приезжают сюда, видят дедов всего полтора месяца и ещё чего-то ноют. Хули ты такой кислый сидишь? – с презрением глядя на Дробышева, спросил Стиф. – Ты службы ещё по-настоящему не видел. Небось, в учебке лафу гонял?

Дробышев смолчал.

– Слышь, Дробь, – хмуро заметил Бардо. – Не дай Бог за тебя Арбуз получит. Вешайся! Мы тебя уроем.

Морально-психологический настрой перед предстоящей встречей с Лебедько был подготовлен на высоком уровне.

Глава 7

После ужина Дробышев не находил себе места.

От «гусей» 1- ТР он узнал, что Лебедько сегодня «дежурный тягач» и что он пока не вернулся с аэродрома.

Чем больше проходило времени, тем становилось страшнее. Ожидание, особенно, когда ожидаешь неприятности, – одна из самых скверных штук на свете. «Господи, что ж сегодня будет? – думал Дробышев. – Кажется, я влип по уши. Наверняка, где-то проколюсь… Хуже всего, если пацанов подставлю…»

Дробышев стоял в туалете вместе с другими солдатами, курил. В туалете было весело. Он старался казаться беззаботным, равнодушным, но Вдовцов заметил, что у него твориться на душе.

– Не вешай нос, братишка! Тумаков получишь по-любому, но жив будешь.

Худощавый старослужащий с аэродромной роты, сидя на подоконнике, бренчал на гитаре.

Может, в Омске, а может, в Крыму

Встанут парни в солдатских шинелях,

Чтоб спокойней спалося тому-у,

Кто остался в гражданских постелях…

Чтоб спокойней спалося тому-у,

Кто остался в гражданских постелях…

Вошёл Арбузов, обращаясь к Дробышеву, сказал:

– Пошли. Лебедь приехал.

«Гуси» РМО один за другим понуро вошли в кубрик первой транспортной роты.

Их ждали…

На койках, длинным рядом стоявших у окна, лежали «деды» и «дембеля» 1 ТР. «Гуси» скромненько сидели на табуретках. И во взглядах у всех у них была какая-то пришибленность, затравленность.

На «представление» пришли «деды» из РМО – Куриленко, Ким и сержант Ржавин.

Дробышев подошёл к Лебедько. Тот, развалившись на койке, раскинув ноги в сапогах, забрызганных грязью, курил.

– Ну что готов?

– Вроде готов.

– Тогда присаживайся.

Дробышев скромненько присел на краешек соседней койки. У Лебедько во взгляде мелькнуло лёгкое удивление, и тотчас же небольшие серые глаза его вновь сделались спокойными, непонятно-сдержанными.

– Один, – холодно и тихо сказал он. – Гуси, объяснить!

С табуретки вскочил грязный, зачуханный солдат, по фамилии Сидор. Бойко и безжизненно, словно механический робот, протараторил:

– Гусям и шнэксам сыдиты на лижках нэ положэно. Сидиты можно на табурэтках. На лижко можно сидаты тильки з дозволення дедив.

Дробышев поспешно пересел на табуретку.

И начался «экзамен»…

– Дважды два?

– Дембель давай! – крикнул Дробышев, как его учили.

– Сколько вольт в розетке?

– Дембель, давай!

– Какого цвета потолок?

– Желтый! (Дробышев ответил так потому, что сейчас была осень. По Приказу, который 27 сентября 1994 года был подписан новым министром обороны Украины Валерием Шмаровым, Лебедько попадал под увольнение этой осенью. Если бы сейчас была весна, в этом случае следовало бы отвечать: «Зелёный!»)

– Что ты видишь в окне?

Привстав немного с табурета, Дробышев внимательно поглядел в окно. Там ничего не было видно, кроме черноты осеннего вечера и стволов берёз. Их батальон находился на третьем этаже. Но Дробышев с самым серьёзным и невозмутимым видом, на который был способен, ответил:

– Пионеров.

– Что они там делают?

– Собирают макулатуру и металлолом.

– Зачем?

– Макулатуру для приказа, металлолом – для дембельского поезда.

– Где сейчас Шмаров?

– В Африке?

– Что он там делает?

– Ловит страуса, чтоб выдернуть у него из жопы перо и подписать приказ для старого, – отвечал Дробышев.

– Хорошо, правильно, – улыбнулся Лебедько.

– Как жизнь у старого?

– Жизнь малина, служба мёд!

– Как служба у старого?

Дробышев, моментально сдёрнув со своей головы шапку, швырнул её на пол и, пару раз наступив на неё сапогами, выпалил:

– Задолбала служба старого!

– Как у тебя жизнь?

– Служу, и служить хочется! – кричал Дробышев, а про себя думал: «Да пропади оно всё пропадом!»

– Сколько тебе служить осталось?

– Как медному котелку до ржавчины!

– Ладно. Расскажи сказку.

И Дробышев, к этому времени успевший потерять бдительность, бойко начал:

Слава Богу, не убили.

Завтра снова на работу.

– Стоп! – холодно оборвал его Лебедько. – Не так. Два!

Дробышев молчал. Он не помнил, как надо правильно начать сказку.

– Сидор! – негромко окликнул Лебедько. – Расскажи, как надо.

Вскочивший, как пружина, Сидор встал посреди кубрика и громко крикнул:

– Дэмбеля!

– Мы, – раздалось несколько ленивых голосов дембелей.

– Деды!

– Мы, – ответили Лебедько и остальные деды.

– Чэрэпа! – продолжал выкрикивать Сидор.

– Мы.

– Гуси!

В ответ на это послышалось усиленное шипение.

– Достаточно, – сказал Лебедько и отпустил Сидора, а Дробышеву сказал: – И только после этого начинается сказка. Давай!

Дробышев начал делать всё, как делал Сидор, но, скомандовав: «Гуси!», забыл зашипеть вместе с остальными гусями. У него уже было два «залёта». Он знал, что за это он будет сегодня наказан. Но какое именно наказание его ожидает, не знал. Из-за постоянной мысли о предстоящем наказании он, переволновавшись, стал рассеянным.

– Стоять! Ты что уже не гусь? – вновь оборвал его Лебедько. – Три!

Дробышев, спохватившись, зашипел и, не начав всё заново, принялся было продолжать на том месте, где его оборвали:

– Слава Богу, не убили.

– Дробь, не тормози! С начала надо. Четыре!

Дробышев, красный, усталый, необычайно взволнованный, вытер рукавом кителя взмокший лоб, начал всё с самого начала, благополучно прокричав «Дембеля! Деды! Черепа! Гуси!», перешёл к основной части «Сказки»:

Слава Богу, не убили!

Завтра снова на работу.

Масло съели – день прошёл,

Старшина домой ушёл.

Спи, старик, спокойной ночи! –

Дембель стал на день короче.

Пусть присниться дом у речки,

Баба голая на печке,

Море пива, водки таз…

И от Шмарова приказ

Об увольнении в запас…

Пусть он дембель Ваш услышит

И Приказ скорей подпишет.

Разрешите, доложить…

Сколько старому служить?

– Разрешаю, – лениво бросил Лебедько.

– Уважаемый дедушка Украинской Авиации! – торжественно, с пафосом, произнёс Дробышев. – До вашего светлого дня осталось ровно – «Давай-давай!». (В этом месте «Сказки» во время знаменитой «стодневки» – сто дней до 27 сентября или 27 марта, в зависимости от осеннего или весеннего призыва, – следует называть количество оставшихся дней. В нашем случае, после того, как 27 сентября 1994 года Министр обороны Украины Валерий Шмаров уже подписал приказ, ответ Дробышева был совершенно правильным: «Давай-давай!»)

– Ладно, правильно. Сказку ты знаешь. Как дела? – продолжил экзамен «дед».

– Как в курятнике, – отвечал Дробышев.

- А как в курятнике?

- Где поймают, там и рвут.

- А как дерут?

- Аж перья летят!

- А как перья летят?

- Как МиГ-29.

- А как МиГ-29?

– Разрешите взлёт?

– Разрешаю!

И Дробышев «полетел». Расставив руки в стороны, он, слегка нагнувшись, побежал по кубрику с гулом «У-у-у-у», имитируя гул самолёта. После команды Ржавина: «Форсаж!», Дробышев, прибавив скорости, перешёл на рёв.

– Мёртвая петля! – подал команду Ким.

Дробышев, бросившись на пол, кувыркнулся через голову, вскочил и «полетел» дальше.

– Штопор! – щелкнул пальцами, прикрикнул довольный Курилович.

Продолжая движение, Дробышев одновременно стал кружиться вокруг своей оси.

– Эй, не пора ли тебе на подзаправку? – спросил Лебедько.

К нему тотчас же подлетел Дробышев.

– Сколько?

– Две тонны.

– Держи! – Лебедько дважды крепко «заправил» его кулаком в грудь. И Дробышев опять «полетел».

– Ладно, хорош, – остановил его Лебедько. – Иди сюда. Садись.

Дробышев с вздохом облегчения сел на табуретку.

– Чего ж такого ещё у тебя спросить?

– Дробь! – дважды щёлкнув пальцами, потребовал к себе внимания Рыжий. – Ну-ка, сорок пять секунд отпуска!

– В натуре, сорок пять секунд отпуска! – живо поддержал его Ким.

Лебедько, сладко улыбаясь, молча кивнул головой. Да, мол, я то же этого хочу.

Дробышев не понимал, что от него хотят. Он предупредительно поднялся с табуретки и, вытянув руки по швам, стоял молча и покорно ждал своей участи.

– Не понял? Сорок пять секунд отпуска! – повторил команду Рыжий.

– Я не знаю этого, – был глухой ответ.

Лебедько, с удивлением вскинув брови, повернул голову в сторону Вдовцова, многообещающе посмотрел на него. Лицо Ивана покрылось красными пятнами. Он совершенно упустил подколку «сорок пять секунд отпуска». «Как же так? Как я мог это забыть? Всё вроде рассказал… Всё… нам всем сегодня крышка!»

– Вдова, я не понял? – воскликнул Лебедько. – Я что неясно тебе на складе сказал? – И повернулся к Сидору: – Сидор, сорок пять секунд отпуска!

Сидор вышел на середину кубрика, стал скакать на одной ноге, левой рукой, как алкаш, щёлкать себя по горлу, правой – не расстёгивая ширинки – яростно задёргал воображаемый мужской половой орган. Делая всё это одновременно, Сидор запел припев известной в то время на дискотеках песни:

– It’s may life! It’s may life! It’s may life!

Глядя на него, весь кубрик укатывался со смеху – настолько комичным было зрелище. Но дальше, в тот момент, когда Сидор, имитируя приближение оргазма, громко застонал, а потом, имитируя уже сам оргазм, задёргался в сладких конвульсиях и, смешно падая из стороны в сторону, безумно закатив лучащиеся блаженством глаза, притворно постанывал: «О-у е!.. О-у, е!…» – в этот момент весь кубрик содрогался от хохота.

Рыжий, катаясь по койке, лупил рукой по одеялу.

Сержант Ржавин, видевший эту сцену с участием Сидора впервые, держась за живот, сползал на пол.

Ким обнимался с подушкой; его спина сотрясалась от смеха.

Лебедько был, куда сдержаннее остальных! Он лишь скупо улыбался. Ему было приятно, что «деды» из других рот оценили его режиссёрский талант. Ведь это он, Лебедько, потратил столько сил на регулярные «репетиции», чтобы заставить Сидора уезжать на «сорок пять секунд в отпуск» не просто через силу, а увидеть в этом высокий идейно-художественный смысл, сделать это красивым зрелищным искусством! «Какая эстетика! – думал в этот момент думал он, глядя на Сидора. – Хоть в театр выпускай. Надо будет после Армии поставить сцену из солдатской жизни».

Но были в кубрике и те, кто совершенно не находил эту сцену забавной, комичной и красивой. Не смеялся Иван Вдовцов. Не смеялся «чмырь» Вербин. Не смелись «гуси» 1 ТР. Всё это они видели изо дня в день, особенно, когда деды пьянствовали. Не смеялся Арбузов. Нахмурив брови, он смотрел на Дробышева с ненавистью и думал о том, что сегодня ночью, когда заснут все деды, он обязательно его поднимет…

Но вот Лебедько подал знак рукой, опуская Сидора.

И его место занял Дробышев. «Уезжая в отпуск», он выглядел не так смешно, по сравнению с Сидором, не так талантливо и вдохновенно. Все его действия были какими-то жалкими и скучными, вялыми и обреченными. Впрочем, над ним смеялись, и ещё как смеялись… Но это было только потому, что пред публикой выступал новый «актёр», а видеть нового свежего «гуся» в роли солдата, уезжающего «на сорок пять секунд в отпуск», всегда забавно, в новинку. Сидор, глядя на Сергея в этот момент, смеялся и думал: «А у меня гораздо лучше!» Для Дробышева «ехать в отпуск» было унизительно и противно. Для Сидора – напротив – забавно и весело. Сидор знал, что в этом деле он спец и ему нет равных в БАТО. Он вкладывал в это дело сердце, талант (наличие у него хороших актёрских данных признавали почти все!). Возможно, где-то в глубине души он тоже чувствовал себя униженным. Но эти чувства были им сознательно приглушены, подавленны. Сидор вообще научился прогибаться под давлением динамично менявшейся, жестокой жизни. Так ему было легче.

– Итак… Дробь, – холодно сверкнув глазами, подвёл итоги Лебедько. – У тебя шесть «боков». Что будем делать? Молчишь. Правильно… у тебя нет выбора. За тебя уже подумал товарищ Радецький, призвав тебя весной 94-го, а меня годом раньше. Ты никогда не «летал в будущее»? Сейчас полетишь, – многозначительно пообещал «старик», и тонкие бледные губы его тронула сдержанная улыбка.

Кубрик покатился со смеху.

Лебедько велел Дробышеву взять табуретку и поставить её посреди кубрика вверх ножками.

– Залезай!

– Как?

– Раком!

Лебедько взял в руку другую табуретку и, подождав, пока Дробышев встанет на табуретке на четвереньки, с высоко поднятым задом, широко размахнувшись, ударил его другой табуреткой по ягодицам…

Удар был настолько резким и сильным, что Дробышева моментально сбросило на пол, опрокинув у него под ногами табуретку, на которой он ещё мгновенье назад стоял, казалось бы, так устойчиво и крепко.

Лебедько велел Дробышеву подняться, вновь поставить табуретку вверх ножками, залезть на неё, и – снова, широко размахнувшись, врезал ему табуреткой по заду. И вновь Дробышев растянулся на полу. Страшная боль, куда сильнее, чем в первый раз, пронзила Дробышева! У Сергея невольно выступили слёзы, больше от обиды, чем от боли. От обиды, что вынужден терпеть такое унижение. Проклиная всё на свете, он поднялся. У него потемнело в глазах. Шатаясь, как сонамбула, подошёл к табуретке, поднял её, поставил и вновь полез.

И снова удар! И Дробышев опять на полу. На этот раз он до боли закусывает себе губу и уже не пытается сдержать катящихся слёз.

Но сверху раздаётся беспощадный голос Лебедько:

– Дробь, ещё три раза! Подъём!

Дробышев с трудом поднимается, ничего не видя перед собой, идёт к табуретке, спотыкается, падает. Вновь поднимается, ставит её, залезает и – вновь летит, сбитый жестким ударом. Лебедько неумолим. В этот момент он думал: «Что гусяра… больно?.. Так почувствуй, что такое боевая часть… Это тебе не в учебке плац топтать и казарму драить!.. Это дедовщина! Я получал, получи и ты!» – А сам вслух сурово и холодно произносит:

– Что ты, как баба? Подъём! На табуретку!

И ещё один удар! Дробышев лежит на полу. Ему не хочется больше жить. Хочется смерти! Там покой и тишина. Там тебя никто не трогает. Там не бьют тебя табуреткой по заднице. Там хорошо… спокойно…

И тут раздаётся голос Лебедько:

– Ладно, Дробь! Я тебя прощаю. Но знай, что меня, когда я был гусём, били куда сильнее! Рыжий подтвердит. Он знает. И ещё… Дробь, ты в этот момент, наверняка, думаешь, что я самый страшный, злой и жестокий человек на свете? Нет, есть люди намного злее, страшнее и хуже… Скажи спасибо тому государству и обществу, которые сделали меня таким! И ты будешь таким же, через год. Это я тебе гарантирую!

И Лебедько, повернувшись к Ивану, холодно сказал:

– Вдова! На табуретку!

И Ивана Вдовцова тоже «отправили в будущее». (Это издевательство в других ротах называлось «пушечным ядром».)

…После Отбоя Куриленко, лёжа на койке в кубрике РМО, говорил:

– Честно говоря, гуси, завидую я вашей службе. Нам гораздо хуже было… Вам по сравнению с нами вообще лафа! Мы призывались весной 93-го. Ещё чурок застали. Ой, что это за черти были! Как вспомню сейчас, самому жутко становиться, что мы пережили. Все эти айзера, армяшки, узбеки, даги. Как они нас дубасили! Эти суки кодлой держаться. Толпой. Не дай бог, кто-то тронет ихнего… они тут же сотней набегут…

Потом, резко сменив тему, сказал, обращаясь Дробышеву:

– Что, Дробь, булки болят? У меня тоже болели. Это ерунда. Лебедь тебя всего пять раз отправил в будущее, шестой простил. Меня за один вечер семь раз отправили. Вот это было жутко! А то, что тебя сегодня… ерунда. Не умрёшь…

Глава 8

Казалось бы, на сегодня все страдания Дробышева закончены. Однако нет… В полночь его растолкал Арбузов.

– Пошли, выйдем в туалет. Потрещать надо.

Арбузов, повернувшись, пошёл из кубрика.

Дробышев осторожно, чтобы не разбудить спавшего под ним Кима, спустился со второго яруса, натянул штаны, не наматывая портянок, сунул ноги в сапоги. На ходу застёгивая ширинку, вышел.

В туалете, кроме Арбузова, был ещё Бардо. Светловолосый, с ровным румяным загаром на крепкой мускулистой шее, он сидел на подоконнике, подобрав под себя ногу; левая рука его лежала на штык-ноже, висевшим в ножнах на поясе. Видимо, Бардовский сегодня был дневальным и сейчас «стоял на тумбочке». Бардо был в приподнятом настроении.

– Прикинь, Витёк, меня сегодня «расстегнули».

– Вот это да! Поздравляю, – улыбнулся Арбузов, пожимая приятелю руку и по-дружески обнимая за шею. – Я тебе искренне, всем сердцем, завидую. Теперь ты у нас «расстёгнутый гусь». Типа, реальный пацан, на блатной козе к тебе не подъедешь.

Сергей обратил внимание, что верхняя пуговица на кителе у Бардо была расстёгнута. По неписанным армейским законам, «гусям» и «шнексам» в зимнее вреся года так ходить по батальону категорически запрещалось.

Но люди есть люди. Они терпеть не могут уравниловки. И даже в форме, которая делает их похожими друг на друга, солдаты стремились почеркнуть отличия между призывами, незаметные «непосвященному».

– Эх, хорошо быть «расстёгнутым», – самодовольно улыбаясь, сказал Бардо. – Сразу чувствуешь себя старее. А «старость» – это так приятно.

– Ладно, Бардо, сейчас не об этом, – убрав улыбку с лица, сказал Арбузов сурово и повернулся к Сергею.

– Дробь, помнишь, когда ты только прибыл в роту, я тебя в столовой предупреждал, чтоб ты не подставлял свой призыв?

– Ну?

– Чего ну? А сегодня что получилось? Почему Ваня из-за тебя должен получать?

Дробышев смолчал. Если б Арбузов этот момент ударил его, тот получилась бы драка. Дробышев непременно ответил ему. Внутренне он был собран и готов ко всему. Но Арбузов – тонкий психолог. – интуитивно почувствовал, что на Дробышева нельзя давить резко. Ему нельзя сейчас бросать прямой вызов. Лучше попробовать давить на него незаметно, постепенно «затягивая гайки».

– Дробь, давай, чтоб мы в следующий раз не получали из-за тебя по бороде, закрепим твои знания подколок на практике. Сколько вольт в розетке?

– Дембель, давай!

– Правильно. А какого цвета моча у старого?

– Жёлтая.

– Неверно, – усмехнулся Арбузов и легко ударил Дробышева в грудь. – Я же увольняюсь в мае, значит, у меня моча зелёная.

Дробышев, чувствуя свою «вину» перед Арбузовым, отвечал на вопросы, а Арбузов с Бардо, когда Сергей ошибался, по очереди «простреливали ему фанеру», поначалу слабо, но с каждым ударом постепенно наращивая силу. Наконец, Дробышев стоял, зажатый в углу, корчась от боли.

– Хорош, Бардо, с него хватит, - сказал Арбузов.

Бардо, по-дружески обняв Дробышева за плечи, сказал:

– Дробь, не обижайся. Это жизнь, пойми, брат, это жизнь! Ты сегодня подставил свой призыв, мы тебе слегка намяли бока. Если ты ещё раз подставишь нас, мы намнём тебе сильнее. Запомни, если хочешь в армии жить хорошо, живи в шоколаде со своим призывом. Только со своими! Все остальные для тебя - чужие. Им увольняться в другое время. Тебе на них должно быть глубоко по хрен… Что, брат, больно? Ничего. Не ты первый, не ты последний. Ладно, иди, отдыхай.

Уже, лёжа в койке, Дробышев оанализировал своё положение.

«Походу, сейчас я совершил свою ошибку. Надо было не позволять себя унизить. Надо было прямо там же, в туалете, не отходя от кассы, разбить Арбузу или Бардо хавло, – с ненавистью думал Дробышев. – А я, дебил, сломался! Теперь подняться в их глазах будет гораздо сложнее. Если я хочу остаться собой, я должен завтра же вломить кому-нибудь из них… Ты должен, Серега, должен. За тебя этого никто не сделает. Папа с мамой тут тебе не помогут. Друзей здесь нет. Рассчитывай только на самого себя. Убей их! Порви их! Уничтожь! И тебя начнут уважать. Только так и никак иначе. Они признают только силу. Покажи им её. Или они сомнут и растопчут ногами. Ты – кремень, а не песок! Не дай себя им унизить!»

Ты должен быть сильным.

Ты должен уметь сказать:

«Руки прочь! Прочь от меня!»

Ты должен быть сильным…

Иначе, зачем тебе быть?

Что будут стоить тысячи слов,

Когда важна будет крепость руки?

И вот ты стоишь на берегу

И думаешь: «Плыть или не плыть?»

…Но на другой день Дробышев не отомстил своим обидчикам. Он не нашёл нужного повода, чтобы броситься на Бардо или Арбузова с кулаками.

Он целый день провёл на ГСМ, пришёл в роту измотанным. После ужина Ким заставил читать ему книгу. «Дед» лежал, развалившись на койке в сапогах, а Дробышев сидел на табуретке и читал ему Чейза.

Вечером, перед самым отбоем, Сергей встретил Бардо и Арбузова в туалете. Там было ещё народу человек десять, – солдаты разных призывов. Дробышев считал, что будет слишком дерзко на глазах у всех подходить к Бардо (его он ненавидел почему-то сильнее) и бить его по лицу.

Сергей вдруг вспомнил, как в Нижнеподольске у него в течение месяца назревал конфликт с одним солдатом, игравшим в оркестре на малом барабане. Рядовой, по фамилии Клюба, призванный из Говерловска, был нагловатым парнем. Несколько раз в столовой он подшутил над Сергеем. Видя, что Дробышев молчит и терпит, стал давить сильнее. В столовой кидался шариками, скатанными из хлебного мякиша, в другой раз «стрелял» макаронами. Как-то раз за воротник насыпал распотрошенные плоды шиповника.

Сергей терпел месяц. Но в груди у него закипала такая злость, такая страшная ненависть, что его буквально трясло при виде весёлого, покрытого мелкими веснушками, лица рядового Клюбы.

И вот однажды копившуюся ненависть, как прыщ, налитый гноем, прорвало.

Воскресним утром Сергей стоял в вестибюле и ждал. Клюба, ничего не подозревая, спускался по лестнице со второго этажа, беспечно насвистывая весёлую мелодию. Внезапно в лицо ему обрушился страшный удар.

Сергей с разворота, размашистым «крюком» всадил Клюбе в скулу и, не давая опомниться, ударил сапогом в колено, другой ногой в живот.

Позади Клюбы по лестнице спускались солдаты. Они только и видели, как Клюба кубарем скатился с лестницы и очутился на полу, а Дробышев, прыгнув на него сверху, оседлал и принялся гвоздить кулачьями. По спине, по ребрам…

Клюба пытался защищаться. Но Сергей был в заведомо выгодной позиции. Он был сверху, и лютая злость распирала его.

Дробышева с трудом оттащили от Клюбы.

Клюба, утирая с губы кровь, для приличия попетушился, поразмахивал руками, погрозил устроить разборку.

Но ни в этот вечер, ни в следующий разборки не было. Через неделю всё забылось, и Клюба вновь сидел в столовой с Дробышевым за одним столом, но теперь не позволял себе подшутить или оскорбить неосторожным словом.

Именно тогда Сергей для себя сделал вывод, что в мире существует опередленная категория людей, которая убедительно нуждается в том, чтоб для того, чтобы просто уважать другого человека, надо, чтобы он непременно врезал тебе по зубам. И чем сильнее врежет, тем сильнее ты станешь его уважать.

Вспомнив сейчас этот полугодовалой давности случай, Сергей подумал о том, что ему не следует искать лишнего повода для драки с Бардо. Нужно поступить также как с Клюбой. Подождать и внезапно, когда потивник, не ожидает нападения, нанести опережающий удар. Лютый, страшный, чтоб после первого удара противник не мог оклематься.

Сергей вспомнил, что в своё время на гражданке один парень со двора, по кличке Мангуст, учил его ньюансам уличной драке.

– Пойми, – говорил Мангуст, – чем отличается уличная драка от любого другого вида единоборства. В любом виде спорта существуют определенные правила. Есть запреты. Например, нельзя бить в пах, в кадык, в позвоночник и так далее…

В уличной драке же, напотив, ты не связан никакими правилами. Забудь про благородство, про нелепую постанову, что лежачего не бьют. Бей! Делай, что хочешь! Для тебя должна существовать только одна цель – победить. Одолеть противника. Любой ценой. Или ты его, или он тебя. Не думай о благородстве. Будь подл и коварен. Жесток и циничен!

Мангуст был высок, строен, силен. Он имел за плечами две судимости. И срок – три года общего режима, за хулиганство. Мангуст был старше Сергея на семь лет.

– Нанес удар противнику в колено, тут же бей в лицо. Опять в колено, затем в живот. Атакуй с разных уровней. Не давай противнику опомниться. Будь ошеломителен. Рви его зубами, грызи ему жилы. Больше злости, больше жестокости. И ты – победитель!

Про Манугста на микрорайоне ходила слава, будто он на одной из разборок в прыжке двумя ногами ударил в грудь парня и сбил его с ног. Что мангуст в одиночку шёл против троих и рвал, как газету.

Сергей собственными глазами видел, как Мангуст, выдергивая из заднего картмана джинс нож, с разворота впивал его в ствол дерева.

Мангуст вернулся после зоны и во дворе устроил с малолетками возню. Он собрал вокруг себя ватагу мальчишек лет двенадцати и предложил им бороться. Он один, против пятнадцати одновременно. Но условием было, не наосить ударов. Одна борьба. И Сергей участвовал вместе с остальными. Он кидался на Мангуста, пытался запрыгнуть на спину, а Мангуст, широко улыбаясь, скидывал его и других со спины, сбивал руки мальчишев, пытавшихмя его захватить. Ребетня возилась у него в ногах, хватали за туловище, пытались запрыгнуть на шею, а Мангуст был ловок, изворотлив.

После той возни Сергей проникся е Мангусту огромным уважением и однажды, придя к нему домой, попросил научить его драться.

Мангуст это польстило, и он согласился. Около двух месяцев они бегали в лес, тренировались. Как раз стояли летние каникулы. А потом мангуст внезапно изчез. Как выяснилось позже, попал в СИЗО за пьяную драку.

Глава 9

Прошёл ещё день. Сергея никто не трогал, но он всё равно ненавидел себя за то, что опять не решился затеять драку с Бардо.

Дробышев сидел в одиночестве в курилке перед частью. День снова был пасмурный. Хмурое небо позднего ноября отражалось в грязных лужах. На деревьях кое-где оставалась жухлые листья.

Дробышев жадно курил и матерился в душе. Ему так хотелось избить Бардо! Зверски, безжалостно. Может, даже убить… Но обжигала мысль о неотвратимости наказания.

Сергей никогда не считал себя человеком жестоким, но жизнь, окружавшая его, безжалостная, страшная жизнь ежедневно делала его суровее, жестче и злее. Стискивая кулаки, он с ненавистью смотрел на мрачно-желтое здание казармы. Среди солдат ходили слухи, что здесь на территории, где сейчас располагалась их дивизия, раньше находилась тюрьма. Может быть, сам дух этих жутких каменных стен порождал в душе солдатской ненависть.

Воображение Дробышева рисовало страшные картины. Глухой ночью он выломает из спинки своей кровати металлический прут, зайдёт в кубрик 2 ТР, подойдёт к кровати, где спит Бардо. Постоит, глядя на его безмятежное, чему-то улыбающееся во сне лицо, а потом, высоко занеся прут над головой Бардовского, с силой вонзит ему в белое горло. В лицо Дробышеву брызнет тёплая кровь. Отбросив в сторону ненужный прут, он устало опуститься на табуретку. Проснутся солдаты. Вспыхнет яркий свет. Его обступят. Прибежит перепуганный дежурный по части. Доставая из кобуры пистолет, велит солдатам вязать Дробышева. Потом его под конвоем отвезут в военную прокуратуру, кинут в камеру. Потянутся долгие допросы. Зачем убивал? Каковы причины, толкнувшие тебя на этот шаг? Следователь прокуратуры в мрачном тесном кабинете будет постоянно курить, мелким, торопливым подчерком писать бумаги. Потом будет суд, военный трибунал…

«Именем Закона Украины!

Говерловский суд,

Рассмотрев дело по обвинению ДРОБЫШЕВА СЕРГЕЯ ВИКТОРОВИЧА,

П Р И Г О В О Р И Л :

За убийство рядового Бардовского Александра Борисовича…

признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 102 Уголовного Кодекса Украины и назначить ему наказание в виде лишения свободы… на срок 10 лет с отбыванием в исправительной колонии строгого режима».

«И выйду я из колонии, когда мне будет почти 29 лет», – с ленивой грустью подумал Дробышев. Внезапная мысль ужаснула его: – 29 лет! Нет, ни в коем случае! Я не должен сидеть из-за какого-то гада. Но что мне делать? Я должен поставить себя в их глазах».

Дробышев закурил ещё одну сигарету…

Внезапно он вновь перенесся мыслями в Нижнеподольск, в учебку…

…КМБ – курс молодого бойца… Июнь… Жара…

Горячий воздух, клубы пыли…. Грунтовая дорога… Рота, разбившись повзводно, бежит по извилистой, в ухабах, дороге, среди березовой рощицы… У каждого автомат. С непривычки, от длительного бега колет в боку. Солдаты бегут на полигон.

Сбоку строя – старший сержант Тимур Гейбатов. В руках у него тяжёлый РПК. Тимур, необычайно широк в плечах; под закатанными рукавами «афганки» круглятся внушительные бицепсы. У Тимура маленькие, аккуратненькие баки и стрижка «площадкой». Он спортсмен, каждый вечер тягает штангу, долбит «грушу» и нарезает круги на стадионе.

– Алё, быстрее, бабаи, - не сбавляя шага, орёт Гейбатов зычным голосом.

В Нижнеподольской учебке старослужащие всех молодых солдат называют «бабаями».

С левой стороны дороги раскинулся пруд. Там купаются девушки и, поднимая тучи серебристых брызг, резвиться детвора.

Солдаты, сбиваясь с ритма, оборачиваются, бросают жадные взгляды на девушек, в тонких, открытых купальниках.

– Зелень, а ну не отвлекаться! – орёт Тимур, врезая подзатыльник одному из заглядевшихся.

…На полигоне «бабаи» по пять в ряд ложатся на плащ-палатки, расстеленные на земле, по команде взводного офицера, ответственного за стрельбы, ведут огонь одиночными выстрелами по мишеням, находящимся от них на расстоянии ста метров.

Каждому выдали по три новеньких зелёных патрона, металлически пахнущих ружейным маслом. Дробышев, отстрелявшись, ждёт команды. Он лежит крайним справа.

– Оружие к осмотру! – подаёт голос подошедший лейтенант Асоулко, командир 1-го взвода.

Сергей, оттянув до упора упругий затвор, показывает автомат офицеру.

– Осмотрено!

Сергей отпускает затвор. Нажимает на спусковой крючок, ставит автомат на предохранитель…

Асоулко идёт дальше. Осмотрев, командует:

– На осмотр мишеней… шагом-марш!

Сергей подрывается, идет вместе с другими осматривать мишени. В груди нетерпенье. Какой же результат?

Подойдя к своей мишени, уже ищет среди многочисленных отверстий, обведенных мелом, свои...

Вот, они: восьмерка, шестерка… Еще одного отверстия на нашел. Значит, одна из пуль прошла мимо. Итого, четырнадцать очков. Плохо. Очень плохо.

Нужно, восемнадцать.

… Обратной дорогой они снова бегут. Долго, изнурительно. Леском, рощицей, мимо пруда… И снова старший сержант Гейбатов погоняет их криком…

Сегодня утром, перед стрельбами, солдат как нарочно сводили в баню. Начисто вымылись под горячей водой, почувствовали себя бодрей, как будто бы моложе… Им выдали свежее бельё, чистые портянки. Ах, как приято их наматывать на ноги!

Но сейчас, после полигона, на тридцатиградусной жаре, они бегут по пыльной дороге, обливаясь потом, усталые, измученные от жажды. Их лица в грязных разводах. Пот струиться по щекам, едко жжёт глаза, течет по шее… Ноги в сапогах горят, портянки сбились, натирают мозоли…

Дробышев бежит и, облизнув солёные губы, возмущённо думает: «Какой дебилизм! Какой дебилизм! Ну что нельзя было в баню сводить нас под вечер, после стрельб?.. Нет, такое ощущение, что это словно специально нам сделали… чтоб насмеяться над нами… Вот, вам чистая одежда, а теперь пожалуйте, на марш-бросок… пять километров».

Глава 10

– Батальон, подъём! – заорал дневальный в шесть утра.

Дробышев вместе с остальными «гусями» тут же подорвался, соскочил со второго яруса койки на паркетный пол, стал торопливо одеваться. За полгода, проведённых в армии, Подъём вошёл в привычку. Мозг к шести утра просыпался самостоятельно.

Старослужащие и «черепа» продолжали ещё лежать в койках. Утренний сон так сладок! И как неохота вставать!

Дробышев им завидовал. Но ему как «гусю» поваляться лишних пятнадцать минут в койке было нельзя: «не положено». Одевшись, он быстро заправил свою кровать, не умываясь, схватил веник, стал подметать в кубрике. Остальные «гуси» тоже «шуршали»: Арбузов протирал пыль с подоконников; Вдовцов катал Вербина на «машке», натирая пол.

В кубрик зашёл прапорщик Конь, ответственный по БАТО.

– Ну-ка, пидийматэсь! Пидийматэсь!

«Черепа» с неохотой стали подниматься. «Деды» продолжали лежать.

Ответственный подошёл к койке, где лежал Куриленко, сказал:

– Солдат, я що прыказав? Пидиймайся!

– Слышь, Конь, отвали! – повернув недовольное сонное лицо, сказал Куриленко. – Я – старик. Мне по сроку службы положено.

Конь, не возразив, ушёл будить остальные кубрики. Он решил не связываться с рядовым Куриленко: во-первых, это было бесполезно, потому как Куриленко, будучи солдатом РМО, ему никак не подчинялся; во-вторых, Куриленко был разгильдяй, злостный нарушитель воинской дисциплины; в-третьих, несколько месяцев у Коня с ним был конфликт, когда Куриленко, пьяный, необычайно агрессивный, размахивая руками, едва не ударил его по лицу и прилюдно обложил матом…

Но вскоре в кубрик РМО зашёл ротный капитан Иголка.

– Цэ шо таке? – закричал он, увидев лежащих «дедов».

Деды повскакивали. Ротного они боялись.

– Ну-ка, на зарядку! Швыдше, швыдше!

Ротный, посмотрев на месячный график, составленный старшиной по уборке в кубрике, недовольно рявкнул:

– Куриленко, я нэ зрозумив?

Рыжий виновато улыбнулся. Ротный, отвесив ему звонкого подзатыльника, заставил делать уборку. Остальных простроил в коридоре БАТО, провёл утреннюю проверку и вывел роту на улицу. Было холодно и сыро. Ночью опять прошёл дождь.

– Так, давайте три круга, и в казарму! – скомандовал ротный.

Строй тяжело побежал, грохоча сапогами по асфальту, а ротный остался курить у крыльца «базы».

Командир РМО, капитан Иголка, во многом был реалистом. Он понимал, что в последнее время «человеческий материал» испоганился. Особенно «человеческий материал», периодически пополняющий Армию. Идеальных людей не бывает. Если Общество больно, а Армия – есть порождение этого Общества, то хорошим солдатам взяться просто неоткуда. При всё желании… В Армии, как в зеркале, отражались все проблемы, все болезни и недуги современного постсоветского Общества. Ротный понимал, что нарушители армейской дисциплины будут всегда, и поэтому он в меру своих сил и возможностей будет с ними сурово бороться. Главное, чтобы не было злостных нарушителей и преступников. Капитан Иголка знал, что в его роте не совсем всё в порядке. Прекрасно знал о том, что в их дивизии в целом, и его роте в частности, есть такое гадкое и позорное социальное явление, как «дедовщина», и что родилось оно не в один день. Оно вызревало годами, и теперь этот гнойник был теле Украинской Армии. И надеяться на то, что этот гнойник мог исчезнуть за год, за два, могли только наивные гражданские люди, не знакомые с существующим положением вещей…

Капитан Иголка считал, что в Армии все должны быть равны. Что Армия существует, прежде всего, для того, чтобы обеспечивать суверенитет и независимость Государства. Основная функция Вооруженных Сил заключается в сдерживании любой военной агрессии против Украины и, в целом, стран СНГ. Несмотря на то, что ротный был офицером Украинской Армии, он считал Украину частью большого геополитического постсоветского пространства. Иголка был против развала великой державы – СССР, против отделения Украины от России. И, хотя по крови он был малороссом, уроженцем Черновицкой области, но помимо Украины, он очень любил Россию и Белоруссию, тем более с этими «республиками» он был крепко связан проживавшими там родственниками. Капитан Иголка считал, что этим трём бывшим советским республикам, а также Казахстану следует объединиться в новый военно-политический государственный Союз с другим названием, но объединяться не на основе обновлённой федерации, а в единое унитарное государство – без права на сецессию.

Ротный знал, что в одиночку «дедовщины» ему не искоренить; что это должна быть систематически и коллективно осуществляемая работа всего украинского общества; что во многом в «дедовщине» виновато не только Армия, но и само гражданское общество; что Рыжие, Арбузовы, Кимы попадают в Армию с «гражданки», с Улицы, и часть вины в том, что такие, какие они есть, лежит и на школе, и на родителях, и на самом Государстве, Обществе и Эпохе, породивших их.

Отправив роту на зарядку, Иголка поднялся к дежурному по части, командиру первой роты батальона связи капитану Немоляеву, пообщавшись с ним, поднялся к себе в кубрик – проверить, чем занимается Куриленко. Рыжий уже успел припахать «гуся» с соседней роты (это был Сидор), и «гусь», под пристальным взглядом «деда», с метлой в руках бодро убирал эрмэошный кубрик.

Иголка, увидев это, выгнал Сидора, а Рыжего ладонью ударил в ухо:

– Два наряда внэ черги!

Рыжий мрачно молчал.

– Рядовый Куриленко, я нэ зрозумив?

– Есть два наряда вне очереди!

…Сержант Ржавин семенил сбоку строя.

Дробышев ликовал и злорадствовал: «Сука рыжая, так тебе и надо, козлу…» Он неторопливо бежал в общем строю по мокрому, в опавших листьях, асфальту. Зазевавшись, нечаянно налетел на бежавшего впереди него Кима.

– Ты что, гусяра, охерел! – Ким зарядил ему оплеуху. – Глаза разуй, урод!

Пробежав три круга, рота вернулась к казарме. Иголки у крыльца уже не было. Солдаты, постояв минут пять, перекурив, вошли в казарму, поднялись к себе в кубрик.

Ротный был там. Он сидел на табуретке, наблюдая за Рыжим, который натирал пол «машкой». Как только ротный ушёл в каптёрку, Куриленко, бросив «машку», крикнул на «гусей»:

– Ну, вы шо… оборзели, падлы? А ну, шуршать! Быстро! Шустрей, шустей! Шевелите булками!

«Гуси» бросились «шуршать». Дробышев заправил койку Рыжего и Кима. Арбузов – сержанта Ржавина, рядового Стецко и Рудого. Вдовцов с Вербиным занимались полом.

Потом ротный повёл солдат в столовую.

На завтрак давали картошку-пюре, по два куска жёсткого мяса с простенькой подливкой.

– Дробь, порцию мне! – крикнул Ким с соседнего стола.

– Вербин, и мне тоже! – охотно поддержал Куриленко.

Дробышев метнулся к раздаче, выпросил у поваров две дополнительные порции, отнёс «дедам». Сел к своим за стол, продолжил прерванный завтрак. Вдовцов уже допивал чай.

Глава 11

Утренний развод части прошёл как обычно. Командир, подполковник Самовалов, высокий стройный мужчина, с мужественными резкими чертами лица, в прошлом участник Афганской войны, поставил перед личным составом дневные задачи и всех распустил.

К роте подошёл начальник склада ГСМ прапорщик Марчук, плотный, крепкого телосложения мужик, с тёмными широкими усами и твёрдым, с ямочкой, подбородком.

– Дэ там мои?

Отделение ГСМ, покинув роту, перестроилось в стороне в две колоны по четыре человека. Вербин, Вдовцов, Дробышев. Остальные были «деды» – Куриленко, Ким, сержант Ржавин, Лопатин и Рудый.

Марчук повёл их. Шли дворами, между трёхэтажных, серых, унылых «хрущёвок». Район, по которому они шли, был старым и своим грязным унылым видом создавал неприятное впечатление.

Несмотря на то, что Говерловск был основан ещё несколько веков назад, при владычестве Речи Посполитой, энергично строиться он стал только при советской власти. При Хрущеве во всех городах и весях Советского Союза бурно строились типовые панельные дома. Стоились как «временное жилище», на двадцать лет. Но свергли Хрущева. Пришёл к власти Брежнев. «Хрущевки» продолжали стоять. Брежнев умер. После него было ещё несколько «временщиков». «Хрущевки» по-прежнему стояли. В них не делался капитальный ремонт. В них гнили и ржавели трубы. Осыпалась штукатурка. Худились крыши. Прорывало воду в подвалах.

Но «правителям» не было до них никакого дела. «Временщики» были охвачены глобальными проектами.

А внешний вид домов и людей, их населявших, год от году становился всё хуже и хуже…

…От части пешком до аэродрома – рукой подать. Двадцать пять минут ходу бодрым армейским шагом.

Утром на ГСМ всегда полно народу. Марчук ещё не открыл Контору, а его уже ждали водители. Дежурный тягач, командирский водитель, «кислородка», «азотка», особисты.

Утро для «гусей» всегда тяжёлое. Особенно для тех, кто работает на ГСМ. Арбузову, который уходил в Автопарк, было гораздо легче. Там с ним работали в основном «черепа». Из эрмеошных «дедов» в Автопарке был только Стецко. Одного «деда» обслужить всегда легче, чем пятерых. А чужие «деды», старослужащие соседних рот, Арбузова не трогали. У них свои «гуси» были.

Гэсеэмовскми «гусям» жилось куда сложнее! Вербину, Дробышеву и Вдовцову – троим – приходилось работать за всё отделение, состоящее из восьми солдат. «Деды» же в это время обычно играли в нарды, когда была свободна доска, или резались в карты, если этого не видели офицеры и прапорщики: игра в карты в части жестоко пресекалась.

Торопливо переодевшись, Дробышев, Вдовцов и Вербин пошли на склад. Открыли кладовую, где хранился ручной насос и стояли накануне приготовленные бочки с бензином. Стали заправлять водителей. Разумеется, заправляли в порядке срока службы: сперва «дедов», потом «черепов» и только потом остальных…

К одиннадцати часам дня основной наплыв водителей обычно заканчивался. Тогда удавалось передохнуть.

«Гуси» спрятались за двадцатипятысячниками НЗ, в которых хранилась солярка. Закурили. (Курить на ГСМ – строго-настрого запрещалось. Кругом – огнеопасные жидкости. Но, как известно, «запретный плод сладок». По мнению солдат, очень весело курить, сидя рядом с ёмкостью, в которой хранится двадцать тонн солярки.)

– Не слышно, когда зарплату нам будут давать? – поинтересовался Дробышев.

– А тебе не всё равно? – спросил Вербин. – Один хрен деды отберут всё себе.

Дробышев этого не знал. В учебке зарплату никто ни у кого не отбирал. Были, конечно, неприятные факты, когда свои воровали у своих, но это было исключением из правила. Конечно, солдатская получка – это смех сквозь слёзы, но вдвойне обиднее, когда у тебя отбирают последнее.

– Нас, кстати, «расстегнуть» скоро должны, – с удовольствием сказал Вдовцов.

– Скорей бы. Надоело уже простым «гусём» ходить.

– Скоро только кошки родятся, – съязвил Вдовцов, затушив о подошву сапога окурок, и вдавил его в мокрую глину

– Эх, сейчас бы водки… грамм сто, не больше. Кусок копчёной колбасы, хлеба и пару солёных огурцов, и я бы считал себя вполне счастливым человеком, – мечтательно сказал Вербин, ложась на высохшую за лето, старую траву.

– А я бы с большим удовольствием навернул бы тарелку мамкиных щей, – сказал Вдовцов. – Она знаешь, как у меня классно щи варит. Крутые! Как бухнет сметаны, своей, домашней, густой… В ней аж ложка стоит. А в щах кусок говядины жирный! Вот тогда к ней стакашок самогона – грех не выпить. А ещё непременно… кусок сала на хлеб. Посыпать чёрным перцем.

– А почему не красным? – с улыбкой поинтересовался Дробышев.

– С чёрным лучше. Хотя от сала, посыпанного красным перцем, я тоже не откажусь!

– А я бы сейчас копчёного мяса с квашенной капустой даванул… – высказался Дробышев.

– Да, квашенная капуста – это сила, – согласился Вдовцов.

– Вань, а ты чем после армии намерен заниматься? – спросил вдруг Дробышев, резко сменив тему разговора.

– С отцом в деревне своё хозяйство буду вести. У нас четыре коровы, два быка, двадцать овец, куры, гуси, утки… Короче, хозяйство не маленькое. Но на жизнь хватает… Во всяком случае… мясо со стола у нас никогда не исчезает.

– А у тебя батёк кем работает?

– На току, в колхозе.

– Стало быть, зерно и корма у вас халявные?

– А то что ж?.. Разве можно такое хозяйство держать, не имея халявного зерна?

– Не знаю. Я человек городской, с сельской жизнью незнакомый. Вот на моей родине, в Вельяминовске, – это в России, – отцы моих друзей… подались в фермера. Купили колхозные трактора, грузовые машины… Кто пасеку держит…

– Каждый своё выбирает, – философски согласился Вдовцов. – Есть возможность, почему ж не воспользоваться? Батёк мой тоже мечтает трактор купить. Я думаю, для начала можно и старый, в колхозе по дешевке взять… Вложить в него денег, сил…

– А мясо вы куда сдаёте?

– Когда как?... Раньше в Александрию возили… А в последнее время в Киев стали… Это выгоднее. Там дороже. У нас там сейчас свой постоянный клиент появился. Он оптом берёт.

– А ты, Бэбик, что делать после армии думаешь?

– Не знаю, – ответил Вербин хмуро. – До дембеля ещё дожить надо. Тут ложишься спать и не знаешь, поднимешься ли завтра? Будешь ли жив?

– Это точно, – согласился Вдовцов.

В этот миг сверху посыпался щебень. На насыпи появился Куриленко.

– Вы шо, гуси, оборзели? Я вам сколько орать должен! – разгневанно рявкнул он, бочком спускаясь вниз. – А ну-ка, бегом сюда! Грудь к осмотру!

Рыжий зарядил каждому по разу в грудь, погнал «гусей» к конторе.

…Рыжий был зол: десять минут назад он сидел с Кимом и Лопатиным в раздевалке и лупил по тумбочке костяшками домино, когда прапорщик Марчук, позвав его к себе, сделал замечание:

– Куриленко, я щось нэ розумию? Як в тэбэ служба органiзовуна? У нас воды зовсим нэма.

Марчук сидел в компании с другими прапорщиками. Они резались в нарды.

– Понял. Вас понял, товарищ прапорщик! – сказал Рыжий. – Щас будет вода. Щас всё сделаем. Пять сек!

– И ще… заправь комдивовского водилу. Двадцать литрив йому.

– Понял. Всё понял, товарищ прапорщик! Щас всё будет.

Куриленко побаивался Марчука.

Крикнув водителю, возившего командира дивизии, чтоб он подгонял машину к кладовой, Куриленко пошёл на территорию ГСМ искать «гусей». В кладовой их не было. За складами тоже. Рыжий сходил в электронасосную, но там их тоже не обнаружил. Тогда он прошёл к двадцатитысячникам НЗ. Именно там-то он их нашёл. Врезал по разу, заслал за водой.

– Ну, куда все втроём пошли? Один остался.

Вербин вернулся к Рыжему. Они пошли к кладовой, заправлять комдивовский УАЗ-ик.

Дробышев с Вдовцовым сходили в контору, взяли с табуретки пустую пятидесятилитровую, герметично закрывавшуюся флягу, в которой у них хранилась питьевая вода, вышли на улицу. Направились к аккумуляторщикам.

Метрах в трёхстах от их конторы находилась АЗС, где заряжали аккумуляторы для военных автомобилей. Станцию обслуживали трое солдат, которые жили тут же. Такие, подобные этому, военные объекты, где постоянно жили солдаты, назывались «точками».

Дорогой Вдовцов рассказывал Дробышеву:

– На точке служба – лафа. Не то, что в роте. Подчиняешься только прапорщику, начальнику точки. И одному или двум дедам, в зависимости, сколько с тобой живёт на точке. Ни старшины над тобой, ни ротного… Надо в увал, договорись с «дедами» и прапором, переодевайся в гражданку и дуй, куда хочешь. Гражданка всегда при них. Надо переодеться, пожалуйста. Надо тёлку привести – помещение есть, пожалуйста. Красота! Надо забухать, сгоняй в магазин за водкой, сиди себе в тепле, квась, и никто тебе слова ни скажет. Может, раз в месяц ротный приедет, проверит порядок и уедет обратно.

«Гуси» зашли к аккумуляторщикам. У них в кубрике было тепло и уютно. Стоял мощный самопальный обогреватель-«козёл». На тумбочке, тихо гудя, заводился электрочайник. Над кроватью висел цветной плакат; с него глядела белокурая улыбающаяся красотка с обнажённой грудью. На полу были постелены старенькие, чисто выметенные половики красноватого цвета.

Иван Вдовцов, спросив разрешения у «старика», поставил флягу рядом с раковиной, которая находилась здесь же. Натянул на кран резиновый шланг. Когда фляга наполнилась водой, Вдовцов, закрыв плотно крышку, зажал её защёлками. «Гуси» подняли флягу за ручки, тяжело понесли.

Вербин в этот момент заправлял комдивовского водителя. Звали его Катастрофа. Это прозвище приклеили ему солдаты за бешеную скорость, в которой он водил свой автомобиль. Когда он был «пустой», без командира дивизии, Катастрофа носился по городу, как сумасшедший, нарушая все правила дорожного движения, мчался на «красный», распугивая пешеходов, выскакивал на тротуар, на цветочные клумбы. Он был лихач из лихачей. На замечания солдат он отговаривался фразой: «И какой русский не любит быстрой езды!» Однажды за ним погналась патрульная машина ВАИ (военная автоинспекция), но Кастастрофа от неё ушёл. Ваишники, записав гос. номер, доложили своему начальству. Комдив, узнав об этом, отругал Катастрофу, пообещав его отправить в роту, если такое повториться ещё раз. Но Катастрофа по-прежнему носился как угорелый. По призыву он был «гусём», как Вербин, Вдовцов и Дробышев. По спискам числился в РМО, но никогда не ночевал в роте. Он спал в Автопарке, вместе с пожарниками в просторном кубрике на десять человек.

Его не любили «деды». Впрочем, «деды» не любили всех «гусей», которые жили не с ними, а на «точках». «Деды» считали, что «гуси там лафу гоняют». Но бить Катастрофу они опасались. А вдруг «застучит» комдиву?

– Ну, как у тебя дела, рассказывай? – сказал Вербин, закачивая бензин.

– Да, как обычно. Служим-с, – держа руки в карманах, ответил Катастрофа.

– Я слышал, ты недавно от ваишников уматывал.

– Было дело.

– Комдив, небось, орал?

– Да поорал малость.

– Так тебе сколько? Тридцать литров?

– Заправь сорок. Буду должен. Я тут недавно с подругой познакомился. Сегодня у меня с ней свидание.

– Везёт людям. Я с девками уже семь месяцев не целовался.

– Я тебе не завидую, – сочувственно сказал Катастрофа. – Я, например, если неделю не помилуюсь, у меня уже крышняк срывает! Как вижу бабу… у меня всё дымиться.

…В половине двенадцатого Дробышев собрал бачки, ушёл за обедом. Ему нравилось ходить за обедом. Эти два часа он находился без «дедов». На два часа сутки становились легче.

Сегодня он пошёл не сразу в часть, а свернул на аэродром. Ему хотелось посмотреть на самолёты, на МиГи-29. Вблизи посмотреть.

Он вышел на широкую взлетно-заправочную полосу. С обеих сторон вдоль неё растянуто возвышались ангары. У каждого из них стояли истребители.

Дробышев подошёл к одному из самолётов.

Это была красивая остроносая машина – МиГ-29, необычайно похожая на хищную птицу. Дробышев, поставив бачки на бетонку, подошёл вплотную к самолёту, ласково и восхищённо потрогал стойку шасси, твёрдую, как камень, резину, гладкую поверхность мощного размашистого крыла. Он обошёл самолёт кругом, потрогал выхлопные турбины, залюбовался стройностью, изяществом линий кабины пилота.

До этого он никогда не видел самолёты с двойным фюзеляжем.

До армии он много раз видел самолёты гражданской авиации, во Львовском аэропорту. Пока был жив Советский Союз, семья Дробышевых каждое лето то на Ту-134, то на Як-40, то на АН-12, летала со Львова в Воронеж, иногда с посадкой в Киеве. Сергея удивлял человеческий гений, изобретший самолёт. Утром, в шесть часов, они поднимались, ехали в аэропорт. Часам к четырём дня они уже садились в аэропорту города Воронеж, потом долго, часа полтора, ехали на автобусе в город, к железнодорожному вокзалу, а оттуда ещё полтора часа добирались на электричке до Вельяминовска. В десять-одиннадцать часов вечера их встречал дед на белых «Жигулях» – «копейке», с приятно пахнущим, уютным салоном.

Расстояние в тысячу двести вёрст при помощи самолёта преодолевалось за день. С одной стороны это было необычайно просто, а с другой – какая за этим скрывалась глубина. Как мог человек, изобрести машину, способную подняться в воздух и покрыть в течение нескольких часов расстояние в тысячи километров? Это было величественно и непостижимо!

А сейчас Сергей гладил ладонью изящный борт фронтового истребителя. «МиГ-29».

Он поднял бачки и взглянул на тянувшуюся широкую бетонку. Далеко-далеко, в полукилометре он него, в голубоватой дымке, широко раскинув длинные тяжёлые крылья, возвышался могучий транспортный самолёт «Ил-76». Дробышев слышал от сержанта Ржавина, хорошо разбиравшимся в современной авиации, что «Ил-76» способен поднять на борт до 18 тонн груза. Не только поднять, но и в течение нескольких часов перебросить на расстояние тысячи километров. Он мог взять на борт мощный, суперсовременный отечественный танк Т-90 и сбросить его на парашютах, вниз…

Чуть дальше, за «Илом», возвышались огромные, медленно крутящиеся лопасти локаторов. Они обеспечивали воздушную безопасность.

А за ангарами, далеко-далеко, в туманной дымке, виднелись голубовато-белые вершины Карпат.

Сергею вдруг вспомнились строки Высоцкого:

Круче гор могут быть только горы…

На которых никто не бывал,

На которых никто не бывал,

У КДП встретил солдата, знакомого по Нижнеподольской учебке. Звали его Ярослав. Он тоже был со Львова.

– Здорово! Ты давно тут?

– Месяца два уже, – отвечал Ярослав.

– Ну и где ты?

– Да мне вообще здорово. Я на «точку» попал. В радиолокаторскую.

– Да ну? Как же ты это умудрился?

– Мой старый – служит старшиной роты на Скнилове. Он за меня с Самовалом перетёр.

Сергей, поговорив ещё минут пять, пошёл своей дорогой. Он очень завидовал Ярославу и недоумевал, почему его отец, майор, в прошлом зампотех командира батальона, не смог пристроить его на «точку», в то время как какой-то прапорщик, обыкновенный старшина роты, пристроил своего сына в тёпленькое местечко. Сергей решил сегодня же позвонить отцу.

…Дробышев принёс обед на ГСМ, разобрал бачки, наложил всем в тарелки. «Дедам» положил куски пожирнее, себе и «гусям» похуже. Когда всё было готово, позвал «дедов» к столу. Он больше не повторял своей ошибки, которую совершил в первый раз, когда ходил за обедом…

Наложив себе полную тарелку и не позвав дедов к столу, сел сам и принялся за еду.

Вернувшийся со склада Куриленко, увидав это, раскрыл рот от удивления. Он поразился наглости Дробышева; его маленькие злые глаза налились кровью, красное лицо приобрело свекольный оттенок.

– Вербин, быстро на «фишку»!

Вербин встал у двери, немного приоткрыв её. Он «выпасал» прапорщиков, которые сидели в прокуренной конторе.

Рыжий, убедившись, что всё спокойно, зажал Дробышева в угол, нанося удары под живот, стал учить уму-разуму.

– Ты что, сука? Падла, ты что совсем старых ни во что не ставишь? Это ж надо додуматься… сесть за стол и в одно жало точить! Я себе по молодости такого никогда не позволял! Я даже додуматься не мог до такого!

А ночью, в кубрике, сержант Ржавин поднял Дробышева, поставил между коек. Опираясь руками на койки второго яруса, Ржавин выбросил вперёд своё сильное молодое тело и двумя ногами в прыжке от души засадил в грудь Дробышеву. Сергей улетел к тумбочке, затылком ударился о стену. Сержант Ржавин, схватив его за голову, нагнул, врезал ладонью по шее.

– Гусяра, ты понял? Ты понял за что? – говорил он злобно, нанося ещё один удар. – Вали спать!

Дробышев взлетел на койку. Уже там под одеялом «зализывал» свои раны…

…Когда все поели и ушли по своим делам, Дробышев зашёл в соседнюю комнату – лабораторию ГСМ, поставил на электроплитку кастрюлю – греть воду для мытья посуды. В лаборантской работали женщины, одна из которых была женой Марчука. Они были аттестованными сотрудниками и имели сержантские звания. Эти женщины не были красивыми, но Дробышеву и остальным солдатам они нравились. На безрыбье, как говорится, и рак – рыба. Солдатам срочной службы нравятся любые женщины.

Одна из лаборанток угостила Дробышева шоколадкой. Он, глянув, не видят ли деды, съел одну треть, две других спрятал в кармане. Вечером он незаметно передаст их Вербину и Вдовцову.

Дробышев перемыл кружки и ложки. Взялся за тарелки, когда в класс службы, служивший для солдат столовой, влетел запыхавшийся Вербин:

– Бросай всё. Цистерна пришла!

Глава 12

Дробышев не знал ещё, что это такое. Но по лицу озабоченного Вербина он понял, что дело очень серьёзное и не терпит отлагательств. Вслед за Вербиным побежал на территорию ГСМ. Там уже были все «деды».

Руководство ГСМ прекрасно знало о том, что у них в подразделении отношения между солдатами стоятся не самым справедливым образом, но предпочитало не вмешиваться в солдатские дела. Марчук, как и остальные прапорщики, в прошлом сам солдат срочной службы, знал «всю кухню» изнутри. Ему прекрасно были известны все тяготы и трудности солдатской жизни. В своё время он прочувствовал их на собственной шкуре. Но это было давно, пятнадцать лет назад. Многое уже забылось, выветрилось из сознания. Это было в прошлом, а Марчук, как и большинство нормальных людей, жил в настоящем и жил настоящим. Проблемы «гусей» его ничуть не беспокоили. Марчука интересовало только одно, чтоб в кладовой всегда был заготовлен бензин на завтрашний день, чтобы завтра, утром, не создавалась очередь из грузовых и легковых машин, подъезжающих заправляться, чтоб все водители получили положенное им суточное топливо. Марчука, как начальника склада ГСМ, интересовало только то, чтобы он не получал нареканий или выговоров со стороны командования части за плохую организацию службы. Марчук и остальные прапорщики ГСМ прекрасно знали о том, что на ГСМ работают только «гуси», остальные солдаты только имитируют «какую-то деятельность». Более того, они воочию видели, что «гуси» не просто работают, а пашут, как негры, в то время как остальные расслабляются. Но смотрели они на всё это сквозь пальцы. В жизни полно несправедливости, но кто постоянно будет обращать на неё внимание, у того возникнут проблемы… Большие проблемы. А кто их хочет? Проще жить без проблем. Их итак хватает, а зачем нужны лишние?

Марчук знал, что через год Вербин, Вдовцов и Дробышев сами станут «дедами», когда появятся новые «гуси», и нисколько не сомневался в том, что новые «гуси» будут «шуршать» на ГСМ, как негры, а Вербин, Вдовцов и Дробышев будут только следить за тем, чтоб они «шуршали хорошо».

Так было всегда. Так будет и впредь. Всё в лучших и славных традициях доблестной Советской Армии!

Руководство ГСМ требовало от подчинённых солдат полной самоотдачи только в тех случаях, когда к заднему забору территории ГСМ по железной дороге поезд-маневровщик пригонял вагон-цистерну с керосином. За каждый лишний час простоя войсковая часть платила железной дороге сумасшедшие деньги. Потому необходимо было цистерну быстро опорожнить и отпустить.

На улице было пасмурно, сыро. Моросил холодный, необычайно мелкий дождь.

Рыжий и Ким стояли у вагона-цистерны, наблюдая за работой Вдовцова. Иван, одетый в чёрный ватный бушлат, лежал спиной на рельсах и возился с корзиной. Подвесив к горловине, выходящей со дна цистерны, металлическую «корзину», он затянул её на гайках ключами. Сержант Ржавин, стоя это время наверху цистерны, производил замер керосина.

Рудый помогал прапорщику Злободяну. Они включили электронасосную и следили за приборами. Ревел двигатель. Стрелки манометров показывали давление в трубопроводе. В электронасосной держался удушливо-сильный, головокружительный запах керосина.

От корзины, прикрепленной ко дну цистерны, тянулся тяжёлый рукав широкого брезентово-резинового шланга, внутренним диаметром – сантиметров в пятнадцать. Шланг был длинной метров десять и дальше при помощи хомута соединялся с трубопроводом, уходившим по траве, через территорию ГСМ, к электронасосной.

Как только Вдовцов затянул все гайки, Куриленко, задрав голову, крикнул: «Давай!»

Сержант Ржавин открутил вентиль, находившийся внутри цистерны, а Ким - вентиль на трубопроводе, и электронасос по трубопроводу стал перегонять керосин на ГСМ.

Вербин, кликнув Вдовцова и Дробышева, побежал к пяти двадцатисячникам, находившихся по левую руку от цистерны. Эти двадцатитысячники назывались на местном языке ГСМ «венскими ёмкостями». Именно сюда прапорщик Злободян велел закачивать керосин.

По металлическому мостику, перекинутому с земляной насыпи на одну из ёмкостей, Вербин взбежал наверх, позвал к себе Дробышева. Показывая на открытую горловину ёмкости, объяснил, что ему следует делать.

– Короче, смотришь сюда. Замеряешь палкой. Как только будет оставаться сантиметров десять-пятнадцать, говоришь мне.

– А ты тогда что делать будешь?

– Это не твого ума дело, – огрызнулся Вербин.

Когда приходили цистерны, Вербин всегда был зол, взволнован. Он чувствовал себя необычайно ответственным, как будто оттого, что он делает сейчас, в эти минуты, зависит весь ход мировой истории.

По своей солдатской специальности Вербин был моторист. Он был закреплён за ЦЗТ. (Центральная заправочная топливом.) Именно это отделение подаёт керосин к заправочным насосам на военный аэродром. Самолёты, заправленные топливом, тягачами отгонят на соседнюю полосу, откуда они выезжают на «взлётку».

Начальником ЦЗТ был старший прапорщик Злободян. Это был худощавый седой мужчина, хрупкого телосложения, с хитроватым прищуром лучистых серых глаз, и тонкими усами, подковкой стекавшими к острому подбородку. Прапорщик Злободян почему-то подбирал себе в подчинение солдат такого же слабого телосложения. Он не взял себе крепкого, коренастого Куриленко, не взял стройного красивого сержанта Ржавина.

Он взял себе рядового Рудого, невысокого, слабого телосложения паренька с Черновицкой области, и такого же слабого, нескладного Вербина из Кировоградской области. Рудый для Вдовцова и Дробышева был «дедом». Он никогда не делал им ничего плохого, но из всех дедов «гуси» не любили его больше всего. Особенно, Арбузов. Может быть, потому что сложившаяся в армии ситуация вступала в противоречие с самой жизнью – физически сильные были вынуждены подчинятся физически слабому.

Рудый никогда не бил «гусей». Он только шумел на них в наряде по столовой или утром на Подъёме, требовал, чтоб его койка всегда была заправлена с особенной тщательностью, и покрикивал на Вербина, когда тот работал у него на ЦЗТ.

Рудый за четыре месяца хорошо натаскал Вербина в специфических знаниях, касающихся «жизни» ЦЗТ, и теперь тот мог сам проделать всю работу, необходимую для раскачки керосина. Ротный обещал «старикам», что уволит рядового Рудого первым.

Обычно Рудый целыми днями занимался своим дембельским альбомом.

Дробышев следил за уровнем керосина. Ёмкость заметно наполнялась. Вдовцов с Вербиным стояли внизу, у вентилей и трубопровода, подходившего к ёмкостям, болтали «за жизнь», вспоминали «гражданку».

На насыпи показался старший прапорщик Злободян.

– Ну, як там? – оставаясь на месте, крикнул он Дробышеву.

– Нормально.

– Дывысь. Поуважний там, – Злободян скрылся.

Дробышев опустил замерочную трубку в ёмкость.

– Хватит! – крикнул он ребятам.

Вербин, услыхав команду, моментально стал откручивать вентиль соседней ёмкости, а Вдовцов, быстро работая крупными широкими руками, закрутил вентиль наполненной ёмкости.

Цистерна, которую подали к ГСМ, была стандартной: на 20 тонн. Эти 20 тонн необходимо было равномерно распределить по ёмкостям ГСМ. «Венские емкости» были уже частично наполнены. Сейчас «гуси» только доводили их до нужного уровня.

Вербин ушёл на другой участок ГСМ, к свободной ёмкости, на которую указал ему Злободян. Эта ёмкость была небольшой, тонны на две. Она находилась в квадратной яме, выложенной красным кирпичом; пол её был залит бетоном.

Когда последняя «венская» была наполнена, Дробышев, находившийся от Вербина метрах в семидесяти, подал ему знак.

Вербин открутил вентиль на своей ёмкости. Керосин потёк сюда.

Дробышев и Вдовцов, закрутив и тщательно проверив все вентиля «венских», спустились с насыпи и пошли к Вербину. По их подсчётам, в цистерне, по-прежнему стоявшей на железной дороге, оставалось совсем немного – около двух тонн керосина. «Деды» крутились у неё.

Вербин, велев Дробышеву следить за уровнем быстро наполнявшейся ёмкости, сам лёг с Вдовцовым на траву.

– Как наполнится, скажешь!

Вербин говорил о «гражданке». Рассказывал, как он до армии по окончании строительного техникума работал на стройке каменщиком и штукатуром.

Дробышев сидел на ёмкости, задумавшись. Лениво и невнимательно слушая Вербина, он тоже вспомнил «гражданку». Он вспоминал сейчас Львов, дом, родителей, родную школу, друзей, знакомых…

«Интересно, как они там сейчас?» – думал он, задумчиво глядя в туманную даль, где, выстроившись в длинный ряд, вдоль ангаров, стояли красавцы, голубовато-серые 29-МИГи, а за ними, далеко-далеко, сливаясь с серым ненастьем неба, виднелись снежные вершины бело-синих Карпат…

…Конечная двадцать девятого…

Площадь с рядом автобусов «ЛАЗов» перед Церковью Святого Юры...

Вниз, через парк, среди деревьев и густых кустов, уходит усыпанная розовато-красным гравием, в плавных извивах, дорожка; она выводит к широкой площади перед Львовским государственном университетом им. И. Франко…

Территория Церкви Святого Юры. Необычайная красота средневековой архитектуры. Изумительные скульптуры католических святых у входа в церковь, каменные чаши на широких каменных перилах главного входа, статуи над воротами забора…

Внутри церкви мягкая, чудная тишина, нарушаемая скрипом затёртых до блеска, дубовых скамеек. На них кое-где сидят женщины и молодые девушки. Здесь, в католической церкви, разрешено сидеть и молиться сидя. Запах воска, свежих цветов, горящих лампад. Дорогие, убранные золотом и цветами оклады икон. Изумительной резьбы алтарь. Высоко уходящий купол. Могучие колоны, скульптурные изображения ангелов, тяжело нависающих виноградных гроздей. Необычайно густой, струящийся золотисто-жёлый свет… Громадные подсвечники. Тяжёлые люстры с множеством белых шарообразных плафонов…

И высоко-высоко, почти у купола, в красивой резьбе, в роскошных завитках, темная икона, на которой изображен величественный Иисус, восседающий на троне…

Территорию Церкви Святого Юры Сергей с друзьми огибал с левой стороны, переулком, среди старинных домов; спускались крутыми ступеньками, шли по Городецкой улице, мимо детской площадки с каменными медведями-качелями, мимо широкого современного здания цирка, мимо тира… А потом, свернув влево, поднимались по мощёной брусчаткой улице к Краковскому рынку…

Спускаются по межрядью, по разбитым каменным ступенькам. Здесь торгуют всякой-всячиной. Рыбными снастями, инструментом, радиодеталями, книгами…

– Вот новинка, – голосисто зазывает мужик, подняв книгу. – Александр Солженицын. «Архипелаг ГАЛАГ». Вот это произведение… Сталинские лагеря… Чекистские застенки. Здесь вся правда…

Дробышев спускается дальше… Внизу ряды торговцев живностью: аквариумные рыбки, попугаи, канарейки, хомяки, морские свинки, голуби… Дальше продают собак – колли, немецкий овчарок, московских терьеров, пятнистых спаниелей, рыжих такс, белых болонок…

Вспыхнуло новое воспоминание…

Нижнеподольская учебка…Середина июля. Тёплый голубоватый вечер…

Первый взвод вывезли на уборку сена… Бескрайние, уходящие вдаль колхозные поля… «ГАЗ-63»… Солдаты, подцепив вилами охапку сена, кидают его в кузов. Дробышев и ещё три парня стоят в кузове, на самом верху, на мягком сене… Внизу, обливаясь потом, работает человек двадцать сослуживцев… Ни сержантов, ни офицеров поблизости никого нет. Но они работают дружно… Сильными, уверенными движениями кидают сено на машину.

Вдруг кто-кто крикнул:

– Смотрите, аист!

И точно в небе, метрах в пяти над землей, летит аист, он опускается на поле, невдалеке от солдат.

Сергей впервые в жизни увидел воочию аиста. Конечно, он видел их и раньше в передаче «В мире животных», а вот вживую, как сейчас, впервые…

Аист, тяжело взмахнув крыльями, поднялся в воздух и улетел вдаль поля. Оранжево-красное солнце режет землю косыми лучами, и пылающий закат, охвативший пожаром полнеба, потрясающ. Веет ветром. Дышится легко… Воздух, пьяняще-свежий, несколько прохладный, наполнен запахом свежего сена, мягкого клевера…

Красивое воспоминание оборвалось внезапно…

Дробышев опомнился, увидев, как керосин стремительно льётся из горла переполненной ёмкости.

– Вырубай! – испуганно крикнул он Вербину.

«Гуси» подорвались.

Вербин кинулся к вентилю, а Вдовцов побежал к Злободяну. Вербин, матерясь, закрутил вентиль.

– Ты куда смотрел? – заорал он на Дробышева. - Куда ты смотрел? Ты понимаешь, что теперь нам жопа! Деды нас повесят.

Дробышев виновато молчал.

…Злободян стоял у электронасосной, беззаботно разговаривая с сержантом Ржавиным и Рудым, когда вдруг заметил стремительно бегущего Вдовцова.

– Шьось трапылось, – на лице Злободяна возникло беспокойство.

– Товарищ прапорщик, – подбежав, с трудом переводя дух, выпалил Вдовцов, – вырубайте движок. Там этот… Дробышев за ёмкостью не доглядел… керосин во всю льётся.

Злободян кинулся к насосной, вырубил двигатель. Придерживая фуражку рукой, побежал к Вербину. За ним кинулся Рудый. Сержант Ржавин шёл неторопливо. Случившееся ему было глубоко безразлично: через неделю на Дембель, а проблемы ГСМ – это не его проблемы. Это проблемы руководства ГСМ, БАТО, их дивизии и Украинской Армии в целом. Его заботили куда более глобальные проблемы: устройство личной жизни после армии, карьеры, учебы…

– Ну, як цэ ты так умудрився? – кричал Злободян, сердито глядя на Дробышева. – Ты мэнi поясны, як цэ так можно? Напэвно, ты не о керосине думал, а о дiвках?

Потом на Дробышева кричал Рудый. Сержант Ржавин был спокоен. Он только сказал:

– Что, Дробь, опять влип? Придётся тебя наказать.

– Да, надо, – согласился подошедший Рыжий. – Я лично этим займусь. – Куриленко был рад лишнему поводу, поучить «уму-разуму» Дробышева.

Злободян, выплеснув негативные эмоции, заставил солдата-растяпу вычерпывать из ямы керосин, сам убежал искать свободную ёмкость для остатков не откаченного из цистерны керосина.

Дробышев смотался в кладовую за алюминиевым корцом, полез в каменную яму. Он вычерпывал из ямы керосин, выплёскивал на прелую траву. Рыжий с Кимом стояли над душой, любуясь процессом работы.

Именно это Дробышеву больше всего давило на нервы. В эти минуты он ненавидел весь белый свет, Украинскую армию в частности. Ненавидел керосин, железную дорогу, цистерны, ГСМ, Злободяна, дедов, особенно Кима, Рыжего и Рудого.

«Черт бы вас всех побрал со своим керосином!» – с ненавистью думал он. Ему хотелось сейчас всё бросить, сбежать из армии. Какая только дурь не лезет в голову, когда ты очень зол и никто тебе не в силах помочь, кроме тебя самого!

Прошло минут пять. Керосин убывал очень медленно. Невыносимо кружилась голова. Ломило в висках. Пол плавал под ногами. Но Дробышев, исподлобья глянув на стоявших рядом «дедов», опять согнулся. Закрыв слезящиеся глаза, молча зачерпывал корцом керосин и выплескивал его наружу…

Глава 13

…Ночью сержант Ржавин поднял Дробышева, отоварил три раза.

Сергей корчился от боли, согнувшись у тумбочки. «Гуси» лежали, затаив дыхание. Они боялись пошевелиться.

– Дробь, тебе самому не надоело тормозить? – спросил Ржавин, укладываясь в койку.

Сергей промолчал. Ему было больно. Но тут, скинув с себя одеяло, поднялся Рыжий, подошёл, врезал Дробышеву ладонью по уху.

– Дробь, если ты и дальше будешь тормозить, я думаю, ты вернёшься домой из армии калекой.

Дробышеву разрешили лечь в койку. Его душили слёзы, нисколько от боли, сколько от перенесённого унижения и обиды. Закусив до крови губу, он лежал, уткнувшись носом в жесткую солдатскую подушку, с сознанием собственного бессилия. Ничего нельзя было изменить.

Это была Армия.

Это была Система!

А Система непобедима!!!

Под утро, часа в четыре, Дробышева разбудил Ким, которого ротный в наказание накануне вечером поставил дневальным. Ротный упустил из внимания, что Ким, как «дед», ночью всё равно стоять не будет: «не положено».

Ким растолкал крепко спавшего Дробышева.

– Дробь, вставай. Давай-вставай, дембель проспишь!

Дробышев, толком ещё не проснувшись, тупо смотрел на него.

– Короче, сейчас оденешься, пойдёшь на тумбочку, постоишь за меня дневальным. Меня разбудишь в полшестого утра. Смотри, не забудь. Без пятнадцати шесть придёт ротный. Он завтра, точнее уже сегодня, ответственный. Если он тебя спалит, мне кобздец! В этом случае тебе тоже!

– Я не буду! – ответил Дробышев спросонок. Эти слова были сказаны им не совсем осознанно.

– Что? – рявкнул Ким и ударил его в грудь. – Давай, быстро, гусяра!

На этот раз Дробышев проснулся окончательно. Он спрыгнул на пол, стал стремительно одеваться.

Киму это понравилось. Он сразу помягчел.

– Давай, Дробь, шустрее. Я спать хочу, – Ким был в нижнем белье и тапках.

Он угостил Дробышева сигаретой, чем сильно его удивил.

– Давай, Дробь, не обижайся. Пойми, это – жизнь. Сегодня ты шуршишь, завтра ты дед, ты расслабляешься, а другие шуршат. Ты сам, когда будешь дедом, сумеешь по достоинству оценить своё положение в обществе.

Дробышев вышел в безлюдный коридор. Здесь было тихо. Лишь слышалось мерное жужжание сигнализации оружейной комнаты. Сергей сходил в туалет. Оправившись, выкурил сигарету. Зашёл опять в коридор, поглядел на часы.

Было пятнадцать минут пятого. Ему необходимо было просидеть ровно час и пятнадцать минут. Что делать всё это время? Чем занять себя?

Дробышев сходил в кубрик. Ким ещё не спал. Дробышев выпросил у него детектив Чейза и взял с собой табуретку.

Здесь, в боевой части, «стоять на тумбочке» ночью было гораздо легче, чем в Нижнеподольской учебке. Там сержанты заставляли в прямом смысле стоять у оружейной комнаты, не сходя с места, на резиновом квадрате – место дневального. Здесь же, в боевой части, ответственные по батальону офицеры или прапорщики не запрещали брать солдатам на ночь из кубрика табуретки. Не запрещали читать. Главное – чтобы только дневальный не спал. «Деды» тоже относились к чтению вполне лояльно.

С книгой сидеть всегда веселей. Время с книгой пролетает быстро.

Дробышев любил читать. Это вошло в привычку ещё на «гражданке». Он любил детективы и приключения. Особенно книги про путешествия, про индейцев, про пиратов. В своё время он перечитал почти всего Майна Рида, Дюма-отца и Джека Лондона.

Из детективов ему очень нравились романы Джеймса Х. Чейза. Чейз писал увлекательно и легко, стремительно развивая сюжет. Герои его детективов всегда были люди решительные, смелые и сильные. Люди не слов, а действия. Такие люди были Дробышеву по душе.

За книгой время пролетело незаметно. В половине шестого Дробышев разбудил Кима.

Ким оделся и ушёл на «тумбочку». А Дробышев, раздевшись, лёг в койку. Засыпать не было смысла. Через двадцать пять минут будет Подъём.

Дробышев лежал в койке, заложив руки за голову. В кубрике держался тяжёлый, спёртый за ночь воздух, вонь грязных солдатских портянок.

Внизу раздавался чей-то богатырский храп с тонким посвистом на выдохе.

Дробышев, свесившись с койки, глянул вниз. Это храпел Куриленко. Дробышева выводил этот храп. Хотелось подойти и положить Рыжему на лицо несвежую портянку. Именно это он сделал в Нижнеподольске, в учебке, когда стоял дневальным в роте. Накрыл лицо портянкой своему недругу. Но этот недруг был одного с ним призыва, а Рыжий доводился «дедом». За эту маленькую шалость можно было хорошо получить. Более того, пострадать мог не только он, но и все «гуси». А настраивать против себя свой же призыв Дробышев не хотел. Он не был самоубийцей.

Поэтому он молча терпел богатырский храп Рыжего, молча ненавидел его самого и всех «дедов», молча проклинал министра обороны Украины, загнавшего его в Украинскую Армию.

Дробышев недолюбливал «нэзалэжну Україну». Не хотел признавать её «самостiнiсть». Он горячо, всем сердцем, любил Россию, и потому всегда на все происходящие в мире события смотрел с точки зрения выгоды России и национальных интересов Русского Народа, поскольку именно Москва, а не Киев, была в его глазах геополитическим центром мира. Не знакомый с азами геополитики, он, рожденный среди равнин Центрального Черноземья и проживший большую часть своей жизни во Львове, побывав в Москве только раз, именно Её считал геополитическим центром мира, и ему не приходило в голову, что почти точно также считали другие народы, признавая центром мира столицу своего государства. Для поляков геополитическим центром мира была Варшава, для немцев – Берлин, для англичан – Лондон, для американцев – Вашингтон, для китайцев – Пекин, для украинских национал-патриотов – Киев и даже в большей степени – Львов.

…Дробышев попал в Украинскую Армию потому, что этого хотел отец. Их семья – отец, мать, сын и дочь – все были уроженцами России, плодородной степи Центрального Черноземья. Но развал Советского Союза, неожиданный, внезапный, застиг их во Львове, где в 1992 году в Прикарпатском Военном Округе в звании майора авиации закончил свою службу отец.

Тринадцать лет назад, в спокойном 1979 году, когда отец Дробышева вернулся в СССР из Дебрецена, перед ним стоял выбор – или попасть во Львов или в Старо-Константинов Хмельницкой области. Отец, не раздумывая, выбрал Львов.

Но в России в любой период её истории огромную роль играл фактор знакомств. Виктору Петровичу во Львов помог «попасть» офицер, знакомый ему ещё по службе в Сибирском Военном Округе.

В начале 80-х годов ХХ века Львов был спокойный, тихий, цветущий город. На улицах его протекала мирная, размеренная жизнь. Город был наводнён русскими военными, а галицийские самостийники сидели глубоко по норам, стиснув зубы, душились от злобы, но ничего не могли поделать. Изучая историческую деятельность Степана Бандеры и Андрея Мельника, теоретическую базу Михаила Грушевского, вынашивали свои сепаратистские планы по отделению малороссой «республики» от СССР. К концу 1990-го года Львов забурлил, а ещё через год он стал совершенно неузнаваемым, полностью сменив свою политическую элиту. В Городскую Ратушу проникли «политические», которые при Советском Союзе отбывали наказание по 58 статье УК. Русских стали вытеснять со всех руководящих должностей органов государственной власти. Из судов, милиции, прокуратуры, городской и областной дум…

В спешном порядке переименовывались улицы, наглухо «зачищались» от всего русского. Дело доходило до абсурдного: улицу Пушкина переименовали в – вулыцю генерала Чупрынкы, а улицу Лермонтова в – вулыцю Джохара Дудаева.

В России тоже жизнь была не сахар. Виктор Петрович, внимательно анализируя динамично развивавшуюся внутрироссийскую политическую ситуацию, к началу 1994 года пришёл к однозначному выводу, что его сыну будет безопаснее «отдать долг Родине», отслужив в относительно спокойной Армии «незалежної України», чем попасть в мятежную, клокочущую гневом Чечню. К концу ноября 1994 года, когда Сергей Дробышев лежал в койке, рассуждая о царящей в Украинской Армии несправедливости, прогнозы Виктора Петровича вот-вот должны были оправдаться. Пройдёт чуть меньше месяца, и в Новогоднюю ночь 1 января 1995 года Российская Армия, по приказу Президента Ельцина и тогдашнего Министра Обороны Российской Федерации Павла Грачева, пойдёт штурмом на Грозный, где многие солдаты и офицеры найдут свою смерть…

Глава 14

Следующий день. Половина третьего. В кубрике РМО – сонная тишина. Рота отдыхает. Рота спит. РМО готовится к наряду. Сегодня солдаты вместе со старшиной, прапорщиком Коломыйцем, заступают в суточный наряд по столовой.

Пока солдаты спят, старшина сидит в каптёрке. Работает с документацией. Каптёрщик, пучеглазый солдат по фамилии Штырба, стоит на лестнице-стремянке, роется в высоких шкафах, выкидывая на пол подменки. («Подменками» называют в армии форму старого советского образца – гимнастёрку и штаны-галифе.) Раньше в такую форму были одеты все солдаты Советской Армии. Сейчас в Збройных Силах Самостийной Украины в этой форме постоянно ходил только стройбат. Подменка, используемая в нарядах по столовой, отличается от стройбатовской и советской формы только тем, что она выкрашена специальным красителем в чёрно-синий цвет.

– Старшина, кiлька в нас людэй сьогоднi в наряд заступэ? – спросил Штырба.

– Пятнадцять чоловiк.

Отсчитав пятнадцать подменок, коптёрщик спустился на пол. Задвинул стремянку в угол, за шкаф.

– Всэ, старшина, – докладывает Штырба.

Старшина, глянув на часы, бросает коптёрщику:

– Iван, ходы, буды людэй.

Штырба, зайдя в кубрик, громко крикнул:

– Рота, пiдъйом! Пiдъйом!

– Закрой пасть, урод! – Рыжий швырнул в коптёрщика подушкой.

«Гуси» подрываются с коек, прыгают на пол, в одном нижнем белье вслед за Штырбой бегут к старшине.

Штырба, покопавшись в куче подменок, выдаёт «гусям» самые рваные и грязные. Лучшие подменки – «дедам». Чуть по хуже – «черепам». Самые плохие – «гусям». В армии неравенство выражается во всём, особенно в мелочах.

Понятное дело, себе Штырба, как и дедам, успел подобрать подменку почище и поновей.

Дробышев, одевшись в вонючую подменку, бежит в кубрик, заправляет свою койку, потом заправляет койку за Рыжим и Кимом. Остальные «гуси» заправляют койки за Стецько и Рудым, сержантом Ржавиным и другими «дедами».

Когда все получили подменки и переоделись, старшина построил роту, провёл проверку. Стал распределять обязанности.

– Сэржант Чернэнко – старший.

В украинском языке и в произношении старшины окончание «ко» звучало грубо и звонко.

– Хлиборизка – молодший сэржант Штырба, – продолжал старшина. – Зал – Куриленко, Арбузов та Пух.

– А на ликёро-водочный можно? – весело улыбаясь, решил сострить Пух.

Рота дружно грохнула смехом. Шутка из известной гайдаевской комедии пришлась к месту. Старшина, тонко улыбнувшись, как умел это делать только он, весело ответил:

– Мясокомбинат на сегодня заявок не прислал.

– Жаль, – улыбаясь, вздохнул толстый Пух. Икры его были так широки, что ему пришлось надрезать голенища сапог и вшить в них клинья из кожи.

– А сами розумни пидуть люминий розвантажаты, – тонко улыбаясь, продолжал старшина, хитро поглядывая на Пуха. – Знаэшь цэй анекдот, Пух?

Пух знал этот анекдот, но он хотел потянуть немного время. Поэтому «включил дурачка»:

– Какой именно, старшина? Я знаю много анекдотов. Хотите прямо щас расскажу. Значит, гигантский белоснежный лайнер, типа «Титаника». Июль, горячее солнце, Атлантический океан, Гольфстрим… Я, понимаю, я несколько не в тему, но анекдот очень классный, – Пух был коренной одессит, говорил исключительно по-русски и принципиально не признавал украинский язык. – На палубе играет духовой оркестр, публика танцует вальс. Короче, один мужик подснял тёлку. Точнее, выражаясь изящнее, скажем так, джентельмент танцует дамой. Он красив и она тоже. Короче, он хочет её, и, как ни странно, она его тоже. У обоих глаза загораются похотливым блеском. Но вот в чём проблема? Мужик этот на корабле с женой, а тёлка с – мужем. Что же делать? А тёлка уже вся завелась. Стонет, как кошка, и взволнованно, с придыханьем говорит: «Сэр, я вас хочу!». Он - ей: «У меня есть идея. Я по профессии врач. Вы можете сейчас минут через пять упасть и сымитировать обморок? А дальше дело техники…» Нет проблем… Дама падает в обморок. Толпа ахает. Собираются зеваки. Кличут врача. «Доктора сюда! Подать сюда доктора!» Подходит доктор. «Что случилось?» Короче, велит её нести в отдельную каюту, сам сходил за ящиком с инструментами. Просит оставить их одних. Проходит час, полтора… Толпа ждёт у каюты. Все взволнованы. Наконец, он выходит. «Всё нормально. Жить будет. Я вколол ей два укола. Ей стало легче.» А один старик из толпы, кивая глазами ему на ширинку, говорит: «Товарищ хирург, застегните мотню. А то шприц вывалится.»

Рота ржёт. Старшина улыбается. Пух стоит красный и довольный. Наслаждается произведённым эффектом.

– Ладно, – старшина возвращается к списку. – Комари, Найда, Супрун – варочный цех. Ротор, будэшь допомогаты поварам. Посудомойка, – старшина делает паузу, с притворным сочувствием взглянув на Вербина, Вдовцова и Дробышева, заканчивает: – посудомойка – гуси.

Старшина вполне терпимо относился к «дедовщине». Более того, она ему была необходима, чтоб лучше командовать ротой.

За глаза солдаты старшину называли Нытиком. Потому что говорил он всё время «в нос», голос у него был мягкий и совершенно некомандный. Словом, нестаршинский голос. В должности старшины роты прапорщик Коломыец служил третий год. Он ещё не набрался достаточного опыта и не откормил громадное пузо, как у многих старшин, чтобы эффективно управлять ротой. Поэтому он предпочитал опираться на «стариков».

В своей доармейской жизни Коломиец с красным дипломом закончил физико-математический факультет Львовского державного университета им. И Франко. Подающему надежды студенту предлагали продолжить своё обучение в аспирантуре, но Коломиец отказался. Он считал, что занятие наукой неперспективно в наше сложное постперестроечное время, что наука, в большинстве случаев, ученого ею занимающегося, не в состоянии обеспечить достойным заработком, и что Коломиец не сможет прокормить себя и жену (детей они пока аводить не спешили). Поэтому молодой физик, вернувшись в родной Говерловск, через знакомого из штаба дивизии устроился в «Базу» старшиной РМО.

Старшина отправляет сержанта Ржавина и двух «дедов» принимать дежурство у старого наряда, а сам ведёт заступающий наряд на продуктовый склад.

Пришли к продскладу. Вербин, Вдовцов и Арбузов по крутой каменной лестнице с высокими ступеньками спускаются в холодный подвал. Дробышев идёт за ними. В подвале берут большие ящики с ручками. Каждый ящик несут вдвоём. Проходят по длинному коридору, заходят в помещение, где хранят хлеб.

Старшина по ведомостям получает у начальника продсклада 87 буханок чёрного хлеба и 43 белого. Солдаты аккуратно укладывают буханки в ящики. Вербин показывает Дробышеву:

– Клади по шесть в ряд, здесь всё проверено.

Загрузив ящики хлебом, выносят на улицу, поднимают и задвигают в бортовой «КрАЗ».

Получают крупы, муку и сахар в мешках. Подсолнечное масло во фляге. Комбижир в громадной алюминиевой кастрюле, яйца в картонных лотках.

Машина неторопливо едет к столовой, двое «черепов» и один «дед» сидят в кузове. У столовой они будут разгружать. Остальные солдаты спешат к овощному складу. Получать картошку и лук. «Деды» погоняют «гусей» окриками.

В холодном мраке овощного склада Арбузов, Вербин, Вдовцов и Дробышев перебирают грязную картошку, обрывают ростки, откидывают в сторону подгнившую. Насыпав ящики доверху, длинным, с круглым сводом, коридором несут их к выходу. Ящики тяжёлые. Дробышев, покраснев от напряжения, несёт ящик со здоровым Вдовцовым. По лицам их струится пот.

Выносят на улицу. Дробышев просит Вдовцова поставить ящик на землю, хоть секунду передохнуть.

Вдовцов соглашается, хотя он может и потерпеть. Ким, увидав это, кричит:

– Дробь, ты что устал? А ну бегом неси!

«Гуси» моментально подхватывают ящик.

Ящики несут к столовой через плац.

Столовая от овощного склада метрах в трёхстах.

Вся дивизия по территории небольшая. Здесь всё под рукой. Всё остальное расположено на аэродроме.

…Перед ужином сидят всей ротой и чистят картошку. В руках блестят столовые ножи. На кафельный пол падает картофельная кожура. Старшина стоит, опираясь на подоконник, наблюдает за работой. Он не сомневается в том, что «гуси» и «черепа» будут чистить картошку. В данный момент его интересуют только «деды». Если он сейчас отсюда уйдёт, они моментально побросают ножи. Из-за меньшего числа рабочих рук, чистка картошки будет продвигаться медленнее. А, значит, наряд справиться с поставленными перед ним задачами позже, глухой ночью. Старшине не хочется возвращаться домой во втором часу ночи, потому как завтра к шести утра ему, как штык, надо быть в роте. Ему хочется закончить до двенадцати. Ему хочется успеть на последний троллейбус, хочется попасть домой до того, как его жена заснёт. Поэтому он стоит сейчас здесь и держит процесс чистки картошки под собственным контролем.

Куриленко, Стецко и Ким сидят над картошкой с кислыми лицами. Они то и дело курят. Старшина по себя вспоминает, как год назад они, будучи «гусями», «шуршали, как негры». Теперь они «постарели», расслабились. Ничего не поделаешь: «Это жизнь!» – как сказал бы сержант Ржавин.

Старшина желал бы их прижать. Но это бесполезно. Только нервы себе вытреплешь. Куриленко, Стецко и Ким – «шланги ещё те».

– Рыжий, давай активнее чисть, активней! – говорит старшина.

– Да куда активнее? – возмущается Куриленко. – Я и так работаю, как папа Карло. Старшина, никакого у вас уважения нет к старикам. В наши годы уже не положено чистить картошку. Нам положено сейчас сидеть с поварихами и обнимать их за жирные талии.

– Без тебя обнимут. Твоё дело - чистить картошку.

– Старшина, у вас совсем совести нет. Старых людей не уважаете. Разве так можно относиться к дембелям? У меня больное, измотанное службой сердце. Сердечно-сосудистая дистония. Радикулит не даёт покою. Гемморой совсем замучил. Голова постоянно болит.

На этом медицинские познания Куриленко закончились.

– Старшина, а правду люди говорят, что нам повара в кисель и чай бром подсыпают, чтоб временная импотенция наступала?

– А ты, Ким, разве чувствуешь себя импотентом? – поддел старшина.

– Нет, почему ж… Когда я увольнении вижу девку, я не могу удержаться. С трудом удерживаю себя, чтоб на неё не запрыгнуть. Старшина, почему в армии не создать отдельное подразделение из женщин… Для психологической разгрузки солдат?

– Ким, не отвлекайся. О девках будешь думать, когда придёшь на гражданку. А сейчас думай о картошке.

– А я не могу. Я постоянно о бабах думаю.

– По этому поводу слушайте анекдот, – говорит торжественно Пух. Он сидит посреди лавки, лениво чистит картошку. – Короче, у пожилого Брежнева спрашивают: «Леонид Ильич! Вам что больше нравится – Новый год или половой акт?» Брежнев, подумав, отвечает: «Новый год». – «Леонид Ильич, а почему?» – «А он чаще бывает»…

Рота хохочет.

– Приходят к Ленину ходоки. «Владимир Ильич, – говорят. – В народе жрать нечего. С голоду пухнем». «А вы сеном, сенком, товарищи, питайтесь». – «Владимир Ильич, а вдруг замычим?» – «Хо-хо, ребята. Мы вчера с Феликсом Эдмундовичем бочонок медку навернули. Так ведь не жужжим же…»

Когда умолкает смех солдат, старшина говорит:

– Пух, за такие анекдоты… сидеть бы тебе в лагере в свое время… долго и конкретно…

–Знаю, товарищ старшина, так то ж раньше было… А нынче времена другие… Нынче демократия…

– Сидеть – это в лучшем случае, – поправляет сержант Ржавин. – В худшем… боюсь, пришлось бы твоему затылку, Пух, схлопотать девять граммов…

– А вот еще один анекдот, – не унимается Пух. – Молодая женщина, слушая радиостанцию «Маяк», просит передать привет Алексею, своему молодому супругу, и заказать песню. Диктор спрашивает… «А кто ваш муж?» – «Матрос дальнего плавания». – «Хорошо. Итак, какую песню мы закажем?» – «Поставьте, пожалуйста, песню «В нашем доме появился замечательный сосед».

В столовой не умолкает смех.

…Во время ужина Дробышев, Вербин и Вдовцов «вешались». Они стояли в посудомойке.

На армейском жаргоне посудомойка называлась «дискотекой». Дробышев мыл тарелки, Вербин – ложки, Вдовцов – стаканы и подносы.

У окна посудомойки грязную посуду принимал Комари. Это был среднего роста, слабого телосложения солдат из Черновицкой области. Комари отслужил уже год. Теперь он был «черепом». Стоять на приёме грязной посуды – легче, чем её мыть.

Комари быстро работает ложкой, счищая с тарелок остатки пищи. Он стоит за широким столом из нержавеющей стали. В центре столешницы отверстие размером с тарелку, через которое остатки пищи падают в кастрюлю, подставленную внизу.

Куски мяса и жира Комари, по заданию старшины, ссыпает в отдельный пакет. Старшина живёт в частном секторе, в своём доме. У него большое хозяйство. Помимо собаки, кур, уток, старшина держит поросёнка. Остатки скудной солдатской пищи предназначены – ему.

Прапорщик Коломиец – совсем не дурак. Он очень тонкий, практический человек. Он хорошо приспособлен к современной жизни. Он старается изо всех, вновь прибывающих в часть солдат, отбирать тех, кто живёт недалеко от Говерловской области. Благодаря ему, в РМО оказались Найда, Штырба, Комари, Ротор – из Черновицкой области. Дробышев, Рудый – со Львовской. Супрун – из Говерловской. Из «черепов» только Пух был не из ближайших областей, а из Одессы.

Для чего старшина проводит такую «политику партии»? Потому что таких солдат выгоднее чаще отпускать в краткосрочный отпуск. – Они то продуктов привезут из дома, то – самогона, то – краски, обоев, лака или ещё чего–нибудь нужного для хозяйства.

С «дедами» старшине не повезло. Их «принимал» ротный. Куриленко был призван из Херсонской области, сержант Ржавин и Якименко (Ким) – из Киевской, Стецко – из Харькова. «Гусей» тоже принимал ротный: Вдовцов и Вербин были из Кировогорадской, Арбузов – из Херсонской.

Ротный, капитан Иголка, не был таким практичным человеком, как старшина. Ротный почти не умел решать «шкурных» вопросов. Он был простой служака. Ему было глубоко наплевать, из какой именно области призван солдат. Главное, чтоб солдат не создавал ему проблем, чтоб не был злостным нарушителем воинской дисциплины, был исполнительным, обязательным и хорошо выполнял поставленные перед ним задачи.

* * *

– Пацаны, баняк полный, – крикнул «гусям» сквозь шум Комари, увидев, что кастрюля, куда он скидывал отходы, наполнена доверху.

Дробышев и Вдовцов покидали в горячую воду тарелки, подошли к Комари, вытащили из под стола кастрюлю с отходами и понесли её по тёмному коридору, к боковому выходу из столовой.

На улице сгущались сумерки. Выпал первый снег. Холодный свежий воздух кружил голову.

«Гуси» сделали остановку на плацу. Немного отдохнув, поменялись местами. Принесли кастрюлю на мусорку. Копавшаяся там стая ворон, увидев их, испуганно шарахнулась, поднялась в воздух и села на деревья.

Дробышев и Вдовцов, опрокинув кастрюлю, вывалили пищевые отходы на землю рядом с переполненными контейнерами, которые стояли у высокой, метра в три с половиной, кирпичной стены. За этой стеной кончалась Армия. Там была «гражданка». Там была – Воля. Там были – девушки, вино, бары, деньги и все остальные прелести гражданской жизни.

От основной стены перпендикулярно к мусорным контейнерам спускалась разрушенная стена. По ней ребята взобрались наверх, спустились на проходившую вдоль стены теплотрассу – две широких, замотанных теплоизоляцию, водопроводные трубы. Напротив в синих сумерках чернели двухэтажные дома–бараки с двускатными крышами, крытыми старым, почерневшим шифером.

Выкурив по сигарете и поглядев на «мирную цивилизованную» жизнь, ребята залезли обратно на забор и спустились на территорию части.

Вернулись в столовую.

– Вы где лазите, падлы? – крикнул Куриленко и врезал им по разу.

Дробышев и Вдовцов метнулись по своим рабочим местам. У них уже накопилось гора тарелок и стаканов.

Старшина требовал чистую посуду. В части было около трёхсот солдат. А тарелок в столовой было около сотни. Приходилось эту сотню запускать по кругу три раза. Часть тарелок была у солдат, ужинавших за столами в зале, десятка два чистых тарелок оставались у поваров. В них они накладывали пищу и отпускали проходивших вдоль раздачи еще не ужинавших солдат. Остальная часть грязных тарелок скопилась в посудомойке.

Те тарелки, что были у поваров, быстро закончились. У раздачи стояло человек двадцать голодных солдат. Они возмущались и требовали их отпускать. Повара ругали старшину и требовали от него чистых тарелок. Старшина был вынужден сделать рокировку наряда. Он выдернул из варочного цеха Арбузова, а из зала Куриленко и отправил их на посудомойку.

Пока Дробышев с Вдовцовым курили на теплотрассе, Куриленко пришлось занять место Комари, Комари занял место Вдовцова, встав на мытьё стаканов и подносов, а Арбузов – на тарелки.

– Гуси, вешайтесь! Я сёдня ночью убивать вас буду! – орал Куриленко, недовольный тем, что его «припахали».

Он ушёл в зал. В зале он практически ничего не делал. Сидел на лавке с Кимом у раздачи, следил за тем, чтоб солдаты из других рот не своровали посуду. Обычно с собой из столовой уносили ложки. Неделю назад, когда РМО заступало в наряд, в столовой по описи числилось 117 ложек. На другой день их было уже 104. За сутки 13 ложек пропало. Их утащили солдаты из других батальонов и рот. Старшине, чтобы сдать наряд и не платить из собственного кармана деньги, пришлось отправить Штырба в каптёрку и принести 13 ложек. В каптёрке у старшины всегда хранилось ложек 30 на случай недостачи. В будние дни он требовал от «дедов», чтоб они заставляли «гусей» воровать из столовой ложки для пополнения резерва в каптёрке.

Этим же занимались и другие роты. Все старшины заставляли своих солдат воровать посуду у наряда по столовой, пополняя резервы своих каптёрок. Таков был «круговорот посуды» в Говерловской авиационно-истребительной дивизии. Возможно, подобные порядки и круговороты посуды творились в других частях, и в других армиях СНГ.

Когда все солдаты дивизии были накормлены, наряд принялся убирать столовую. Основная нагрузка по уборке ложилась на плечи «гусей» и «черепов». Была перемыта вся посуда, были протёрты все столы зала, убран варочный цех. Вербин с Вдовцовым тряпками протирали раздачу. Арбузов с Дробышевым вынесли кастрюлю с отходами на контейнер. И ушли убирать в хлеборезке. Сержант Ржавин в это время заигрывал с Любкой. Он лапал её за всякие приличные и неприличные места, Любка повизгивала и несильно отбивалась. Похоже, ей самой очень нравились приставания Ржавина.

Когда она с Ржавиным вышла из хлеборезки, Арбузов, сладко улыбнувшись, сказал:

– Красивая девка! Я бы с ней покувыркался.

Дробышеву тоже нравилась Любка, и он разделял восторг сослуживца. Закончив уборку, они вышли из хлеборезки. Любка, сидя на коленях у Ржавина, в темноте вестибюля столовой целовалась с ним в засос. Рука Ржавина гуляла у неё под белым халатом.

Арбузов и Дробышев переглянулись и, тяжело вздохнув, пошли в варочный цех. Им сейчас обоим хотелось занять место сержанта.

Старшина построил роту. И делал замечания по наряду.

– А де Чернэнко? – спросил он вернувшихся «гусей».

– А он там Любке хлеб помогает считать назавтра! – не моргнув глазом, соврал Арбузов.

– Я бы ей тоже помог… – тяжело вздохнул Пух. – Старшина, может, пойдем ей всем нарядом поможем?

– Сыдити те ж вси разом будэмо? – улыбнулся старшина.

Столовая взорвалась от дружного хохота роты.

– Насылля, звершэнное гуртом осiб, караэться позбавлэньнэм воли на срок вид пьяты до пьятнадцатты рокiв, – заметил Комари, чем вызвал новый приступ смеха.

Старшина, выдержав паузу, подождал, пока восстановится тишина, и продолжил, что в целом, несмотря на отдельные недостатки, наряд прошёл успешно.

– Хто залышиться в столовой на нiч? Два чоловiка?

– Можно я с Дробышевым? – спросил Вдовцов.

– Нi. Залышиться Комарi та… Дробышев.

Старшина беспокоился о том, что завтра утром, когда он поднимет людей и уведёт их в наряд, в кубрике должна быть наведена хорошая уборка. Лучше всего это могут сделать только «гуси». Поэтому он оставил Вдовцова на помощь Вербину и Арбузову.

На ночь в столовой оставался кто-то из поваров. Дежурный повар готовил пищу на завтрак, и ему требовалась помощь. Каждый наряд оставлял на ночь двух солдат. Они ночевали в комнате отдыха наряда. В середине ночи повар их будил и объяснял, что им следует делать – куда залить воду, куда поднести продукты.

Комари с Дробышевым сходили в роту за шинелями, вернулись в столовую. Они оказали всю помощь, какая потребовалась от них поварихе тёте Росте, залегли отдыхать. Дробышев не чувствовал под собой ног. Ломило спину. Только сейчас он понял, насколько устал. Это был его второй наряд по столовой.

Лёжа на втором ярусе, свесившись головой вниз, он спросил у сослуживца.

– Слушай, Комари, на днях в часть должны пригнать шнэксов. А ты будешь их строить?

– Конечно, – живо ответил старый «череп». Напоминание о появлении собственных «шнэксов» очень приподняло ему настроение. – Пускай вешаются, падлы! Я шуршал, теперь пускай другие шуршат. Буду их лупить, только в путь. Пускай узнают, что такое Армия. Кто не был в Армии, тот не понял жизни.

Комари был украинец. И в роте разговаривал с земляками на родном языке. Но с Дробышевым он говорил по-русски.

– И тебе будет их не жалко?

– Жалко у пчелки… – грубо ответил Комари. Эта грубость не совсем вязалась с его добродушным, несколько «лоховатым» лицом. Дробышев знал по рассказам «гусей», что Комари «по духане едва не зачмырился». Теперь Комари будет «дедом». – Буду их строить на подоконниках, только в путь. Суки, маменкины сынки, окопались там на гражданке! Я им покажу, что такое Армия!

Дробышев задумался: «Интересно, а когда я буду дедом… буду ли я бить других? Начёт уборки в кубрике и шуршанию в наряде по столовой – это вполне нормально. Раз я сегодня шуршал, как негр, пускай другие шуршат, когда я буду старым.» Дробышев ещё точно не решил, будет ли он «отправлять» других «в будущее». «Ладно, не хрен об этом думать. До этого времени надо дожить».

Дробышев уснул.

…Дробышева и Комари разбудили в половине седьмого утра. Это пришёл старшина с ротой.

Наряд позавтракал первым. В столовой, кроме них и поваров, никого ещё не было.

А потом начался изнурительный процесс работы. Подношение тяжёлых кастрюль с горячей пищей к раздаче, мытьё посуды, уборка зала и варочного цеха. Мытьё полов в коридоре и вестибюле. Подметание и уборка крошек в хлеборезке. Постоянный крик старшины. Мат-перемат. Всюду снующие «деды».

Наряд только закончил с уборкой столовой после завтрака, а уже надо было готовится к обеду.

Вербина и Дробышева отправили в другой конец столовой, в овощную комнату. Высокий, несколько сутуловатый повар дядя Вася, с длинными, как у орангутанга, руками, выдал им тупые ножи, точильный камень, и, указав на высокую груду почерневшей капусты, велел почистить.

Глава 15

Часов в одиннадцать в столовую пришёл начальник продовольственной службы части майор Мороз. Он был сегодня не в духе – поругался с женой, – и искал повода, чтобы выместить свою злобу на наряде по столовой. Войдя в столовую через боковой вход, он сразу же попал в посудомойку. Полы, выложенные дешёвой, но надёжной плиткой, были чисто выметены и вымыты. Рыжий лично проконтролировал работу «гусей». Мороз заглянул в глубокие металлические ящики, из нержавеющей стали (именно в них солдаты мыли грязную посуду; раковин в посудомойке не было), но здесь тоже было чисто и на внутренних стенках не было скопившегося комбижира. Тогда Мороз подошёл к подоконнику, провёл пальцем по батарее. Там лежал слой двухнедельной пыли.

– Это то такое? Солдат, я тебя спрашиваю, что это такое? – заорал Мороз, тыча своим пальцем чуть ли не в нос Рыжему.

Вчера, принимая наряд у второй транспортной роты, рядовой Куриленко не сильно заботился о том, насколько чисты помещения столовой, оставленные старым нарядом, так как не ему, а «гусям», предстояло устранять все замеченные недостатки. Сегодня Рыжий пожалел о том, что не принял наряд должным образом.

Мороз, обматерив Куриленко, велел ему немедленно протереть пыль с батареи, вымыть стёкла и снять паутину.

Как только Мороз ушёл, Рыжий через окно приёма грязной пищи окрикнул Вдовцова и Арбузова, мывших зал:

– Эй, гуси, бегом сюда!

Арбузов и Вдовцов, покидав швабры, прибежали в посудомойку.

– А ну, бегом, порядок здесь навести. Старого из-за вас сношали. Давайте, быстренько, пыль с батарей протрите, помойте окна и счистите паутину. Доложите о выполнении!

Арбузов и Вдовцов с энтузиазмом принялись за работу, а Рыжий, с сознанием выполненного долга, неторопливо и важно отправился в зал. Но, похоже, ему сегодня не везло. Там он опять натолкнулся на майора Мороза.

– Солдат, я тебе что… неясно сказал? – глаза Мороза пылали гневом.

– Товарищ майор, там уже во всю наводится уборка. Через пятнадцать минут всё будет готово.

– А ты какого… без дела тут стоишь? Что типа «старик» и тебе «не положено»? Почему тут швабры на полу валяются? А ну, бегом убирать!

Делать нечего. Куриленко с унылым видом поднял швабру, стал лениво возить ей по полу, таская длинную рваную мешковину.

– Солдат, я не вижу в твоих глазах огня! Я не вижу бодрости в твоих движениях!

Увидев, что Рыжий, выплеснув на пол воды, прибавил скорости, растирая её шваброй, удовлетворённый Мороз пошёл к поварам. Там ему Фомич с дядей Васей поднесли стакан самогона, собрали на стол закусить.

Пища делает с человеком удивительные вещи. Ещё двадцать минут назад человек был не в духе, но стоит ему слегка пополнить свой желудок, как, глядишь, он уже становится добрее, ленивее.

Сытый и слегка пьяный, со здоровым румянцем на круглых щеках, Мороз пошёл в штаб дивизии, где в секретной части работала его протеже.

Вера, смазливая девушка двадцати трёх лет, своей работой была обязана исключительно майору Морозу, который познакомился с ней два года назад в баре, несколько раз отвозил её домой; а, когда узнал, что она стоит на распутье, не зная, как ей строить свою жизнь по окончании института (её родители были простые крестьяне, из глухого села на краю Тернопольской области, стало быть, «блата» ей ждать было неоткуда), Мороз предложил помочь ей с трудоустройством, на том, правда, условии, что она, по малейшей его просьбе, будет всегда «принимать» его и никогда не отказывать.

Мимо двух высоких голубовато–синих елей, покрытых искристым снегом, по гладким гранитно-черным ступеням, сквозь центральный вход, Мороз зашёл в штаб дивизии, кивнул дежурному подполковнику, сидевшему за стеклом, поднялся на второй этаж и, свернув налево, по тёмному коридору прошёл в секретную часть.

У Веры как раз был обеденный перерыв, и она, заперев двери, пила чай с печеньем. Мороз постучал ей условным стуком.

– Здравствуй, милая! – сказал он, обнимая её, когда она, впустив его, заперла дверь.

Они поцеловались. Сняв шинель, Мороз повесил её на вешалку, сел за стол.

– Чаю хочешь?

– Не откажусь.

Вера налила ему чаю, подвинула блюдце с печеньем.

– Какие дела?

– Дела у женщин и прокуроров. У меня делишки, – ответил Мороз, отхлёбывая горячий чай.

– Как жена?

– Да как обычно. У тебя-то как?

– Да всё нормально.

После непродолжительной беседы Мороз обхватил Веру за талию, усадил к себе на колени. Дальше между ними произошло то, ради чего, собственно, Мороз и устроил Веру сюда…

Приведя себя в порядок, начальник продслужбы в прекрасном расположении духа сел за стол, закурил сигарету.

Вера застегнула все пуговицы на военной рубашке, одёрнула юбку, надела галстук, опустила воротничок и, поправив погон младшего сержанта, стала смотреть в окно.

– Ты чего?

Вера подавленно молчала.

– Верусик, ну что случилось? – майор поднялся и, подойдя к ней сзади, обнял её. Его широкие руки легли ей на плоский упругий живот.

Вера повернулась к нему лицом. В газах её читалось волнение.

– Виктор, я не знаю, как мне быть. – После непродолжительной паузы решительно выдохнула: – Одним словом, я должна тебе всё сказать. У меня есть парень… Мы любим друг друга. Мы встречаемся с ним уже два года. Я не говорила тебе это раньше, а вот сейчас решила сказать.

– Ну и? – равнодушно спросил он.

– Недавно он сделал мне предложение.

– Ну, так что ж? Если любишь его, вперёд, к венцу. На свадьбу только не забудь пригласить. Пригласишь?

– Виктор, я не понимаю твоего шутливого тона.

– Почему шутливый? Я на полном серьёзе.

– Об этом не может быть и речи. Как я ему объясню, кто ты такой?

– Ну, объяснишь, что я, типа, какой-то твой дальний родственник. Или, типа, просто знакомый.

– Виктор, речь вообще сейчас не об этом. Я хочу сказать, что так дальше продолжаться между нами не может. Я люблю его, понимаешь? И мне противно его обманывать.

– Милая, по-моему, ты классики перечиталась. Пойми, все так живут!

– А я – не все! – резко бросила Вера и отвернулась. По щекам её покатились слёзы.

Мороз, взглянув на часы, понял, что ему пора идти на совещание к командиру части, поцеловал Веру в белую шею, надел шинель, шапку, отпер дверь и сказал:

– До завтра, крошка. Закрывайся!

И вышел.

Уже на улице, шагая к штабу своей части, мимо солдат роты охраны, убиравших снег широкими лопатами, раздражённо думал про Веру: «Ничего. Перебесится. Пройдёт пару месяцев и всё утрясётся. И поймёт, что ей лучше быть со мной, чем без меня». – Мороз постоянно помогал ей, частенько привозил ей со склада продукты, то яйца, то масло, то мясо. «Она обязана мне по гроб жизни, – думал он, заходя в часть. – Никуда она не денется. А будет вымахиваться, так я ей мигом все источники материальной помощи перекрою. Тогда посмотрим, как она, птичка, запоёт. Пташечка!»

Глава 16

Наряд заканчивался в пять часов вечера. К этому времени «гуси» были измотаны. Они домывали полы, заканчивали уборку. Вынесли кастрюлю с отходами на контейнер, перемыли всю посуду. Новый наряд, принимая у них ложки, не досчитался трёх штук. Штырба пришлось сбегать в каптёрку.

Наконец, всё было закончено, старшина ОБАУ принял у Нытика наряд, «гуси» нового наряда занесли в столовую ящики с продуктами, а РМО пошло к себе в кубрик.

Старшина ушёл домой, а с солдатами остался капитан Иголка. Он проверил роту по списку вечерней проверки, отругал Куриленко и Якименко за плохую дисциплину, пообещал рядовому Рудому и сержанту Ржавину, что уволит их на следующей неделе, и ушёл в каптёрку. Там он включил телевизор и, лёжа на койке, стал смотреть.

Рота между тем жила своей жизнью. Солдаты мылись после наряда в умывальнике. Ким с книгой в руках лежал на койке. Сержант Ржавин с Куриленко развернули доску и принялись рубиться в нарды.

Штырба с Найдой сходили во 2-ую ТР, взяли у них штангу и, выстроив в ряд четыре табуретки, по очереди, лёжа на табуретках, стали «качать грудь».

Дробышев, Вербин и Вдовцов ушли в бытовку – так в армии называлась комната, где солдаты стриглись, гладили форму и делали другие свои нехитрые бытовые дела.

Старослужащий Стецко умел необыкновенно хорошо рисовать. В армии он научился делать татуировки и сейчас при помощи своего ремесла жил неплохо. Арбузов сегодня получил почтовый перевод из дома. Он уговорил Стецко, чтобы тот выколол ему на плече череп на фоне эмблемы ВВС. Стецко согласился, и сейчас он стоял в бытовке, держа в руках машинку, сделанную из электробритвы, аккуратно выводил контуры черепа на смуглом, крепком плече у Арбузова.

Арбузов дважды писал своей матери, чтоб она ни в коем случае не высылала ему в армию денег первые полгода, так как их всё равно отберут деды. Но мать – всегда есть мать. Заботясь о собственном чаде, она, выслав почтовым переводом деньги, совершенно не понимала, что проявляет заботу о благе других. Если б Арбузов не договорился со Стецко, то деньги достались бы сержанту Ржавину и рядовому Куриленко. Несмотря на то, что в РМО было шесть «дедов», всей «политикой» заправляли Ржавин и Рыжий. При каждой возможности они «кидали» свой собственный призыв, и деньги, наверняка, достались бы им, так как почтовый перевод, который принёс писарь из штаба части, попал в руки вездесущего сержанта Ржавина. Но Арбузов, знавший заранее через письмо от матери об этом переводе, накануне получения договорился со Стецко, и теперь Куриленко и Ржавин душились от злобной зависти.

– Эти бабки мои, – решительно сказал им Стецко, когда Арбузов вернулся с почты и положил деньги на табуретку, а Куриленко с Ржавиным хотели их забрать и поделить.

– С какого лешего они твои? – с недовольством спросил Куриленко.

– Потому как у нас с Арбузовым был договор. Я ему набиваю масть, а он мне за это платит лэвэ. Вы думаете, ему прислали бы с дома лэвэ, если б он не попросил родоков? Хрен с два! Ты, Рыжий, сам, вспомни, свою молодость, как ты писал родокам, чтоб они тебе не высылали бабло, пока в части есть деды. Или такого не было?

Куриленко промолчал. В словах Стецко была правда. Сержант Ржавин, с завистью глядя на деньги, с напускным равнодушием лениво бросил:

– Ладно, забирай. Только, если «гусям» ещё придёт перевод, ты на «общак» не претендуешь.

– Добро, – улыбнулся Стецко. – Только общака больше не будет, – насмешливо добавил он.

И на немой вопрос Ржавин пояснил:

– Не надо наших гусей держать за идиотов. Пока мы не уволимся, им почтовые переводы из дома не придут. А вот когда мы будем мчаться в поезде, вот тогда-то они напишут: «Дорогие предки! Деды уволились. Деньги можно высылать!»

Он сходил в каптёрку и достал из «нычки» машинку. Татуировки в армии делать запрещалось, и офицеры, как могли, пресекали это дело, отбирая машинки и тушь и сурово наказывая мастеров татуировок. Несмотря на это, на теле то одного, то другого солдата появлялись новые татуировки. «Наколки» были в моде.

Стецко заперся с Арбузовым в бытовке. Остальным «гусям» было любопытно посмотреть, и они просили разрешения их впустить.

Стецко их впустил, и «гуси», обступив его и Арбузова, восхищенно наблюдали за процессом работы. На плече Арбузова уже был чёткий контур черепа, обозначены глубокие глазницы, носовые впадины, оскал улыбки…

Стецко понапрасну «гусей» никогда не трогал, бил их редко, только за «залёты».

За это Арбузов его не уважал. Арбузов вообще признавал только тех, в ком чувствовал силу. Он знал, что с Куриленко и Ржавиным ему не справится. Но Кима, Стецко, Рудого, Лопатина (ещё один «дед» РМО) он мог свободно забить «раз на раз». Арбузов ждал, когда уволят Рыжего и Ржавина, тогда он остальных «дедов» будет «кидать».

Жужжала бритва. Стецко выводил контур эмблемы ВВС – перекрещенные крылья и винт…

* * *

Коптёрщик 2-й ТР роты младший сержант Сагалов был земляком сержанта Ржавина. Оба из Киева, одного призыва, за полтора года совместной службы они крепко сдружились. Сержант Ржавин вечерами, после возвращения с ГСМ, обычно сидел у земляка в каптёрке. Они баловались чайком с печеньем.

Вот и сегодня вечером он сидели вместе. У Сагалова было копчёное сало, банка сгущёнки, батон. Он выложил добро на стол и угостил земляка.

– Ну что там, слышно?.. Нескоро тебя будут увольнять?

– Ротный обещал на той неделе. Но ты ж его знаешь…

– Один чёрт, до Нового года уволят.

– Да нет. Лично я Новый Год собираюсь встретить дома, – отвечал Ржавин. – Да и по–любому ротный уволит меня раньше остальных. Вот на Рыжего он зуб имеет, а на меня нет. Дело даже не в ротном, а в Лукаше

– Ну а Лукаш что?

– Он мой непосредственный начальник. Как он решит, так и будет.

– Ну, так ты пошевели его. «Товарищ капитан, нельзя ли пораньше. Я вам магар соображу». Что ты, как маленький, первый день на службе?

– Да дело тут не в магаре вовсе. Лукаш хочет, чтобы я ему личную печать вырезал. У него, типа, библиотека дома хорошая. Он хочет все свои книги пропечатать и составить опись. Типа, букинист, на блатной козе не подъедешь.

– Ну, вырежи её. В чём же дело?

– Да придётся. А неохота как… ты бы знал! – устало зевнул Ржавин. – Я, кстати, ещё и печать нашей библиотеки собираюсь вырезать. У меня задолженность за ней числится. Помнишь, год назад Лимон заставил меня ему «Три мушкетёра» взять? Я взял. Лимон прочитал её. А наши недоноски порвали её на толчок, зад подтирать.

– У наших это не застроится. Понабрали в армию сброд идиотов.

– А тебя когда увольняют?

– Пупс обещал на той неделе.

– А каптёрой кого?

– Бардо, скорей всего. А кого ещё ставить? Все остальные тормоза. Лэве толком посчитать не могут.

Сержант Ржавин откинулся на койке, не снимая сапог, забросил ноги на душку. Мечтательно сказал:

– Ладно, Вован. Даже, если не получится разом, в один день уволиться, я через неделю максимум в Киеве буду. Первым делом с пацанами увижусь. Забухаю. А потом по шалавам пойду. Есть у меня одна знакомая телуха. В районе Дарницы живёт. Я с ней в отпуске в Гидропарке зависал. Вот это баба.

– Сань, слушай, у меня к тебе дело есть. У твоего «гуся», как его? Ну, этого, который из учебки недавно приехал?..

– Дробышева что ли?

– Да. Короче, мне его афганка приглянулась. Ты не против, если я его раздену?

– Земляк, какие вопросы!

– А он не застучит… шакалам? – спросил Сагалов.

– Да вроде не должен. Хотя кто его знает? Он у меня в роте всего две недели. Я ещё так и не понял, чем он дышит.

– Ладно. Я сейчас с ним перетру.

Сагалов открыл дверь каптёрки, окликнул первого попавшегося «гуся», велел позвать ему Дробышева.

Пришёл Дробышев. Стоя на пороге, он неуверенно спросил:

– Разрешите зайти?

– Заходи, – великодушно сказал Сагалов. – Дверь только закрой.

Дробышев подошёл к столу.

– Присаживайся. Чаю будешь?

Глаза Сагалова, тёмно–карие, лукавые, горели хитрецой.

Дробышев ещё не знал, чего от него хотят, но внутренне был сильно насторожен. Он не доверял «дедам». Он молча пил чай и ждал, что ему скажут.

– Дробь, короче, мне твоя афганка приглянулась. Санёк не против, чтоб мы с тобой махнулись. Ты что скажешь?

Дробышев молчал. Ему было обидно. Солдатам форма выдаётся на полгода. Через полгода старую заменяют на новую. Но не всегда находится нужный размер. В учебке он только обменял свою старую форму, выпросив у старшины себе по размеру и поставив за это ему бутылку водки. А сейчас эту форму с него хотели снять. Было очень обидно.

– Давай, Дробь, не нарывайся на подзатыльник, – сказал сержант Ржавин. – Снимай!

Дробышев не хотел лишний раз получить. Он молча стал расстёгивать пуговицы. Между тем, Сагалов, порывшись в шкафах, достал ему старую «афганку».

Дробышев переоделся.

– Свободен, – грубо сказал сержант Ржавин.

Дробышев вышел в коридор БАТО. На глаза ему навернулись слёзы обиды. Опасаясь, что это заметят другие солдаты, вышел на лестницу. В горле держался ершистый комок. Дробышев постоял у окна, покурил. Пошёл в бытовку, к своим.

Сослуживцы моментально заметили, что он в другой форме.

– А где твоя новая форма? – спросил Стецко.

– Сагалов снял.

– С какого это хрена?

– Ему Ржавин разрешил.

– Ни фига себе! Они там что совсем обурели? Вдова, ну-ка, сгоняй сюда за Рудым и Кимом.

Вдовцов вышел из бытовки.

Через минуту здесь были Куриленко, Якименко, Рудый и Лопатин.

Стецко рассказал им, что Сагалов, договорившись с сержантом Ржавиным, раздел Дробышева.

– Он что гонит? – возмутился Ким. – Это беспредел! У него свои гуси есть. Пускай, он их и раздевает!

– Це не дiло! – согласился маленький полноватый Рудый.

– Беспредел. Голимый беспредел! – высказал своё мнение длинный худощавый Лопатин.

Рыжий промолчал. Ему было всё равно. Он не хотел портить отношения с Ржавиным.

– Дробь, слышь, в принципе, мне это всё по барабану, – сказал Стецко. – Но я могу впрячься за тебя при условии, что ты со мной обменяешься формами. Твоё согласие, и я иду тянуть за тебя мазу.

Та форма, какая сейчас была одета на Стецко, выглядела лучше той, какая сейчас была на Дробышеве. Не долго думая, Сергей согласился.

Тогда Стецко, сказав Арбузову, что доделает ему татуировку завтра, взяв с собой Дробышева и остальных «дедов», повёл их на разборку с Сагаловым.

Они всей толпой ввалились в каптёрку 2 транспортной роты.

– Сагал, что за херня? – сразу начал «наезжать» Стецко. – У тебя что своих гусей в роте нет, что ты за наших берёшься? Короче, мы тут всем коллективом посоветовались и решили, что тебе надо вернуть Дробышеву форму.

– А тебе какое дело до этого? – недовольно спросил Ржавин, оставаясь сидеть на койке.

– Мы с Дробью договорились. Свою форму он мне отдаёт.

Ржавин ничего не сказал. Это было законно. Дробышев был «гусём» РМО, а не второй транспортной роты. По неписанным армейским законам Салагов имел право «раздевать» только «гусей» из своей роты. Видя, что все остальные деды, кроме Куриленко, держат сторону Стецко, Ржавин злобно подумал: «Ладно, Дробь! Я с тебя за это завтра… на ГСМ спрошу. Ты у меня еще не раз пожалеешь.»

Сагалов, кипя от злобы, молча достал из шкафа форму Дробышева, швырнул на пол. Дробышев переоделся и отдал Сагалову его старую форму.

Стецко не стал сейчас меняться с Дробышевым формами, так как опасался, что это сразу же заметит ротный. Они договорились, что поменяются в день увольнения Стецко.

Глава 17

На другой день была зарплата. Солдаты по очереди заходили в каптёрку, расписывались в ведомости, и старшина отсчитывал их кровные. Часть денег он оставлял у себя под предлогом покупки одинаковых мыльных принадлежностей на роту. Хитрый прапорщик уже в уме высчитал, сколько требуется денег на закупку и сколько он намерен оставить себе от собранной суммы.

Когда Дробышев, получив у старшины деньги, вошёл в кубрик, лежавшие на койках Ржавин и Рыжий нетерпеливо спросили:

– Ну?

Дробышев подошёл к ним и молча отдал свою зарплату.

Это же сделали и остальные «гуси».

«Старики» сложили все деньги и поделили на пятерых. Лопатину они ничего не дали. Лопатин считался «чмырём». В своё время, ещё по «молодости», он прогнулся – постирал своим «дедам» афганку, и потому теперь он не имел своего слова в роте. Это был «чмошный дед». «Гусям» категорически запрещалось выполнять его просьбы. Требовать от них он ничего не мог. Ему не носили сигарет, за ним не заправляли койки, в наряде по столовой его всегда оправляли на посудомойку. Единственно, в посудомойке ему доставалось «козырное» место – стоять на приёме грязной посуды. Это гораздо легче, чем мыть тарелки и подносы. Ещё полгода назад он вместе с призывом Штырбы, Найды и Пуха делал уборку, «шуршал» во всю. Но с приходом Вдовцова, Арбузова и Вербина «деды», посовещавшись между собой, решили немного облегчить Лопатину службу, освободив его от унизительных обязанностей наведения уборки в кубрике.

В столовой Лопатин сидел в одиночку. Его сторонились другие солдаты.

И сейчас, глядя на то, как его однопризывники делят деньги «гусей», Лопатин сотый раз проклинал себя, когда он впервые сломался, не выдержав ударов старослужащего Лимона, взял его грязную афганку и поплёлся стирать в умывальник.

Заметив хмурое лицо Лопатина, Куриленко догадался, о чем тот сейчас думает, и посмотрел на Дробышева, пристально и зло.

Дробышев был расстроен.

Рыжему это не понравилось. В этот момент в его сознании всплыла сцена того утра, когда Дробышев, впервые появился в РМО и между ними возник конфликт.

Рыжий был злопамятен. Он не любил Дробышева и решил сейчас проверить его на «прочность».

– Дробь, иди сюда, – требовательно сказал он, снимая с себя китель.– На, постирай!

– Я не буду.

– Дробь, я не понял?

– Я не буду стирать!

– Что-о-о? – повысив голос, сказал рыжий. – Вербин, ну-ка, быстро на фишку!

Вербин метнулся к дверям и вышел в коридор.

– Я не буду! – твёрдо повторил Дробышев. Лицо его было решительно, глаза горели уверенно и гневно.

– А ну бери, сука! Живо! – ударив ладонью по лицу, крикнул Куриленко. – Ты шо, обурел, гусяра?!

– Я не буду!

Куриленко, бросив свой китель, схватил Дробышева за грудки и ударил коленом в живот.

Сергей согнулся.

– Стирай, сука!

– Не буду!

– Я кому сказал, стирай! – кричал Рыжий, нанося удар за ударом.

Он свалил Дробышева с ног.

Сергей, лёжа на полу, корчился от боли. Он, как мог, прикрывал своё тело руками. Рыжий, нагнувшись над ним, бил его кулаками по спине.

На них смотрела почти вся рота.

Вербин стоял на «фишке». Снаружи кубрика. Как только в коридоре появятся офицеры или прапорщики, Вербин тут же забежит в кубрик и предупредит своих. Его разбирало любопытство, чем всё дело закончится. Но он боялся заглянуть в кубрик и стоял лицом к дверям батальона и дневальному.

Арбузов со злорадством глядел на корчившегося от боли Дробышева. Он не испытывал к нему ни капли сострадания. Напротив, Арбузов хотел, чтобы Дробышев сейчас сломался. «Сломайся, мразь! Сломайся! – с ненавистью думал он, глядя на Дробышева. – Иди, постирай афганку старому. И тогда я всю оставшуюся службу буду тебя чмырить! Ну, же!»

Вдовцову, напротив, было жалко сослуживца. «Серёга, держись, – с мольбой глядя на Дробышева, сжав кулаки, думал он.– Ещё немного. Ты молодец! Потерпи ещё. Сейчас всё кончится. Только не сломайся».

Всем остальным было глубоко наплевать. Их одолевало только любопытство, сломается или нет. Жалости не было.

Но Дробышев не сломался. Он лежал на полу, корчась от боли, но пощады не просил.

– Хватит! – встав с койки, потребовал сержант Ржавин. – Всё, Рыжий, остынь! – сказал он, подойдя, и взял Рыжего крепко за локоть.

Куриленко, весь красный и взмыленный, отошёл в сторону. По щекам и по шее его струился пот. «Дед» тяжело опустился на койку. Он был зол: ему не удалось сломать Дробышева. А во второй раз проверку на «твёрдость» проводить не полагалось. Он упустил свой единственный шанс. И сейчас это больше всего угнетало Рыжего.

Через десять минут рота, как ни в чём не бывало, занималась своими делами. Куриленко, отдышавшись, раздражённо позвал Вербина, швырнув свою афганку на пол, сухо приказал:

– Бебик, постирать!

– Я не буду!

– Шо? Сука, ты шо сказал? – Рыжий ударом кулака сшиб Вербина с ног, двинул носком сапога под живот. – Стирай, сука, и не ломайся, как целка! Кто хоть раз зачмырился, тот уже никогда не поднимется!

С искаженным от боли лицом, Вербин поднялся с пола, взял афганку Рыжего и ушёл в умывальник. Там он положил афганку в раковину, открыл кран и стал в дверях. Он смотрел, не идёт ли сюда Куриленко. Но Рыжего в коридоре БАТО не было.

Вербин раза два брезгливо теранул афганку одёжной щёткой, слегка намылил, смыл пену под холодной водой, выжал и повесил в сушилку.

– Всё! – сказал он, вернувшись в кубрик.

– Молодец! – похвалил его Рыжий. Он сидел с Кимом за доской шашек.

Дробышев стоял в коридоре на лестнице, как рыба, выброшенная волной на берег, с трудом хватая воздух.

К нему пошёл Вдовцов.

– Молоток, Серёга! Ты выдержал. Больше он тебя трогать не будет. Дай, пять!

Дробышев протянул руку. Вдовцов, обняв своей широкой лапой руку товарища, крепко пожал. Дружески потрепал за шею и оттолкнул.

– Молоток, братуха! Так держать!

Он от всего сердца был рад за сослуживца, что тот сегодня не сломался.

Сергей прочитал это чувство в его серых сияющих глазах и был благодарен Вдовцову за это.

Когда Вдовцов ушёл в батальон, Сергей спустился на улицу.

Ему хотелось сейчас побыть наедине. Привести в порядок растрёпанные мысли. Он с ненавистью думал сейчас о Рыжем. В воспалённом воображении рисовал сладостные картины расправы. «Сука, устроить бы тебе казнь, как в Древнем Китае. Привязать тебе на пузе чашу, а в неё сунуть крысу, некормленую в течение недели. О, с какими удовольствием я смотрел бы на твои страдания! О, как бы я наслаждался!» – злорадно думал Сергей и мысленно бил каблуком сапога Рыжего по зубам. – «Сука, что за дебильные порядки в этой долбанной армии! Я этим гнусным подонкам, – так думал Дробышев о «дедах», – должен отдавать свою зарплату. А старшина… тоже гусь… на мыльные принадлежности деньги заныкал… Сука! Гадина! Ненавижу!»

Между тем, Арбузов, стоя в туалете, рассказал о Дробышеве «гусям» из других рот.

На что Бардо, закурив и медленно и важно выпустив в потолок кольцо дыма, сказал:

– Что ж… поживём-увидим. Мне, кажется, он ещё зачмыриться. Я лично это дело под свой контроль возьму.

– А я тебе в этом помогу, – сказал мрачный Стиф. Этот солдат очень редко улыбался.

Стиф был одного с Бардо призыва. Они оба родом были из Мариуполя и на «гражданке» «сидели на игле». Стиф, Бардо и Арбузов были из тех людей, которые уважают только силу. Грубую, тупую физическую силу. Втроём они «чмырили» в карантине Вербина и других, слабых духом, солдат. И сейчас здесь, в БАТО, они старались держаться вместе. Кроме Бардо и Стифа, мариупольских «гусей» в дивизии было человек двадцать. И через одного они были либо наркоманы, либо алкоголики.

Глава 18

Вечером сержант Ржавин позвал Арбузова и Вдовцова, дал им денег и велел сгонять за «синькой». Так на солдатском жаргоне называлась выпивка.

Вдовцов и Арбузов, взяв с собой Дробышева, надели шинели и шапки, вышли из казармы.

На улице шёл снег.

Дважды обогнули здание казармы. Пошли по асфальтированной дорожке, по которой утром бегали на зарядке. Справой стороны от них темнело мрачновато-серое здание казармы. Слева – в синих сумерках грязно белела солдатская столовая, за ней, за голыми берёзами, виднелась санчасть. Перед столовой широко раскинулся плац. За спортивными снарядами – турниками и брусьями располагалась офицерская столовая, где, в основном, питались лётчики и техники, а также руководство полков и дивизии.

«Гуси» прошли вдоль части, за вещевым складом по разрушенной кирпичной стене взобрались на забор, спустились на тянувшиеся вдоль стены трубы теплотрассы, спрыгнули на землю. Петляя дворами, направились к дому, где жила тётя Аня.

Эту женщину знала вся округа. Муж тётя Ани работал на спиртзаводе. А сама тетя Аня торговала «палёной» водкой. Об этой «точке» прекрасно знали в территориальном ОВД, но тётя Аня исправно платила участковому, а тот в свою очередь начальнику МОБ, и потому её никто не трогал. Её клиентами были местная пьянь и солдатня. Впрочем, иногда, её «палёной» продукцией не брезговали и офицеры. Особенно ночью, когда хотелось «догнаться», а магазины были закрыты и водки, кроме, как у тёти Ани, негде было купить.

Ребята вошли в крайний подъезд старого двухэтажного дома, крытого шиферной крышей. Свернули направо, прошли в глубь тёмного коридора с запахом сырости, позвонили в дверь.

Открыла тётя Аня, женщина лет пятидесяти, с накрашенными губами, вся в кольцах и браслетах.

– Мальчики, что вам?

– Водки. Три пузыря! – развязно сказал Арбузов и протянул деньги.

Пересчитав деньги, тётя Аня достала из-за двери три бутылки. В углу у неё был заготовлен целый ящик.

Той же дорогой «гуси» вернулись в часть. Перелезли через забор, спустились, пошли через плац.

Арбузов с Вдовцовым, чувствуя у себя под шинелями приятную тяжесть бутылок, остались ждать в курилке.

Дробышев побежал наверх, в роту, выяснить обстановку. Дежурный по части сидел за пультом, смотрел по телевизору хоккей. В коридоре БАТО никого из «шакалов» и «кусков» не было. В кубрике Дробышев узнал от «дедов», что ни ротного, ни старшины в батальоне не видно. Дробышев вернулся за Вдовцовым и Арбузовым. Они без приключений пронесли в казарму водку, прошмыгнули в свой кубрик. Передали бутылки «дедам».

Бутылки спрятали в подушках.

Потом пришёл ротный. Он отлучался на час: ходил в штаб дивизии, к знакомому майору. Провёл вечернюю проверку, посидел в каптёрке до пол-одиннадцатого и ушёл домой. Об этом «дедам» моментально доложил Комари, который стоял сегодня на «тумбочке».

Дневальный ушёл на лестничную площадку наводить уборку. В случае, если дежурный по части начнёт подниматься в БАТО, он тут же забежит в кубрик и всех предупредит.

Сержант Ржавин достал из подушки первую бутылку, открутил пробку, стал разливать по кружкам.

Последних было только две. «Старики» по очереди подходили к нему, выпивали свою долю, брали кусок хлеба с ломтиком сала и долькой лука, отходили к своим койкам. Солдатская пьянка редко бывает роскошной. С закуской, как обычно, было негусто.

Они выпили по три раза. А потом, когда в последней бутылке оставалась половина, сержант Ржавин нацедил в кружки «гусям».

– Гуси, сюда! Все, кроме Вербина!..

Ржавин каждому дал выпить.

Дробышев, выпив, сморщился. Водка была противной. Поставил свою кружку на тумбочку, поблагодарил. Он собирался уже уходить, но его остановил Куриленко.

– Погоди, Дробь, иди сюда. Дай, пять. Дробь, ты молодец! Ты – пацан! Я сегодня специально тебя проверял. Ты – не чмошник, ты пацан. Всегда будь таким, – Рыжий был пьян. Его тянуло на общение. – Ты на меня держишь зло – это твоё дело. Это – жизнь, пойми, брат, это жизнь! Сегодня ты – гусь, завтра – дед! Вот Лопатин и Вербин – гуси по жизни. Потому что они чмыри. Тряпки. А ты – пацан! Давай, брат, не держи на меня зла.

Куриленко отпустил Дробышева.

Сергей забрался на второй ярус и лёг в свою койку.

– Деды, как вы думаете? – спросил Рыжий. – Не пора ли нам расстегнуть наших гусей? В других ротах пацаны уже своих расстёгивают во всю.

– А что… это правильно, – поддержал сержант Ржавин. – Мне эта мысль по душе. Наши гуси давно этого заслужили.

Остальные «деды» тоже были не против.

Дробышев лежал, чувствуя, как его сознание медленно плывёт. Он чувствовал себя сейчас необыкновенно хорошо. Ему было хорошо на душе не столько оттого, что запьянел, сколько от осознания самого факта, что «деды» сегодня угостили его водкой. Значит, его зауважали. «А Рыжий, в принципе, неплохой пацан, – думал он. – Я его вполне понимаю. Он дед. Ему хочется власти, почета, уважения. Это вполне законное желание. Кто знает, каким буду я?»

Сегодня Сергей впервые за две недели засыпал спокойно, без волнения, без постоянного внутреннего напряжения.

Глава 19

Вечером другого дня ребят «расстёгивали». Процедура заключалась в том, что каждый «дед», кроме Лопатина, врезал каждому «гусю» в грудь кулаком. И теперь им, по неписанным армейским законам, разрешалось ходить с расстегнутой пуговицей. Сами «деды» ходили с двумя, а то и тремя расстёгнутыми пуговицами. Если смотреть на это со стороны, то выглядело неопрятно и некрасиво. Но солдатское представление о красоте искажено: чем разболтаннее, тем «круче». Все солдаты носили шапку на затылке. Специально подбирали себе шапку на размер, а то и на два, поменьше нормы.

У «дедов» и «черепов» карманы на штанах и кителях афганок были вручную прошиты нитками. Сапоги – подвёрнуты или обрезаны. Чем короче сапог, тем «круче». Ремень ослабляли до такой степени, что он болтался едва не на ширинке.

Строевой смотр части застал всех врасплох.

Командир части подполковник Самовалов вместе с начальником штаба лично ходили вдоль шеренг, проверяли содержимое солдатских карманов. Потом заставили на морозе всех разуться и поснимать носки.

– На ногах у солдат должны быть портянки, – сурово оглядывая строй, говорил Самовалов. – Носки будете носить дома. Здесь армия, а не институт благородных девиц! А армия – это дисциплина и порядок!

Эти слова Самаволов говорил постоянно.

Когда он приказал солдатам распахнуть шинели и расстегнуть кителя, то выяснилось, что у половины личного состава части – «стариков» и «черепов» – под кителями были гражданские свитера.

– Это ещё что за безобразие? Ну-ка, снять немедленно!

– Товарищ подполковник, так ведь холодно ж, – возразил Пух то ли жалобно, то ли весело, когда Самовалов проходил мимо него.

Пух был личным водителем командира части. Если бы он это сказал не при всех, а наедине, в машине, то Самовалов, наверняка, закрыл бы глаза на то, что его водитель одет не «по уставу». Но Пух имел неосторожность высказать это вслух, при всей части.

– Рядовой Медведев, два нарда вне очереди за разговоры в строю! – строго сказал Самовалов.

– Есть два наряда вне очереди! – рявкнул Пух весело и четко, а, когда командир отошёл, тихо сказал стоявшему рядом Дробышеву: – Один черт, завтра я ему понадоблюсь. Кто его будет на машине возить?

«Деды и «черепа» поснимали с себя свитера и покидали их в общую кучу. У «гусей» свитеров не было. По сроку службы – «не положено». Исключением среди них был только рядовой Бардовский. Ему разрешили «деды». Кинув в общую кучу свой свитер, Бардо вернулся в строй и занял своё место.

Закончив утренний осмотр, начальник штаба части, приложив красиво согнутую в локте руку к головному убору, отдал команду:

– Равняйсь!.. Смирно! Шагом, марш!

И боевая часть, выстроенная по подразделениям, печатая шаг, прошагала по тонкому снегу строевым мимо командира и начальника штаба.

Покинув плац, часть разделилась по подразделениям и разошлась по своим рабочим местам.

Глава 20

Рабочий день на ГМС подходил к концу. В кладовой, в пяти двухсотлитровых бочках, стоял заготовленный на завтрашнее утро бензин. Дробышев с Вдовцовым занесли насос. (Вербин в это день заступил дневальным.) Сержант Ржавин подозвал их к себе.

– Короче, гуси, слушайте сюда. Дробь, ты сейчас идёшь в домик и следишь за фишкой. В случае движения, выйдешь на улицу и подашь условный знак. А знак будет следующий… В случае палева, выйдешь на улицу, снимешь с себя ремень и закинешь его на плечо. Вдова, ты в этот момент будешь стоять у ворот. Если Дробь подаст тебе знак, подойдёшь к часовому и непринуждённо с ним заговоришь. Задание ясно?

– Ясно.

– Выполняйте!

Когда «гуси» заняли свои места, Ржавин подал команду Куриленко, который, размотав рукава насоса, стоял в нетерпеливом ожидании:

– Жми!

Услышав команду, Куриленко сунул рукав насоса в бочку, другой в канистру. Стал качать. Торопливо, нервно…

Ржавин стоял у входа в кладовую и смотрел за Вдовцовым, который находился в тридцати метрах, у центральных ворот на территорию ГСМ.

Шагах в десяти от него, между двух заградительных заборов из ключей проволоки, скучая, прохаживался часовой – солдат из роты охраны. Ему хотелось курить.

– Сигаретки не будет?

Вдовцов, чтобы не дезориентировать «дедов», не стал вступать с часовым в разговор, а знаками дал ему понять, что у него нет курева. Со стороны это выглядело смешным и странным. Часовой, ничего не поняв, спросил:

– Ты что язык проглотил?

Вдовцов, не желая провоцировать его на дальнейшие расспросы, отошёл от забора в сторону.

Ржавин улыбнулся.

– Молодец, Иван, врубаешься.

– Иди, смени меня, – тяжело дыша, сказал Куриленко.

Он закачал уже две канистры.

Ржавин сменил его. Всего они закачали три канистры. Все три закачивали из разных бочек, чтобы утром Марчук не заметил недостачу.

Закончив, Ржавин смотал рукава насоса.

Куриленко заглянул в бочку. Бензин, разумеется, был не у самого горлышка, как обычно. Завинтив крышку на бочке, он с волнением подумал: «Только бы Амбал (так солдаты называли Марчука) завтра утром не заметил!»

Вышел из кладовки, глянул на Вдовцова. Как там? – спросил он у него вопросительным кивком головы. Вдовцов знаком дал понять ему, что всё спокойно.

Взяв три канистры, «деды» быстро потащили их в конец территории. В густых сумерках почти ничего не было видно.

– Похож, в бочках заметно, что мы отлили бензин? – дорогой высказал свои опасения Куриленко.

– Ну что ж теперь делать?

– Да теперь уж ничего, – вздохнул Куриленко. – Моли Бога, чтобы завтра утром мы первыми, а не Амбал, заправляли машины.

Ржавин был хладнокровным. Он приучил себя к мысли, что, идя «на дело», необходимо откидывать прочь своё волнение, зажимать нервы в кулак и концентрировать внимание на окружающей обстановке, а не на той дури, которая со страху лезет в глупую башку.

Он внутренне давно себя настроил, что риск – дело благородное, если хочешь красиво жить, нужно крутиться. А ему хотелось красивой жизни… богатой, сытой жизни.

Оттащив и спрятав канистры с бензином за дальними складами, за забором из колючей проволоки, солдаты повернули обратно.

Дорогой Куриленко стал ныть и делиться своими опасениями на случай, если Марчук завтра утром обнаружит в бочках недостачу

– Амбал сегодня лично видел, что бочки были наполнены до краёв, – говорил он с беспокойством.

Его нытьё вывело Ржавина из себя:

– Ты заткнёшься или нет?

– Я переживаю!

– А ты не переживай. Забей!

– Стараюсь.

– От сумы и от тюрьмы не зарекайся. Знаешь, такую пословицу?

– Типун тебе на язык, – испуганно сказал Куриленко и, озираясь по сторонам, стал искать дерево, чтобы постучать по нему. На дороге он заметил валявшую палку, нагнулся, постучал по ней три раза.

Сержанта это рассмешило:

– Я не знал, что ты такой суеверный! Все эти постукивания по дереву, черные кошки, перебегающие дорогу, всё это чушь… Это бред. Бабушкины выдумки.

– Зря ты так.

– Я не верю ни в чёрта, ни в Бога. Верю в материю. Помнишь, ленинское определение… Материя – это объективная реальность, существующая в пространстве и времени независимо от нас... что-то там ещё… Короче, не суть важно. А оттого что ты постучал по дереву, ничего не измениться. Хоть тысячу раз постучи по дубу или сосне, хоть по своему тупому лбу, но, если тебе суждено погореть, ты погоришь. Кстати говоря, у меня недоброе предчувствие, – сказал вдруг Ржавин. Ему захотелось сейчас поиздеваться над своим незадачливым подельником. – Мне кажется, что Амбал завтра утром попалит недостачу в бочках.

– Типун тебе на язык.

– Чувствую. Я всегда чувствую, – сказал Ржавин, вспомнив эту фразу из фильма «Джентльмены удачи».

– Ты задолбал. Хорош, страху нагонять.

– А вдруг, в натуре, завтра спалит? Вдруг гуси ему застучат? Ты в них уверен? – вдруг с беспокойством заговорил сержант Ржавин, и было непонятно, искренне ли его чувство или же она напускное. – Вспомни, как ты вчера гвоздил Дробышева? Ты думаешь, он забыл? Лично я так не думаю. А ты знаешь, что у него на уме? Я не знаю. И ты не знаешь. А где гарантии, что он сейчас не доложил Амбалу? Может, он решил нас потопить?

– Хорош, нагонять страху. Что ж нам делать?

– Я предлагаю сейчас немедленно вернуться, притащить канистры и вылить их обратно в бочки. Действительно, я подумал, а вдруг Амбал завтра их попалит. Если уже не попалил? Отвечаю, в лучшем случае, мы с тобой на Дембель 31 декабря уйдём. Ну а в худшем… сам знаешь: небо в клеточку, кореша в полосочку.

Цыганка с картами…

Дорога дальняя, – весело затянул Ржавин.

– Ты задолбал! Хорош, издеваться.

– Голуби летят над нашей зоной…

Голубям нигде преграды нет, – смеясь, пел Ржавин.

– Заткнись!

– А на чёрной скамье…

А на скамье подсудимых…

– Заткнись! – кипел Куриленко. Он уже понял, что Ржавин разыгрывает его.

И это ещё сильнее раззадорило сержанта.

– Слышь, Рыжий! Пошли сейчас к Амбалу и добровольно признаемся? Дадим явку с повинной. А?.. Поможем, так сказать, добровольно следствию. А?.. Знаешь пословицу, добровольное признание скашивает срок… на полгода… Светил, к примеру, тебе пятерик. Если ты идёшь в несознанку, может быть, ты вообще ничего не получишь. Не найдёт суд убедительных доказательств твоей вины и, ты вольная птица. Найдёт, получишь пять лет лишения свободы. А в случае добровольного признания, ты сам себе наматываешь срок. Условно всё равно не дадут. А полгода больше… полгода меньше. Небольшой срок. Так что думай, Рыжий, думай!

Куриленко молчал. Он признавал правоту слов Ржавина. Он уважал товарища за ясный ум, острый язык и весёлый нрав.

До армии Ржавин успел отучиться в юридическом техникуме. Пробовал поступать на юрфак в Киевский державный университет, но, не заплатив денег, как и следовало ожидать, не прошёл по конкурсу. Осенью его забрали в армию. Здесь, в армии, Ржавин долго размышлял о жизни. Глядя на то, как прапорщики и офицеры воруют бензин, запчасти, инструменты, обмундирование, продукты, сигареты, он пришёл к выводу, что не следует заниматься мелко уголовными делами. Если воровать, то по-крупному. Солидные деньги способна дать хорошая должность. Красиво живут начальник ГМС, начальник продуктового склада, лица, занимающиеся распределением служебного жилья, начальник финансовой службы…

Сегодня Ржавин пошёл на «дело», потому что ему позарез нужны были деньги.

Благополучно вернувшись, «деды» зашли в домик, переоделись. «Гуси» ждали их у входа.

В конторе горел ещё свет, и было очень шумно. Там сидели прапорщики, пили спирт и резались в нарды.

– Мы всё! – сказал Ржавин, заглянув в комнату, где сидели прапорщики. – Там разводящий пришёл.

Прапорщик Марчук, отпустив солдат, пошёл пломбировать ворота и сдавать под охрану разводящему склад ГСМ.

На выходе из аэродрома, Куриленко с Ржавиным, велев «гусям» возвращаться в казарму без них, железной дорогой прошли к караульному помещению, пообщались с однопризывниками из роты охраны. В итоге пролетело чуть больше часа.

На караульной машине, развозившей часовых по постам, «деды» проехались мимо конторы ГСМ. Убедившись, что свет везде погашен и руководство разъехалось, спрыгнули на землю и, отпустив «караулку», дальше пошли пешком.

Они вернулись к канистрам и железной дорогой вынесли их с аэродрома. Недалеко, в окрестных домах жил постоянный клиент, который покупал у них бензин.

Бензин продавали ему на двадцать процентов дешевле, чем на заправках.

Выручив деньги, солдаты направились к проституткам.

В прошлом увольнении на дискотеке они познакомились с двумя подругами. Пригласили их в подъезд на бутылку вина. После распития хотели разделиться по парам для «уединения», но девушки сказали впрямую:

– Так, мальчики, не будем морочить друг другу головы! Замуж мы не собираемся! Тем более за солдат! Встречаться с вами тоже нет смысла. Взять с вас нечего, видеться сможем редко, а бегать к вам вечерами на КПП нет никакого желания. Что вам от нас нужно, кроме секса? Ничего.

– Большой и чистой любви! – театрально прижав руки к сердцу, воскликнул Ржавин.

– Большая и чистая любовь встречается только в советских фильмах времён Хрущева.

– Правда? А я думал несколько иначе.

– Во всяком случае, любовь с иногородним солдатом срочной службы меня не прельщает, – отвечала одна из девиц. – Короче, мальчики. Если вам нужен секс, гоните капусту… Нет, тогда мы уходим.

– Сколько?

– Пятнадцать баксов в час!

– А что мы за это получим?

– Всё!

– Прям-таки всё?

– Всё! А теперь… если у вас нет денег сейчас, мы вынуждены откланяться. Работать надо.

– Ладно, сегодня у нас нет, – торопливо воскликнул Ржавин, видя, что девушки уходят. – Но мы можем в другой раз. Как вас найти?

– Запишите телефон…

…Именно к ним сегодня, продав бензин, направились Ржавин и Рыжий…

Они вернулись в казарму счастливые и удовлетворённые. Делясь впечатлениями, собрали вокруг себя человек шесть.

– Дайте телефон, – попросил Пух, смущённо улыбаясь. – У меня сейчас с капустой всё в поряде. Хочу устроить себе праздник…

– Мне тоже дайте, – протянув широко раскрытую ладонь, требовательно и весело сказал Ким.

– Ким, как тебе не стыдно? Ты женатый человек, – упрекнул сослуживца Ржавин.

– Серега, не выпендривайся. Ты мне подгони номерок, а дальше уж мое дело.

– Ну, телефон я тебе, допустим, дам. А как же заповедь? Не блуди. Не пожелай жены ближнего своего.

– Это не мое дело загонятся по поводу всяких заповедей.

– И никаких моральных угрызений совести ты не будешь испытывать?

– Ржавин, ты задолбал, – раздраженно ответил Ким. – Чего ты ко мне прицепился?

– Просто я пытаюсь тебе понять. На хрена ты женился?

– Ты прекрасно об этом знаешь. У меня был особый случай.

– По-моему, ты зря это сделал. Из любой ситуации всегда есть выход.

– Да ты пойми: у меня не было выхода. Меня ее батек вызвал к себе на ковер. Сказал прямо: «Или женись, или я тебя закрою по 120-ой…»

– Шо это за статья? – вмешался в разговор Рыжий.

– Развратные действия… до трех лет! – насмешливо пояснил Ржавин. – Короче, Ким, не нашел ничего лучше, как соблазнить школьницу. И если б ее родоки были простыми работягами, там ничего не было б… а тут оказалось, что она – дочь мента, начальника отдела… Ха-ха, ну ты, Ким, олень!

– Слышь, Ким, а если б ты в несознаку шел? – спросил Куриленко. – Не было, мол, ничего.

– Рыжий, тебе сколько лет? Девятнадцать. В этом возрасте нельзя быть таким наивным. Верно, Ким?

– Какая там несознанка? – надув губы, говорил Ким. – Приехали опера. Забрали меня. Привезли в отдел, отмудохали… Я шел в несознанку. Кинули в камеру к уркагану какому-то… Продержали полдня. Потом опять привели на допрос. Давай мудохать меня. Я что железный? Не выдержал, сломался, дал расклад. Все как было. «Да вы поймите, – говорил я им, – у нас по согласию все было. Она сама на меня залезла. А я что… монах какой… Я не устоял».

– И вот результат: хомут на шее, – подытожил Ржавин. – О ты, Ким, ну ты чел… Знаешь, не было б тебя со мной в одной роте, мне было б скучнее служить.

– Пошли потабачим, – угрюмо предложил Ким.

– Ну, пошли, – согласился Ржавин.

Ким, Ржавин и Рыжий вышли из кубрика. Остановились на лестнице, в коридоре.

– Слышь, Ким, а она хоть целка была… жена твоя? – спросил Куриленко.

– Да какой там… Ее до меня уже… пацаны во всю крутили… Она то с одним, то с другим… Шалава.

– А ты вляпался.

– А я вляпался! Попал… в торбу с маргарином… Попал в дерьмо по самы уши…

– Слышь, Ким, – насмешливо глядя на сослуживца, говорил Ржавин, – а если ее там, пока ты здесь служишь, охраняешь, так сказать, ее мирный сон, а если ее в это время сейчас кто-то того…

– А мне по хрен! – зло сказал Ким. – Я ее ненавижу. Один хрен через полгода я разведусь.

– Что изменится за эти полгода?

– Ей будет восемнадцать.

– Ну ты, Ким, ну ты олень… Олень да ещё какой, – дружески похлопывая товарища по плечу, с улыбкой говорил сержант Ржавин. – Не обижайся, брат, но ты олень.

Глава 21

Ранним утром, за десять минут до Подъема, в дивизии была объявлена тревога. И хотя она была учебной, все действовали, словно тревога была боевой.

На днях планировался приезд командующего армией, и дивизия готовилась оказать ему достойный прием.

Во всех казармах шло сильнейшее движение. Вскакивали солдаты, торопливо одеваясь, бежали к каптёркам, получали вещмешки. Посыльные разбежались по городу, оповещать своих командиров. Ревели сигнализации. Хлопали двери. Дежурные по подразделениям вскрывали оружейные комнаты, отпирали шкафы, выдавали личному составу автоматы и боеприпасы.

Рядовой Комари, получив на руки карточку посыльного, побежал в город оповещать командира роты капитана Иголку; Штырба отправился за старшиной; Куриленко пошёл будить прапорщика Марчука. Рыжему было проще всего: начальник склада ГСМ жил в двух шагах от КПП дивизии, в ближайшем доме, на первом этаже.

Когда прапорщик Марчук оделся и вышел из квартиры, отделение ГСМ в количестве восьми человек – сержант Ржавин, рядовые Куриленко, Якименко, Лопатин, Рудый, Вдовцов, Дробышев и Вербин, – с вещмешками за спиной и штык-ножами на поясе, выстроившись в две колонны, ожидало у подъезда.

Марчук повёл солдат на аэродром.

Их задача была несложной: прибыть в течение часа на ГСМ и приступить к выполнению своих прямых обязанностей.

Несмотря на то, что отделение уложилось в срок, у дороги, напротив конторы ГСМ, стояли в ожидании уже несколько грузовых автомобилей. «Кислородка», «азотка», дежурный тягач и караульная машина.

Стремительно переодевшись, солдаты стали их заправлять. На этот раз работали все.

Тревогу отменили в восемь утра, после того как командир дивизии, на УАЗ-ике, проехал по ряду объектов, расположенных в различных частях аэродрома.

После официального приказа об отмене Тревоги темп движения во всей дивизии заметно снизился. Люди перешли в режим обычной работы.

«Деды» вернулись в контору, завалились на койку. Ким достал из-под подушки колоду старых, засаленных карт, перемешав, роздал на троих.

Завтрак солдатам подвезли на «пищевозке», в бачках.

После завтрака сержант Ржавин, передавая приказ Марчука, велел «гусям» и Лопатину заняться уборкой прилегающей к конторе территории.

Вдовцов достал из кладовки старую плащ-палатку, совковую лопату и грабли.

Вербин с Дробышевым собрали у входа все окурки и бумажки, покидали их в урну.

Лопатин с Вдовцовым граблями сгребали на плащ-палатку опавшую листву.

Ржавин вышел на крыльцо, сладко до хруста в позвоночнике потянулся, достал сигарету, закурив, залюбовался процессом работы.

– Бэбик, вон там… бумажка валяется, – сказал он, показав начищенным до блеска, сжатым в гармошку, сапогом. – Лопатин, поактивнее! Я не вижу огня в твоём взгляде. Труд украшает человека.

– Работа не волк, в лес не убежит, – лениво водя граблями, заметил Лопатин.

– К тебе, уважаемый, эта пословица никакого отношения не имеет. Перед тобой и гусями стоит, как говорил товарищ Ленин, архиважная задача, батенька, архиважная, – убрать территорию до сияющего блеска. Чтоб каждый, кто подойдёт к конторе ГСМ, остановился здесь и, залюбовавшись окружающим пейзажем, получил эстетическое наслаждение. Лопатин, ты знаком с философскими категориями эстетики?

– Нэ. А шо это такое?

– А шо, а шо? – передразнил его Ржавин. – Деревня! Эстетика – это наука о прекрасном. Антон Павлович Чехов говорил, что у человека всё должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Понял, Лопатин? А у тебя – лицо типичного быка, спустившегося с гор за солью. Одежда? Я молчу про твою одежду. Чухан-чуханом. Душа? Низменная душа… пустая, мелкая. Мысли? Или полное их отсутствие, или полный примитив… как бы пожрать, где бы поспать, кого бы задуть и как бы «плану» курнуть!

– Это точно! – глупо улыбаясь, согласился Лопатин. – План – это сила! Давно я уже хорошей, доброй шмали не курил. Может, с год. Помню, в учебке, в Нижнеподольске, у нас у свинарника выросла конопля-дичка. Но она реальная была. С косого трое отъезжали. Задули по парику, а нас так накрыло. О-от мы гудели. Вся часть, короче, обкуренная неделю ходила. А через неделю, по приказу командира, всю её спололи и сожгли. Я лично участвовал в прополке. Для меня каждый удар косой… словно, удар ниже пояса. «Мужики, – думал я, – что ж вы делаете? Остановитесь!» Сердце кровью обливалось. До чего ж было жалко! Но добрый пакет шмали… я всё же в части заховал. У меня была надёжная нычка. Я и ещё с два пацана… Мы ещё долго потом по плану отрывались.

– Не люблю нариков, – сказал Ржавин. – От них все беды… Стрелять вас надо.

Лопатин с изумлением уставился на него.

– Шучу! – улыбнулся Ржавин и, повернувшись, скрылся за дверями конторы ГСМ. Он вернулся к своим, в комнатушку.

Куриленко с Кимом, разложив на табуретке доску, катали нарды.

– Сыграешь? – спросил его Рыжий.

– А. Надоело. Всё надоело. Домой хочу!

– Хо, удивил. Я тоже хочу. Все хотят.

– Я больше твоего хочу. Меня там девки ждут. Братва.

– А то у нас братвы и своих девок нет, – возразил Ким.

– У всех братва, – согласился Куриленко.

– Слышь, Рыжий, вот ты сколько в авиации?

– Странный вопрос? Столько же, сколько и ты…

– То есть полтора года, – хитровато глядя на сослуживца, говорил Ржавин.

Куриленко, опасаясь подвоха, осторожно спросил:

– Ну и?

– А ты можешь назвать тактико-технические характеристики МиГ-29?

– Вот это ты выдал, – усмехнулся Ким.

– А на хрен они мне нужны? – пожал плечами Рыжий.

– Как на хрен? Ты ж в авиации служишь? Вот представь… на гражданке, пацаны, допустим, спросят, где ты служил. Попросят тебя рассказать об авиации, о самолётах, а ты не в зуб ногой.

– Я ж не лётчик. Я – гэсеэмщик.

– Ты хочешь сказать, что в ГСМ неплохо разбираешься? Ну-ка, назови мне химическую формулу керосина?

– Слышь, Ржавин, ты что тут вымахиваешься? – спросил Куриленко с вызовом. Он начал заводиться.

– Да скучно мне, понимаешь? Тоскливо!

– Это твои проблемы!

– А сам-то ты хоть, знаешь, характеристики МиГа? – насмешливо спросил Ким.

– Пожалуйста. Размах крыла – 11 метров. Длина самолёта – 17. Высота – 4, 7. Масса пустого самолёта – около 11 тонн. Максимальная взлётная масса 18, 5 тонн. Силовая установка: два турбореактивных двигателя. Потолок полёта – 18 тысяч метров. Максимальная дальность полёта 2100 километров с подвесными топливными баками. Скорость над землёй – 1500 километров час. Максимальная скорость на высоте 11 тысяч метров – 2450 километров в час.

Вооружен, корочем, 30-милиметровой пушкой. Семь внешних подвесок для вооружения и оборудования, шесть ракет «воздух-воздух», ракеты «воздух-земля», неуправляемые реактивные снаряды – сокращенно НУРС, напалм, ядерные бомбы, топливные баки и прочая хрень.

Был разработан в 1977 году в конструкторском бюро Микояна и Гурвича. В серийное производство запущен в 82 году. К нам в дивизию поступил на вооружение в 86-ом… Тогда же он поступил в Мукачево, Чертков и Луцк.

– Шо, типа, умный? – насмешливо спросил Рыжий, когда Ржавин закончил.

– Да нет. Какой из меня ум?.. Три класса образования…

– Откуда такие познания? – спросил Ким, с интересом глядя на эрудированного сослуживца.

– Да так… интересовался в свое время, – уклончиво ответил Ржавин.

– Что ещё про самолёты знаешь?

– Мне что целую лекцию тут читать?

– Было бы интересно послушать.

– А неохота. Ты, Ким, лучше, чем Чейза читать, прочитай про современную военную технику. Знаешь, какие сейчас основные самолёты, стоящие на вооружении США?

– Какие?

– Истребители F-15, тяжёлые бомбардировщики В-52. Самым основным их истребителем в ХХI веке станет одноместный сверхзвуковой истребитель F-22 «Рэйпир», завершённый в марте 92 года. В серийное производство запущен в апреле нынешнего года. По ходу, американцы этим истребителем утёрли нам нос…

– Американцы – они умные, – с уважением сказал Куриленко.

– Они не умные, они богатые и прагматичные, – поправил Ржавин. – А между умом и прагматизмом вкупе с богатством есть разница. Если б наши конструкторские бюро финансировались на должном уровне, если б на армию правительством неньки-Украины выделялись необходимые суммы, мы бы стали великой державой.

– Без России? – спросил Ким.

– Ну, допустим, без России нам никогда не стать великой державой. Впрочем, как и России без нас. Советский Союз – вот это была держава. А Украина… это так… ворон отпугивать… Но я этих слов не говорил, и вы их не слышали… А на счёт умных американцев, Рыжий, это вопрос спорный… Ты знаешь о том, что первый в мире вертолёт был произведён в США?

– Ну вот… – согласился Куриленко, находя в словах Ржавина подтверждение своему мнению об американцах.

– Да, изобрёл его гражданин США, но русский по крови… Игорь Сикорский… – поспешил заметить Ржавин. – Как и первый в мире телевизор, точнее прообраз будущего телевизора, первая в мире электронно-лучевая трубка была изобретёна в США, но опять же русским эмигрантом… Владимиром Кузьмичем Зворыкиным. И у создания компьютера, чуда ХХ века, как ни странно, у его истоков стояли русские ученые, правда, в силу определённых исторических обстоятельств вынужденные трудиться в США… Так что, друзья мои, не всё так просто… Не всё так просто, – задумчиво повторил сержант Ржавин.

…Ржавин мучился от скуки. Со дня на день он ждал своего увольнения в запас. Все его мысли были прикованы к будущей гражданской жизни. Мысленно он бродил по улицам родного, до щемящей боли Киева, катался в метро, ходил по коридорам университета, веселился с друзьями и подругами. С одной стороны он жалел о службе в Армии как о бездарно потраченном времени, о полутора годах, выброшенных на ветер; с другой, планируя в перспективе заняться большой политикой, Ржавин размышлял о том, что в глазах своих потенциальных избирателей, он будет лучше выглядеть с отметкой в биографии о службе в Армии. «У меня честная, бесхитростная биография: служил, как и все, отдал долг Родине, Нэньке Украине! – рассуждал он. – Идти в политику надо, в большую политику. Для начала выдвинусь в депутаты Киевской городской рады. А потом надо думать о том, как попасть в Верховну Раду. Верховна Рада Украины – вот конечный итог политической карьеры. На кого ровняться? На начальника службы ГСМ? На командира части? На майора Мороза? Мороз, конечно, мужик толковый, но он не пример для подражания. В жизни можно достигнуть гораздо большего, чем Мороз.

Ржавин мысленно перебирал всех своих знакомых. Никто из них не представлял для него авторитета.

Отец его работал прорабом, имел возможность тащить стройматериалы, бетон, продавал их «налево»; мать в бухгалтерии на одном из предприятий. Родители его, получив двухкомнатную квартиру в Святошинском районе Киева, считали, что они много достигли в жизни.

«Это всё несерьёзно, – насмешливо думал Ржавин. – Здесь нечем гордиться. Нужно стремиться к большему, и желать большего. Я хочу жить на Хрещатике. Работать в Верховной Раде, и ни грамма меньше! Нужно максимально повысить свой социальный статус и тогда ты в глазах окружающих будешь глубоко в авторитете. Сейчас совсем другая жизнь. Всем плевать на то, что ты честный, законопослушный гражданин, исправно платящий налоги! Наш дебильный народ уважает только силу и власть! Когда ты начальник, пускай ты весь погряз в разврате, пьянстве, жире, взятках, с тобой все считаются, тебе раболепно и преданно заглядывают в глаза, тебе стараются угодить, тебя уважают и любят! В противном случае ты – никто и звать тебя – никак! Вокруг меня – рабы. И моя задача вырваться из их среды, возвыситься над ними. Занять в их жизни место господина».

Ход мыслей Ржавина был прерван. Его позвал к себе прапорщик Марчук. Он сообщил, что, на днях планируются полёты, организуемые для приезда командующего армии.

– А что командующий точно приедет?

– Если не он сам, то начальник штаба точно. А потому сегодня вечером поедем за спиртом.

Это была приятная новость.

Спирт использовался в авиации при полётах. Его заправляли в самолёты.

Ржавин вошёл к своим в комнату необычайно весёлым. «Зря, что Марчук сообщил мне об этом заранее, – самодовольно рассуждал он. – Теперь мы сможем приготовить канистру и отлить себе литров пять».

– Братва, – сказал Ржавин торжественно, – я явился к вам, чтоб сообщить вам пренеприятнейшее известие – к нам едет ревизор! Бобчинский и Добчинский, прошу готовить канистру.

– Что сегодня получаем спирт? – взволнованно спросил Куриленко, сразу догадавшись, о чём идёт речь. Глаза его радостно заблестели.

Ким тоже оживился.

– Что делать? Где взять канистру?

– Как прошлый раз. В караулке, у Ростика, – ответил Ржавин.

– Опять с ним делиться? – с сожалением воскликнул Ким.

– Ким, не будь скупым. На всех хватит. Все будем сыты и пьяны.

Ростиславом звали водителя караульной машины «КрАЗ», ежедневно приезжавшим к ним заправляться. Это был солдат-срочник, служил он в роте охраны. По призыву был младше Ржавина, Кима и Рыжего на полгода. Ростислав постоянно жил при первом карауле. Ночью он развозил часовых по постам.

Ким смотался к нему и предупредил его, чтоб тот приготовил канистру для спирта.

Ближе к вечеру, урча мотором, к конторе ГСМ подъехала караульный, крытый брезентом автомобиль «КрАЗ». Прапорщик Марчук залез в кабину, а солдаты – сержант Ржавин, рядовые Куриленко, Вдовцов и Дробышев – погрузились в кузов и расселись на лавках. Ким остался в конторе.

Машина тронулась и, быстро набирая скорость, покатила по дороге. Свернули налево.

Выехали на заправочную полосу.

Недавно прошёл дождь, и в воздухе держался запах грибной сырости.

Дробышев сидел у борта. Ему нравилось смотреть на быстро убегающую из-под колёс автомобиля, мокрую бетонку. Они мчались по широкой взлетно-заправочной полосе аэродрома. Именно сюда, во время полётов, дежурные тягачи подтаскивали самолёты на заправку, а отделение ЦЗТ подавало авиационное топливо.

Вдоль огромной полосы, протяжённостью в два километра, то тут, то там, на расстоянии метров ста друг от друга, возвышались ангары.

Дробышев смотрел вдаль, где в сгущавшихся сумерках, вдоль высоких ангаров, стоял десяток истребителей – голубовато-серых «МиГов» с трезубцами на фюзеляжах. Красиво и грозно раскинув могучие крылья, они были прекрасны своими тонкими, грациозными линиями, внушая уважение и страх.

Дробышев на мгновенье представил эти «МиГи», когда они, вооружённые ядерными бомбами, напалмом, реактивными снарядами, взмоют в голубое, сияющее солнцем небо и оттуда, с высоты в десяток километров, начнут сбрасывать свой смертоносный груз на вражеские города, заводы, уничтожая живую силу, промышленность и технику. Одновременно он испытывал гордость и уважение к тем военным учёным, чей конструкторский гений создал эти дивные красавцы-истребители.

…Машина свернула направо и покатила по узкой, асфальтированной дорожке, теснимой с обеих сторон высокими берёзами. На несколько секунд остановилась. Сидевшему в кузове Дробышеву не было видно, как перед ними открывают металлические ворота. Машина снова тронулась. Они заехали на территорию, ограждённую колючей проволокой. Остановились у склада.

Дробышев и Вдовцов первыми спрыгнули на землю и открыли задний борт. Помогли спуститься «старикам».

Сергей осмотрелся. Он был здесь, на этом объекте, впервые. Пока прапорщик Марчук ходил в контору и оформлял документы, солдаты тем временем сгрузили с кузова три двухсотлитровые бочки.

Рядом со складом на ржавых, засыпанных прелой листовой рельсах стояли две громадные чёрного цвета цистерны.

– А что в них? – тихонько поинтересовался Дробышев.

– Спирт, – ответил Вдовцов.

– Спи-и-ирт?

– Самый настоящий, чистейший авиационный спирт. 96 градусов.

– А его можно пить?

– Свободно. Наши прапора сегодня, кстати, этим и займутся.

– Интересно, какой же ёмкостью эти цистерны?

– Двадцатитысячники.

Дробышев стоял поражённый. У него никак не укладывалось в голове, что в этих двух громадных цистернах, стоящих у здания склада, содержится по 20 тонн чистейшего спирта в каждой.

Зашли на склад. Это было просторное помещение с гладким, бетонным полом и кирпичными стенами без штукатурки. Здесь стояли бочки из синей пластмассы, ручной насос, подобный тому, с каким «гуси» работали на ГСМ, и небольшая – ёмкостью в две тонны – защитного цвета цистерна. В неё при помощи муфты был вкручен рукав насоса. Другой рукав Вдовцов привычно засунул в одну из привезённых бочек. Он собирался закачивать, как вдруг, откуда ни возьмись, появились два грязных, заросших густой щетиной, чуда и изъявили страстное желание помочь.

Это были два бомжа – Петро и Микола. Необычайно тощие, вечно пьяные, едва державшиеся на ногах, они постоянно отирались здесь, крутились, как собаки, вокруг начальника спирт-склада, преданно и раболепно заглядывая ему в глаза, готовые в мгновенье исполнить любую прихоть Хозяина, только бы он разрешил сцедить по стаканчику.

Вдовцов с удовольствием освободил им место у насоса, и «синяки», меняя друг друга, с рвением принялись за работу. Между тем, «деды» вступили в непринуждённую беседу с вернувшимся Марчуком и начальником спирт-склада.

Когда первая двухсотлитровая бочка была до краёв заполнена спиртом, Дробышев высказал свои опасения:

– Как же мы будем их грузить?

– Всё очень просто, – улыбнулся Вдовцов и направился к стене, вдоль которой лежали длинные, сосновые доски-пятёрки, взял одну. Дробышев, последовав его примеру, поднял другую и, подойдя к стоявшему у склада «КрАЗа», положил её одним концом в кузов.

По доскам – в четыре руки – «гуси» без труда закатили первую бочку в кузов «КрАЗа».

Петро и Микола, между тем, истекая потом, с грязными, измученными лицами, закачивали вторую.

– Вдовцов, ну-ка, подмени их, – приказал Марчук.

Иван с готовностью выдвинулся было к насосу, но Петро решительно стал у него на пути.

– Мы сами. Мы сами справимся.

Делать нечего. Пришлось ждать.

Через двадцать минут были заполнены до краёв и погружены в автомобиль остальные две бочки. Солдаты, закрыв борт, забрались в кузов, и «КрАЗ» повёз их обратно, на склад ГСМ.

Дорогой Куриленко, отвинтив крышку одной из бочек, сунул в горловину резиновый шланг и слил пять литров спирта в пластмассовую канистру, которую дал им Ростислав.

Когда приехали на место и бочки были перетащены на склад ГСМ и закрыты под замок, прапорщик Марчук отпустил солдат в казарму. Сам налил два литра спирта в бутылки и принёс их в контору. Там его с нетерпением ждали.

У руководства ГСМ сегодня был «праздник» – сегодня был халявный спирт. Много спирта. Целых шестьсот литров. Да, понятное дело, почти все они уйдут на полёты, но литров десять-двадцать гесеэмщикам всегда перепадёт. Это их «хлеб». Это законно. Руководство ГСМ сегодня гуляло.

…Гуляли не только они. Гуляли «деды» из караула. Их угощал Ростислав. Ему досталось два литра.

Гуляло РМО. Им досталось три литра. «Деды» сегодня были необычайно щедры и поделились со всей ротой, включая «черепов» и «гусей».

Глава 22

Утром, после общего развода воинской части, отделение ГСМ забралось вместе с другими солдатами в кузов дежурного тягача «Урала». Водителем этой машины был младший сержант Лебедько. Вместе с ним с другой стороны в кабину залез командир 1-го взвода 1 ТР старший прапорщик Конь.

Лебедько, повернув ключи в замке зажигания, завёл двигатель, и мощный красавец «Урал», битком набитый солдатами, пересёк ворота КДП, свернул налево и с рёвом покатил в сторону аэродрома.

«Деды» и «черепа» сидели на лавках. «Гуси» ехали стоя, держась за металлические стойки крыши, на которых был натянут брезент. Солдаты, отвечавшие за доставку пищи на «точки», придерживали на поворотах пищевые, защитного цвета бачки.

У перекрёстка «Урал» остановился. Светофор горел красным.

Сидевшие у борта «Урала» Куриленко и Ким, увидев двух девушек, выходивших из парка, засвистели им.

– Девчонки, идите к нам! – заорал сержант Ржавин. – Мы вас обнимем и расцелуем.

И десяток солдатских глоток поддержали его.

Арбузов в продолжение реплики сержанта негромко добавил:

– Отымеем и пошлём вас к черту!

На что остальные ответили ему дружным смехом.

…Дробышев пробыл на ГСМ до обеда. Сегодня он заступал в наряд – дневальным по батальону.

Вернувшись в часть, он пообедал с «гусями» 1 ТР. Поднялся в казарму, вошёл в свой кубрик, разделся и лёг отдыхать. Заступающим в наряд разрешалось это делать. В казарме был только каптёрщик Штырба и дневальный. Дневальным сегодня был рядовой Комари.

Дробышев быстро уснул. Два часа пролетели незаметно. Его разбудил Комари.

Сергей оделся и вышел в коридор БАТО, где офицер, заступающий сегодня ответственным по батальону, строил заступающий наряд.

Ответственным заступал сегодня командир взвода 2 транспортной роты старший лейтенант Снигур. В БАТО за ним закрепилось прозвище – Снегурка. Добродушного, мягкотелого офицера, с женственными чертами нежно-розового лица, ни во что не ставили солдаты. Они постоянно над ним надсмехались. Игнорировали его команды. Этот офицер, к несчастью, совсем не годился для строевых должностей в армии. Для самого старшего лейтенанта Снигура и для других офицеров БАТО, вынужденных с ним вместе тянуть лямку службы, гораздо лучше было, если б он работал где-нибудь в штабе.

Как и большинство жителей Галиции, Снегурка был униатом и страстным поклонником Римского Папы. Несколько раз религиозный офицер собирал в светлице солдат и пытался донести до них Слово Божие, но солдаты слушали его равнодушно, зевая, со скучающими лицами и пустыми глазами. В эти минуты им гораздо приятней было б посмотреть какой-нибудь американский боевик или выпить водки.

Снегурка, открыв планшет, построил заступающий наряд, проверил все ли на месте.

– Перша транспортна рота – рядовый Черепко… е?

– Е, – ответил рядовой Черепко.

– Друга транспортна рота - е. Аэродромна?

– Есть, – ответил рядовой Буреломов.

– РМО?

– Есть, – ответил Дробышев.

Снегурка велел солдатам идти на улицу и ждать его там, а сам спустился к дежурному по части вооружиться.

Получив пистолет, Снегурка повёл заступающий наряд на инструктаж.

…Инструктаж всегда проходил, на пятачке, перед штабом части.

Здесь стояла рота охраны, заступающая в караул и три наряда, заступающие на каждый этаж казармы. На первом этаже располагался БС – батальон связи, на втором БАТО совместно с кубриком РМО, на третьем – РО – рота охраны. Все вместе эти подразделения составляли «Базу». От каждого подразделения ежедневно в суточный наряд выставлялось по три дневальных и одному дежурному по роте. Кроме того, от каждого подразделения заступал в наряд дежурный офицер или прапорщик.

От батальона связи ответственный, как правило, не заступал, так как БС располагался на одном этаже с Дежурным по части. Помощник дежурного по части – сержант-сверхсрочник или прапорщик – контролировал солдат-связистов.

На инструктаж из штаба части вышел майор Рунич. Маленький, пузатый офицер с вечно печальным выражением лица и вислыми, как у хомяка, щеками, Рунич подходил к солдатам и спрашивал обязанности.

– Обязанности дежурного по роте? – спросил он сержанта из РО.

Сержант чётко и правильно ответил.

Рунич подошёл к Дробышеву.

– Обязанности дневального?

– Дневальный по роте подчиняется ответственному по батальону и дежурному по роте.

Поскольку Дробышев отвечал уверенно, Рунич быстро оборвал его:

– В каких случаях подаётся команда: «Смирно!»?

– В случае, когда в подразделение входит командир батальона и более высокие непосредственные начальники.

– Какие именно?

– Командир части, командир дивизии и его заместители.

– Хорошо, а если зайду я?

– В этом случае я подам команду: «Дежурный по роте, на выход!».

– А если зайдёт начальник штаба майор Ромасюк?

– То же самое.

– Ладно. Обязанности подучи. Старший лейтенант Снигур, возьмите на свой личный контроль. Я сегодня ответственный по части, зайду, проверю.

Майор Рунич, опросив всех дневальных, указал на недостатки в знаниях обязанностей отдельных солдат, и пошёл инструктировать заступающих в караул.

Он спрашивал обязанности часовых, разводящих.

Потом стал давать ЦУ:

– Это касается караульных. И, прежде всего тех, кто будет охранять открытые посты – аэродром, ангары с самолётами, взлётную полосу, территорию ГСМ. Не исключена возможность появления на ваших постах пьяных лиц гражданского населения, – у Рунича был очень резкий, пискляво-тонкий голос. – В случае обнаружения оных, я настоятельно вам рекомендую – ни в коем случае не открывать по ним стрельбу на поражение. А то вы увидите пьяного и давай открывать на него сезон охоты, как в том американском боевике… с Ван Дамом. Повторяю…. Это делать не нужно. Этого делать нельзя! Оружие применяется только в том случае, когда идёт нападение на охраняемый объект или на самого часового. На постах не спать, не срать, не курить, не дрочить.

Наряды взорвались дружным хохотом.

– Словом, не заниматься ничем посторонним, а только бдительным несением службы. Вернётесь с постов в караульное помещение, обжирайтесь, обсерайтесь сколько душе угодно. На постах этого строго-настрого делать запрещается. Шутки в сторону, я вам тысячи раз этого говорил и буду говорить. Вы стоите с оружием в руках! Для преступного мира оно представляет ценность. Поэтому не исключена возможность нападения на часового, с целью завладения его оружием. Я хочу, чтобы вы, отслужив свои положенные два года, вернулись домой живыми и здоровыми. Чтоб ваши матери не сидели над вашими могилами и не рвали у себя на голове седые волосы: «Сыночек, как я не смогла тебя уберечь!» С оружием на постах не баловаться. Затвор без причин не передёргивать. Ствол себе в рот не совать и курок не нажимать. Одним словом, прошу отнестись к выполнению своих обязанностей добросовестно. Вопросы? Нет вопросов? Ну что ж… Наряд: Смирно!

Над плацем повисла тишина, нарушаемая криком ворон.

Солдаты замерли, вытянувшись в струнку…

Выждав паузу и удовлетворившись общей картиной, Рунич скомандовал:

– Вольно. По местам несения службы, шагом марш!

Снегурка повёл своих.

У каждой роты в казарме батальона была своя часть, за уборку которой эта рота отвечала. РМО отвечала за лестничный проём между первым и вторым этажами и первых десять метров «взлётки», расположенных сразу за дверями БАТО. Дальше шла территория 1 ТР и так далее. 1 ТР отвечала также за туалет и оружейную комнату. 2 ТР за умывальник и бытовку. Аэродромная рота за светлицу и сушилку. Дневальному АР был прощё всего: ключи от сушилки были у старшины и каптёрщика АР и открывал он её только своим. Посторонние туда не имели доступа.

Дробышев прошёлся по лестнице, указал Комари на замеченные недостатки.

Комари, выругавшись, ушёл их устранять.

Дневальному РМО был хуже всего. Лестница, ведущая на первый этаж, к дежурному по части и батальону связи, была бетонная. Бетонный пол легко мылся. Но это была территория дневального из БС.

От первого и до третьего этажа лестница была деревянной.

Но дневальному роты охраны, отвечавшему за свой участок лестницы, было легче, так как на третий этаж поднималось только 60-70 солдат и пять-шесть офицеров и прапорщиков их роты. Другие 60 солдат находились в этот момент в карауле.

По лестнице, за которую отвечал дневальный РМО, ходило, помимо 60-70 солдат РО ещё человек 100 солдат и два десятка офицеров и прапорщиков БАТО и РМО.

Таким образом, как бы добросовестно дневальный РМО ни наводил уборку, через несколько минут на лестнице вновь появлялись окурки, фантики от конфет, плевки, сопли и прочие следы жизни биологического вида Ноmo sapiens.

За лестницу дневального РМО постоянно ругал капитан Иголка и старшина Нытик.

Дробышев понимал, что, как бы Комари не убирал лестницу, всё равно после ужина она будет грязной и ему, новому дневальному, придётся её убирать. Но лучше это сделать один раз за вечер, после Отбоя, чем два или три раза.

Но вот часы пробили пять часов вечера. Дробышев сменил старого дневального и занял «тумбочку». Он стоял напротив входа в БАТО. Мимо него то и дело шныряли солдаты. Кто в туалет покурить, кто с улицы.

Напротив дневального висели стенды, где были фамилии руководящего состава дивизии, армии, командующего Прикарпатского Военного Округа, командующего ВСС Украины, его первых заместителей и Министра Обороны и его замов.

На соседнем стенде висел герб Украины – трезубец и государственный гимн «Ще не вмерла Україна».

Ещё на одном стенде висели обязанности дневального и дежурного по роте. Дробышеву было скучно, и он их лишний раз прочитал.

У оружейной комнаты тихо и мерно жужжала сигнализация. За толстой решёткой двери виднелись шкафы, в которых хранились автоматы, ручные пулемёты Калашникова и боеприпасы к ним.

Ключи от «оружейки» находились у дежурного по роте.

Дробышев зазевался, разговорившись со знакомым «гусём», и не отдал честь проходившему мимо командиру 2 транспортной роты..

Капитан Ноздреватых, красивый широкоплечий мужчина, подошёл к дневальному и тыльной стороной ладони ударил его в живот.

Дробышев со стоном согнулся.

– Что обурел? – строго спросил Нозреватых. – Воин, почему офицеру честь не отдаёшь?

– Не заметил, – ответил Дробышев с лицом, искажённым болью.

– Повнимательнее! Ты на службе! Расслабляться нечего! К тому же ты дневальный. На тебе особая ответственность. Ты охраняешь оружейную комнату. Смотри, чтоб подобного больше не повторялось!

– А ты, – сказал Нозреватых, обращаясь к другому солдату, – не отвлекай дневального! Дробышев глядел с ненавистью в широкую спину медленно и важно удаляющегося по коридору капитана Нозлреватых. «Сука! Я тебе устрою! – злобно думал он. – Буду уходить на Дембель, хвало тебе в кровь расшибу! Скотина!»

Распахнулись двери, и коридор батальона наполнился густым баритоном Пупса. Он был сейчас пьян, а потому необычайно весел. А когда он был пьян, его всегда тянуло петь.

Да кольоры мои два кольоры! – несколько фальшиво тянул он.

Оба на полотни. В души мойий оба.

Два кольоры мои… два кольоры.

Червонный цэ любовь. А чорный цэ – журба!

Перший голос Захидно-Украйинськой эстрады, – так без лишней скромности говорил о себе Пупс.

Старшина 2 ТР прошёл мимо и, не обращая внимания на Дробышева, отдавшему ему честь, ввалился к себе в каптёрку. Оттуда, потирая горящие задницы, вылетели Бардо, Арбузов и Буреломов. Пупс отвесил – каждому - по хорошему, увесистому пинку.

…День на ГСМ прошёл как обычно. «Гуси» целый день носились по территории с ручным насосом, заправляли машины, заготавливали бензин на завтрашний день, катили двухсотлитровые бочки по грязи, затаскивали их в кладовку. Ходили за водой на «точку».

Сержант Ржавин целый день сидел в солдатской комнатушке. Пока остальные «деды» рубились в нарды, он то скальпелем, то лезвием вырезал из твёрдого бруска резины печать для начальника службы ГСМ капитана Лукьянов.

– Ну, как продвигается работа? – спросил Лукаш, зайдя после обеда в солдатскую.

– Да помаленьку, – ответил Ржавин. Он только что порезал лезвием палец, и Куриленко обрабатывал ему рану йодом. На тумбочке лежал моток несвежего бинта.

– Что с пальцем? – поинтересовался Лукаш.

– Да так… Ничего серьёзно. До свадьбы заживёт.

Начальник ГСМ взял в руки резиновую заготовку. Ржавин к этому времени уже вырезал овал и половину слова «библиотека». Полностью надпись на печати должна была гласить: «Личная библиотека Н.В. Лукьянов». А в центре печати должен был находиться герб Украины – трезуб.

– Твой рапорт уже подписан. Как закончишь, подойдёшь ко мне, – сказал Лукаш, оставшись довольным работой сержанта, и ушёл в контору, к прапорщикам.

Вчера сержант Ржавин написал на имя командира части рапорт на увольнение в запас, ротный наложил свою визу: «Не возражаю!». Оставалась подпись капитана Лукьянов и начальника строевой части капитана Загородного.

Лукаш подписал рапорт сержанта и закрыл у себя в сейфе.

Ржавин продолжил свою работу над печатью после ужина, в кубрике.

Мерно тикали часы напортив «тумбочки» дневального. К Дробышеву подошёл Вербин.

– Иди, получай сигареты. Я постою за тебя.

Дробышев пошёл в каптёрку. Сегодня был сигаретный день.

В Украинской Армии на каждого солдата отпускалось в месяц по 15 пачек сигарет. Их выдавали бесплатно. Некурящие отдавали или выменивали свои сигареты сослуживцам.

Тем, кто курил, пятнадцати пачек на месяц почти всегда не хватало. «Старикам» было проще. В случае необходимости они, щёлкнув пальцами, говорили:

– Гуси, сигарету мне быстро!

И «гуси» неслись искать. «Стреляли» друг у друга.

15 пачек выдавали тремя партиями: из расчёта 5 пачек сигарет на десять дней.

Старшина РМО, Нытик, с самого начала ввёл у себя в подразделении порядок, что он выдавал солдатам по четыре пачки.

Причем, он всегда подчеркивал:

– Вы можете одержуваты по пьять. Я нэ наполюгаю. Але краще будэ, якшо вы будете одержуваты по чотырэ.

Сам старшина не курил. И поэтому сигарет у него в конце каждого месяца скапливалось в каптёрке по нескольку картонных упаковок. Забирая сигареты домой, старшина продавал их гражданским лицам.

Нытик сидел за столом и смотрел, как Штырба выдавал сигареты.

Солдаты, получив свои четыре пачки, в табельной ведомости против цифры «5» ставили свою подпись.

Подошёл Пух. Решительно потребовал:

– Старшина, мне пять пачек!

Нытик ничего не сказал и на молчаливый вопрос Штырба, как ему поступать, кивнул головой: «Мол, выдавай всё, что положено».

Из всей роты по пять пачек получали только «деды», за исключением Лопатина. Лопатин был мягкотелым. Он опасался, что потребуй он всего, что ему положено, старшина его сгноит. Остальные требовали, не опасаясь ничего.

Арбузов, дожидаясь своей очереди, вдохновлённый примером «дедов», раздражённо говорил Вдовцову:

– Ты как хочешь, а я скажу, чтоб Штырба давал мне пять пачек. Не хрен наживаться за мой счёт! Нытик и так обурел! И ничего он мне не сделает. Правильно, говорит Ким. Нечего его бояться. Нам положено по закону пять пачек, будь добр, отдай нам всё. Лишнего нам не надо.

– Правильно, – согласился Вдовцов. – Оттого что он недодаёт одну пачку, служба у нас легче не делается, а Нытик, как придирался к нам по мелочам, так и дальше придирается.

Сергей тоже решил поддержать своих и, когда подошла его очередь и Штырба, как обычно отсчитал ему четыре пачки, Дробышев потребовал доложить ему пятую.

Нытик промолчал, но у себя в памяти это отметил: «Ладно, гусь. Тебе это зачтётся!»

Дробышев, рассовывая сигареты по карманам, вышел в коридор батальона, вернулся к тумбочке, сменил Вербина.

В казарму, распахнув двери, вошёл длинный, как шлагбаум, начальник штаба БАТО майор Белобородов.

– Кто дневальный РМО? – разгневанно спросил он.

– Вам новый или старый? – уточнил Дробышев.

– Мне по хрен. Чтоб лестница немедленно была убрана! Что у вас там за бардак, точно стадо слонов по ней прошло?

Сравнение было удачным. Десять минут назад прошла рота охраны. Солдаты, сменившиеся с караула. На лестнице после них было полно ошмётков грязи.

Комари уже сменился, и Дробышеву ничего не оставалось, как попросить другого дневального подменить его на «тумбочке», взять метлу и идти на лестницу.

Отстояв свои два часа, Дробышев сходил на ужин, поднимаясь по лестнице в казарму, остался недоволен её видом. Лестница снова была заплёвана, на ступеньках кое-где валялись окурки и бумажки. Поскольку все офицеры разошлись по домам и теперь ему никто не сделает замечание, он решил, что наведёт уборку после Отбоя.

Дробышев зашёл к себе в кубрик. Там почти никого не было, кроме сержанта Ржавина и младшего сержанта Сагалова, каптёрщика 2 ТР. Вся рота ушла в светлицу, смотреть кино. Дробышев ушёл тоже.

Ржавин из рассказов земляка знал, что Сагалов до армии два года встречался с девушкой, видел её у него на присяге, был знаком с её письмами, которые она писала в армию своему любимому.

Сагалов сообщил, что, скорее всего, весной, на Красную горку, он женится на ней.

– Придёшь на свадьбу? – спросил он земляка.

– Ты, брат, погоди… о свадьбе думать, – сказал Ржавин. – До этого дожить ещё надо. Ты приди сначала домой, походи с ней, посмотри, чем она дышит. Узнай у братвы, чем она все эти полтора года занималась. А вдруг она с кем-нибудь романы крутила. Пойми меня правильно, я не желаю тебя оскорбить, но в жизни всякое бывает… Я, например, за год до армии, имел связь с одной женщиной. Собственно по возрасту, ей было 19 лет, ну а так… она была женщина. Она, короче, ждала из армии своего парня, а сама кувыркалась со мной. Давала мне читать его письма, сама писала ему, в том числе и под мою диктовку. «Мол, милый, верна тебе, люблю, целую, хочу и жду». Лирики для меня нагнать никогда проблемой не было. Одним словом, поначалу, прежде чем идти на брак, убедись, что ты не олень, что у тебя нет рогов. Это первое… Второе… Загляни поглубже в своё сердце – любишь ли ты её? Она ли та, единственная и неповторимая? В Киеве – три миллиона жителей вместе с приезжими… Из них половину женского пола, откинем в сторону, детей, стариков, пожилых и тем, кому больше тридцати… Как минимум, тысяч двести девушек остаётся… Откинем из них «крокодилов» и склонных к полноте. Останется как минимум 50 тысяч. Точно ли из этого огромного моря выбора твоя Светка единственная и самая желанная? У неё есть жильё?

– Есть. Трёхкомнатная квартира, в районе Оболони.

– Хорошо. Есть братья- сестры?

– Есть сестра младшая…

– Вот… это уже минус. У сестры одна комната… Ты своего жилья не имеешь. Либо тебе идти к ней, либо снимать… Прежде всего, думай головой… Для постели ты бабу всегда найдёшь, а ты для жизни ищи… Где она учиться?

– В пединституте. На историческом.

– Кем она будет по окончании вуза?

– Не знаю.

– А об этом я советовал бы тебе заранее подумать. Пойдёт в школу… учителем истории? Это неперспективно. Вы будете сидеть без денег. На мой взгляд, невесту следует искать на экономическом или юридическом факультете. Кто знает, может быть, она будет банковским работником, или следователем центральной прокуратуры?

– Может быть, ты и прав, но я её люблю. Понимаешь, люблю.

– Люби… Только я призываю тебе подумать не сердцем, а рассудком. Спокойным, холодным мужским умом. Аналитически…

Брак – это достаточно серьёзный момент и надо к нему подходить очень ответственно. Поставить штампульку в паспорте… дело нехитрое, но к последствиям это приводит вполне определённым. Согласно гражданского и семейного кодекса всё имущество, купленное в браке, в случае развода делиться пополам. Возможно, сейчас, дружище, ты об этом не задумываешься… а зря! Это никогда не следует исключать из внимания. К примеру, ты женишься через два года после армии. Тебе будет двадцать два. Твоей жене – семнадцать. Женишься ты по залёту. Три года, пока она будет в декретном отпуске, ты будешь вкалывать, как негр. Заработаешь на машину, купишь «Жигули». А тут раз… и она, выйдя на работу, нашла более привлекательного молодого человека. Дело запахло разводом. Ладно, развелись… Подошёл вопрос раздела имущества. Всё вроде бы разделили поровну, по чести - по совести, а тут вопрос коснулся «Жигулей». Ты говоришь: «Это моё!» А жена говорит: «Нет, наше общее. Будь добр, перебрось-ка мне половину!» Ты возмущённо кричишь: «С какого хрена?» А она тебе: «А вот посмотрим!». Дело доходит до гражданского суда. И суд присуждает, что тебе либо необходимо заплатить бывшей половину суммы от стоимости автомобиля, или продать его и поделить поровну. А с учетом того, что половину судейского корпуса нашей страны бабы… баба бабу ох как понимает. И любая судья, особенно сама несчастная в личной жизни, будет на стороне твоей бывшей жены. Вот так-то, брат! Так что ты с этим делом не торопись.

– Возможно, ты и прав. Даже, наверняка, прав. Но у меня хорошая девушка.

– Все они хорошие… до свадьбы. Я насмотрелся на брата, как он со своей женой… грызутся, как собаки. А ведь раньше, до свадьбы, тоже была любофф. Розы ей носил… Под окнами серенады под гитары пел. Короче, отгремела свадьба. Отскрипели пружины брачного ложа… Жилья у них своего отдельного нет. Жили у неё. У её родителей. Там его давай тёща полосовать. Дескать, мало денег в дом несёшь… А ты такой-сякой, где так долго лазишь! Короче, выкурила их… Сбежали на квартиру. А там нужда… Вечно денег не хватает. Словом, поглядел я на них, и расхотелось мне жениться. Если и буду я жениться, то только после тридцати и только по расчету. Никакой любви нет. Я не верю. Все бабы прагматичны до безобразия. Только и думают, как поудачнее выскочить замуж. Помню, разговаривал с одной. Она меня впрямую и ляпни: «А мне главное замуж удачно выйти. И пускай меня муж всем обеспечивает!» И потому я решил стать точно таким же… Жизнь цинична и жестока. Необычайно жестока. Поэтому, если хочешь выжить, если хочешь жить красиво, становись сам жесток. Будь циничен до безобразия. Будь нагл, а когда надо, вежлив… Всё по обстоятельствам… Если есть выбор… между красивой девушкой с высшим образованием, и красивой девушкой со средним… я своё предпочтение отдам той, что с высшим… Если одна курит, а другая нет, я отдам той, что некурящая. Если будет выбор между двумя красивыми девушками, у одной из которых есть родной брат или сестра, а у другой нет, то я женюсь на той, у которой нет братьев и сестёр.

– Почему?

– В наследство вступать ей будет проще, дружище, – весело потрепал Ржавин земляка по плечу. – А наследство, брат, великая штука. Запомни совет… лучше выбрать ту, у которой есть только отец или только мать. Тоже проще… Чем раньше он или она помрёт, твоя жена станет собственником жилья. Знаешь, брат, вопросы денег, наследства, жилья… самые важные в нашей жизни. Это я тебе говорю как будущий специалист по гражданскому праву. Не понимаю тех наивных, розовых мечтателей, готовых бегать за бабами как полоумные и целовать следы их ног… ради чего? Ради только того, чтоб она им дала… Глупо! Я, брат, хочу в политику, в большую политику. И я целую тактику тут выдумал… Когда я приду из армии, я выясню через знакомых, через газеты, одним словом не суть важно… Короче, я выясню, у кого из депутатов Верховной Рады есть красивые дочки… Если есть выбор между красивой девушкой, родители которой школьные учителя, простые работяги с двухкомнатной тесной квартиркой на окраинах Киева, и той, у которой отец – прокурор, начальник милиции, судья, работник Министерства, то ей, именно ей… следует отдавать своё предпочтение. За ней следует бегать, дарить ей цветы, писать стихи, целовать её платье и подвергать к её стопам своё горячее, пылающее жаром искренней и сильной любви, страдающее сердце. Поверь мне, она не устоит. А дальше… дело техники. Главное, чтоб она от тебя забеременела. А потом, хоть ты не понравишься её родителям поначалу, поскольку из бедной семьи, поскольку нищ, но потом они, со временем, помягчеют и смирятся со своим положением. Купят ей отдельную квартиру. Устроят тебя на престижную работу, помогут поступить в хороший вуз. А ты главное учись… Вот так-то, брат. Вот тут-то я и въеду в большую политику. На белом коне, с золочённой уздой, усыпанной рубинами, по мягкому малиновому бархату. Я понимаю, это несколько пафосно, но это я так… для красоты слога. Коня можно заменить шикарным серебристым лимузином… Но белоснежный или серый, в яблоках, длинногривый конь – это тоже прикольно.

Сагалов слушал земляка с улыбкой и с завистью думал: «А ведь такой и вправду сможет… Внешность у него красивая… Язык подвешен, будь здоров. Образование есть! А главное наглость… наглости хоть отбавляй. Такой сможет!»

Дробышев зашёл в светлицу, где сейчас находилось полбатальона. Солдаты, рассевшись по столам и табуреткам, смотрели телевизор.

Светлица – так называлась в Украинской Армии бывшая ленинская комната. От прежнего коммунистического облика в ней ничего не сохранилось. Если раньше ленинскую комнату украшали портреты вождей «мирового пролетариата», то сейчас в светлице находились портреты гетманов Украины. Богдана Хмельницкого, Скоропадского, Сагайдачного и других. Здесь в углу, на почётном месте, стояло жёлто-голубое знамя Украины и герб-трезуб. На стенде был написан текст гимна «Щэ нэ вмерла Ураина». В центре висела огромная икона Богородицы с Младенцем. Стоял киот, на нём лежала Библия на украинском языке.

В светлице находилось фортепиано. На нём сейчас стоял телевизор, принесённый солдатами из канцелярии. По телевизору крутили американский боевик «Универсальный солдат», с участием в главных ролях Жана Клода Ван Дама и Дольфа Лунгрена, и солдаты Украинской Армии, девятнадцати-двадцатилетние мальчишки, были всецело поглощены динамичным художественным действием. Они не заметили, что время близилось к Отбою, и вернулись в окружающую их реальность только тогда, когда дежурный по батальону Снегурка, взглянув на часы, показавшие без пятнадцати десять, молча зашёл в светлицу и выдернул шнур из розетки.

– Все. Строимся на вечирню провирку!

На него посыпался шкал возмущения:

– Включи телек!

– Снегурка, не гони!

Арбузов из задних рядов крикнул:

– Ты что страх потерял, баран тупорылый?

– Хто цэ сказав? – вскипел гневом Снегурка. – Хто цэ сказав?

Но его не слушали. Куриленко молча оттолкнул дежурного по батальону и воткнул шнур в розетку. Экран вспыхнул, и солдатам преставилась зрелищная, заключительная драка между главными героями. Все были разгорячены действием фильма, взвинчены, они не обращали внимания на возмущенные крики Снегурки. Его попросту вытолкнули из светлицу и закрыли дверь изнутри.

– Гуси – Вдова, Арбуз, Бардо! – окликнул Куриленко. – Держать дверь что есть мочи, никого не пускать, открывать только по моей команде!

Снегурка пошёл жаловаться дежурному по части.

Дежурным по части сегодня заступил капитан Немоляев, командир 1 роты батальона связи. Это был невысокий, кряжистый офицер, лет тридцати пяти. Человек решительный и суровый, поднявшись в БАТО, он быстрым шагом подошёл к светлице, рванул ручку двери, потребовал немедленно открыть ему. Его не слушали. Солдаты были поглощены действием фильма. На экране был кульминационный момент, последняя решающая драка между Ван Дамом и Лунгреном.

Тогда Немоляев окликнул первого попавшегося солдата и велел ему выбивать дверь светлицы. Это был «гусь» из аэродромной роты. Он несколько раз ударил в дверь ногой, но, увидев появившихся «дедов», моментально приглушил силу своих ударов.

– Давай, работай! – крикнул раздражённый Немоляев, дав ему ладонь по шее. – А вы что стоите! Ну-ка бегом!

Он толкнул «дедов» и заставил их выламывать дверь. Снегурка стоял рядом, и вид его был жалок.

Вдовцов, навалившись плечом на дверь, держал её изнутри вместе с Арбузовм, Бордовским, Стифом и Буреломовым.

Он узнал голос дежурного по части и предупредил Куриленко:

– Там, кажись, Немоляй ломиться. Может, пустить?

– Скажи ему пускай валит на …! – ответил Рыжий.

– У нас проблемы будут! – промямлил Ким.

Из-за дверей раздался гневный голос Немоляева:

– Скоты, если вы сейчас же… немедленно не откроете дверь, я вас из ствола постреляю!

«Гуси» испуганно шарахнулись в стороны.

Дверь распахнулась.

Ворвался капитан. Немоляев без лишних слов ударил кулаком по лицу рядового Куриленко, сидевшего вальяжно в глубоком кресле.

– Ну-ка, встать! – крикнул он. – Рядовой, ты что себе позволяешь?

– А я тут при чём, товарищ капитан? Что вы из меня крайнего сделать хотите?

– Закрой хавло, мразь! С тобой разговаривает офицер! Ты, сука, у меня на Дембель хер уйдёшь!

– Не имеете права! – возмущался Рыжий.

– Свои права, гавнюк, мы знаем лучше вашего. Выйдешь из части без пяти двенадцать! Это я тебе обещаю. Завтра лично попрошу Иголку, чтоб он отправил тебя под самый Новый Год, и доложу Самовалову о случившимся!

– Так, построились все в две шеренги! – сказал Немоляев, обращаясь к остальным. Желваки его скул сурово перкатывались.

Дежурный по части переписал всех, находившихся в светлице.

Выйдя в коридор, велел всему батальону и РМО строиться по подразделениям. Он лично просмотрел по списку вечерней поверки каждую роту. Отбил всех солдат, кроме тех, которые после 22.00 сидели в светлице. Им он велел одеться и выйти на улицу.

Там он ещё раз проверил их по списку и велел бежать вокруг части десять кругов.

Вернувшись в дежурку, потребовал рядового Куриленко написать объяснительную на имя командира части и, когда тот сделал это, заставил его вымыть туалет в батальоне связи.

Немоляев велел помощнику ложиться спать, а сам, послав дневального за Снегуркой, заварил себе кофе.

Когда пришёл Снегурка, Немоляев пригласил к столу:

– Присаживайся. Кружечку кофе?

Снегурка робко согласился.

– Запомни, Богдан, солдат признаёт только силу! Только силу! Если он не желает выполнять твой приказ, бей его по зубам! На войне всё гораздо проще: там сразу ставят к стенке! Ты знаешь, как Гитлер решил проблему безбилетчиков? В один прекрасный день в Берлине появились патрули СС. Они заходили в общественный транспорт и всех «зайцев» выводили на улицу и, ставив к стенке, тут же на глазах у всех расстреливали! Ты скажешь – античеловечно? Согласен! Но проблема безбилетности была моментально решена. А Жуков… как думаешь, он добивался порядка и дисциплины? Расстрелом! Но это в войне. А когда в 46-м он был назначен командующим Одесским военным округом, он заехал однажды в одну дивизию, велел поставить ему спортивный снаряд – «коня», разбежался и перепрыгнул через него. А потом сказал: «Все офицеры дивизии, выполнять!» А там половина с жирными, откормленными животами. А преступность, знаешь, как задушил? Он на улицу ежедневно выпускал вооруженные патрули из военных, одетых по гражданке. Они ходили по вечерней Одессе по двое – по трое, с пистолетами в карманах, и когда заставали преступника на месте преступления, сразу же на месте без суда и следствия его расстреливали. Нет человека, нет проблем. Ты скажешь антигуманно, согласен, но проблема безопасности и общественного порядка была решена. Граждане, простой народ был доволен. Есть цель – задушить и запугать преступность и не важно, какими средствами она была достигнута и решена. Цель оправдывает средства. Так должно быть везде. В том числе по восстановлению в подразделении армейской дисциплины и порядка.

– Я не могу бить человека! – вздохнул Снегурка.

– Это очень плохо! Человек – самая паскудная тварь на земле!

– Я так не считаю. Человек создан по образу и подобию Божьему!

– Богдан, не смеши меня. Я в эти поповские сказки не верю. Человек – это мразь! Самая настоящая мразь! Ты думаешь, кого они из нас с тобой больше уважают: тебя или меня?

Снегурка молчал.

– А я скажу – меня. Пускай не уважают, но бояться! А мне большего от них и не надо. Мне с ними детей не крестить. И водку из одной чарки не пить. Это мрази, понимаешь, мра-зи! Кто такой Куриленко? Это – скотина! Подонок! И те же самые Арбузов, Бардовский. И у меня в роте такие же точно. Народишко испоганился. А знаешь почему? А я тебе отвечу: войны долго не было.

– Как понять?

– А так и понимай. Для того чтобы Нация была здоровая, необходимо, чтобы она регулярно воевала, это еще старик Гегель утверждал. Вот возьми XIX век. С Наполеоном воевали. С Чечнёй воевали. С Персией воевали. С турками воевали хрен знает сколько раз. Та же крымская война. Оборона Севастополя. Далее… ХХ век. Русско-японская. Первая Мировая, – для убедительности загибая пальцы, говорил Немоляев. – Вторая Мировая. Между ними всего двадцать мирных лет. Всего двадцать. Да они, собственно, и мирными не были. То коллективизации. То колхозы, то репрессии… Но зато после войны с 46 по 53 года как стремительно развивалась страна! Строительство атомных электростанций, промышленных заводов, создание водородной бомбы, научно-ислледовательские институты, освоение Космоса. Запуск Гагарина. И всё это база, созданная Сталиным. А сейчас? Что сейчас? Всё разваливается. Все воруют и пьют. Наркомания, проституция, дедовщина. – Немоляев махнул рукой, – говорить даже про это тошно!

– А при чем здесь война?

– Да при том. Что я ещё раз говорю: с 1945 года по наше время у нас не было крупно-масштабных войн. Афган, Корея, Вьетнам – это не в счёт. Только Война, жестокая, кровавая оборонительная Война способна объединить Нацию в единое целое. А пока у нас нет народа, есть лишь население… Быдло…

Глава 23

Дробышев, отстояв днём на «тумбочке» свои положенные два часа, собирался отдохнуть, но не тут-то было. Заступающий сегодня дневальным Стецко, подозвав его к себе, дал деньги и велел купить пачку сигарет «Winston».

– А где я куплю?

– Дробь, ты меня удивляешь! – с притворным сожалением посмотрел на него Стецко. Дробышев, поняв свою ошибку, молча надел на себя шинель, спустился по лестнице и вышел на улицу. Для деда слова «Нет!» и «Не нашёл!» – не существует, – так гласил десятый параграф «шнэкса».

Дробышев сходил поначалу в магазин, расположенный на Центральной проходной, надеясь там найти требуемые сигареты. Но там, кроме львовского «Полёта» и «Ватры», ничего не было.

Тогда Дробышев вышел через КДП и дворами пошёл в сторону аэродрома. У дома бабы Ани, торговавшей «палёной» водкой, он повстречал Сидора и ещё одного «гуся» из 1 ТР. Сидор, с оттопыренной пазухой шинели, выходил из подъезда и был чрезвычайно важен.

Дробышев догадался, зачем они туда ходили, и с улыбкой кивнул им. «Гуси» кивнули ему в ответ и пошли к части, а Дробышев продолжил свой путь.

У перекрёстка он купил в ларьке пачку Winston» и собирался возвращаться назад, как его окликнули:

– Товарищ солдат!

Дробышев повернулся. К нему торопливо приближался патруль – молодой прапорщик и два солдата с чёрными погонами на шинели.

– Во влип, мазуты ещё здесь не хватало, – подумал вслух Дробышев. В этот момент ему надо было поворачиваться и делать ноги, но он стоял потерянный.

– Прапорщик Соловенко, – отрекомендовался старший патруля. – Ваши документы?

Дробышев покорно достал военный билет, протянул прапорщику.

– А увольнительная?

– Нету, – был растерянный ответ Дробышева.

– Тогда пройдёмте, – прапорщик положил военный билет Дробышева себе в шинель. Два солдата обступили нарушителя с обеих сторон.

Дробышева отвели в комендатуру. Патруль отдал его документы коменданту и пошёл обратно в город ловить других нарушителей.

Помощник военного коменданта худой усатый прапорщик отругал Дробышева, прочел ему лекцию о недопустимости самовольного оставления части и, указав на курилку, велел дожидаться своей дальнейшей участи.

Через полчаса за Дробышевым пришёл старшина, вызванный по телефону помощником коменданта. Прапорщик Коломиец расписался в журнале, забрал военный билет Дробышева и, окликнув своего подчинённого, повёл в часть.

Комендатура от части находилась минутах в пятнадцати ходьбы.

Дорогой потребовал:

– Ну, росповидай, як дило було.

– Товарищ прапорщик, ну вы понимаете… Так получилось. Хотелось курить. А сигарет не было. Я – в магазин, а там их тоже нет. Тогда я пошёл к ларькам, а тут на тебе… патруль!

– Ну-ка, покажи цыгарки?

Дробышев достал из кармана купленную пачку. Другой у него не было.

– И давно ты став курыты «Winston»? – внимательно глядя на него, насмешливо сказал Нытик.

Дробышев молчал. Ему нечего было сказать в своё оправдание.

– Кому цыгарки нэс?

– Не скажу, – насуплено сказал Дробышев.

– Напэвно, Куриленко послав?

– Нет, не он.

– А хто?

– Не скажу.

Старшина, понял, что Дробышев не собирается ему сдавать «дедов», не стал настаивать. Остальную дорогу они шли молча.

…В дивизии они разошлись. Старшина, велев Дробышеву идти в казарму, сам пошёл к жене, которая работала в строевой части, заместителем у капитана Загородного. Вернувшись в казарму, Дробышев рассказал «дедам» о своих приключениях. Он думал, что его за это накажут, но Стецко спокойно сказал:

– Ладно, бывает. Завтра купишь другую. Главное, не вздумай стукнуть ротному.

После ужина ротный вызвал Дробышева в каптёрку. На столе у него лежала знакомая нераспечатанная пачка «Winston».

– Товарищ капитан, рядовой Дробышев по вашему приказанию прибыл!

– Иди сюда. Присаживайся, – ротный, указав глазами на табуретку, вынул изо рта окурок и, вдавив, потушил его в банке из-под шпрот.

Дробышев сел напротив стола. Молча ждал.

– Ну… рассказывай, кто именно из дедов отправил тебя за сигаретами? – капитан Иголка глядел на солдата пронзительно и сердито.

Дробышев, уперев взгляд в пол, насуплено молчал.

– Я тебе даю слово, о нашем с тобой разговоре никто не узнает. Эта информация мне нужна для себя.

Иголка для себя уже решил заранее, что старослужащего, пославшего сегодня Дробышева в самоволку, отправит на «дембель» в последнюю очередь, под самый Новый год.

– Извините, товарищ капитан, не скажу. Я – не стукач.

– Слушай, что вы все на фене общаетесь? «Стукачи», «шакалы», «куски»… Это ж язык уголовников!

Дробышев насуплено молчал.

Разговор продолжался ещё минут пять, но ротный так ничего не добился.

– Ладно, иди.

Впрочем, в информаторах капитан Иголка недостатка не испытывал. Ему постоянно «подстукивали» Найда и Штырба, Рудый и Комари.

Глава 24

Каждое воскресенье после завтрака личный состав батальона водили в клуб. Обычно по видеомагнитофону крутили какой-нибудь фильм, в основном американские боевики, или проводили какое-нибудь мероприятие.

Здание клуба было старое, требовало серьёзного ремонта. На потолке желтели ржавые разводы, местами осыпалась штукатурка. На стенах в двух местах были тонкие трещины, кое-где отлупилась краска. Устойчивый держался запах сырости. Полы были досчатые, старые.

Однажды капитан Черноситов, заместитель командира РМО по воспитательной работе, решил прочитать лекцию из гражданского права на тему вступления в наследство.

Капитан Черноситов заметно выделялся среди офицерского состава части. Он был единственным из офицеров, кто решил получить второе высшее образование. Окончив в свое время военное училище, Черноситов отслужил в Армии около десяти лет. Он видел, что гражданское общество относилось к Армии, мягко говоря, не совсем уважительно. Точнее не само общество, а гражданская власть. Прежде всего, это выражалось в том, как власти проявляли заботу о социальной защищенности офицерского корпуса своей армии: жалование оставляло желать лучшего, квартирный вопрос после 1991 года решался крайне плохо, гражданские журналисты, в основном представители либеральной прессы, военных постоянно поливали грязью, костерили на чем свет стоит, обвиняя во всех смертных грехах, мусолили тему «дедовщины».

Когда в Говерловске в державном университете открылся юридический факультет, Черноситов, посоветовавшись с женой, решил поступать туда на платное отделение. Однако его идея о втором высшем образовании не нашла поддержки у руководства части. Заместитель командира по воспитательной работе отказался подписать ему рапорт, командир части подполковник Симоненко спросил:

– Алексей Алексеевич, а зачем вам это нужно?

Тем не менее, Черноситов добился-таки разрешения, согласовав это вопрос с командиром дивизии.

Он был студентом второго курса, когда сняли подполковника Симоненко и перекинули с другую часть, а на его место назначили офицера из Мукачево майора Самовалова.

Самовалов при знакомстве с Черноситовым сразу сказал:

– А я напротив… разделяю и одобряю ваш выбор учится. Учится никогда не поздно. И никогда нелишне. Если б у нас в части все офицеры были такими сознательными как вы!.. Так что, Алексей Алексеевич, – пожимая руку, сказал Самовалов, – учитесь на здоровье. Я никаких препятствий со своей стороны оказывать вам не буду и всецело на вашей стороне. Единственно, хотел, чтоб вы иногда организовывали для солдат лекции на правовые темы.

Капитану Черноситову мысль командира о лекциях понравилась. Подготовив тему «Наследство», он выступил с ней перед солдатами. Закончив лекцию, спросил:

– У какого какие будут вопросы?

– У матросов нет вопросов, – буркнул с задних рядов Куриленко, и, склонив голову к уху соседа (это был Ким), тихо сказал: – Херню тут нам какую-то втирал. Лучше б мы «Терминатор-2» посмотрели.

Закрыв папку, Черноситов поднялся, вышел из-за стола, одернул полы кителя.

Черноситов был среднего роста, стройный, подтянутый офицер с пшенично-русыми волосами.

– Быть может, вы недооцениваете роль права в жизни современного общества. Но чтобы вам было лучше понятно, я приведу простой пример. Из жизни, – добавил он. – Когда я был курсантом военного училища, летом в конце третьего курса с моими сослуживцами приключилась такая история…

Дело было в июне. В один из выходных дней, на берегу реки… одна девушка, точнее не девушка, а уже женщина, хотя ей было только семнадцать лет, отдалась одному из курсантов моей роты.

Куриленко и Ким навострили уши. Вдовцов, толкнув локтем в бок задремавшего Сидора, шепнул:

– Слушай историю.

Начало рассказа Черноситова заинтриговало солдат.

Капитан между тем продолжал:

– Обычная история, казалось бы… Она отдалась ему по согласию, а потом сказала ему: «Дорогой, мне мало. Я еще хочу!»

Лица солдат оживились. На губах у некоторых появились улыбки. Где-то с задних рядов раздались смешки.

Пух, радостно блестя глазами, сказал убывшемуся Наде:

– Меня бы туда…

Черноситов со спокойным лицом продолжал:

– Одним словом, она попросила курсанта, чтоб он, если больше не в состоянии, привёл с собой на помощь кого-нибудь из приятелей.

– Она что групповухи захотела? – улыбаясь, с задних рядов басовито спросил рядовой Буреломов.

– Встать! – спокойно приказал Черноситов.

Буреломов смущенно приподнялся.

– Постой, вот так и послушай! – сказал Черноситов, строго посмотрев на него маленькими синими глазами. – И впредь не перебивай офицера. Так вот… продолжаю рассказ… Этот курсант привел с собой еще троих человек. Всех их девица по нескольку раз приняла по кругу. В казарму они вернулись довольные и долго рассказывали нам во всех подробностях и прочее… Но… в это же время… эта девица… вернулась домой… вся в слезах… рассказала родителям, что ее изнасиловали четверо курсантов. Они обратились в милицию. Там… по факту изнасилования несовершеннолетней… группой неизвестных лиц… по предварительному сговору… было возбуждено уголовное дело.

– Вот, сука! – злобно шепнул Куриленко. – Я бы эту мразь за это замочил!

Солдаты, затаив дыхание, слушали Черноситова. Всем было интересно, чем завершится история.

– Согласно уголовного законодательства… за изнасилование статьей 117 Уголовного Кодекса предусматривается срок «от трех до семи лет»… Но согласно третьему пункту этой же статьи, за изнасилование несовершеннолетней, или изнасилование, совершенное группой лиц, назначено наказание в виде лишения свободы на срок «от пяти до пятнадцати лет»… Какого вам?

– Обалдеть! – поразился Вдовцов.

Арбузов был более сдержан. Он ничего не говорил, только сидел, облокотившись на деревянную спинку переднего стула, и внимательно смотрел на Черноситова.

– Для вашего сведения… Изнасилование – прокурорская статья. То есть расследованием этого преступления занимается прокуратура, а сотрудники милиции, и в частности, уголовного розыска, только собирают предварительные данные и доказательства. Потерпевшую в сопровождении родителей отвезли на судмедэкспертизу. Судмедэкспертиза зафиксировала вещественные доказательства, какие именно, я деликатно промолчу, а вы, я думаю, догадались сами… В понедельник утром… потерпевшая с родителями… пришла на прием к начальнику военного училища… и изложили обстоятельства вчерашнего дня…

Потом эту девицу в сопровождении сотрудников милиции, ее родителей… заместитель начальника училища по воспитательной работе водил по ротам. И наконец ее привели к нам в роту… И она опознала четырех своих вчерашних «насильников»… Итог, – сообщу вам сразу, – их не посадили…

Вдовцов вздохнул с облегчением.

– Но… из училища, не смотря на то, что эти курсанты хорошо учились, некоторые из них были отличниками боевой и физической подготовки, из училища они были… исключены, – Черноситов говорил четкими, рубленными фразами. – А для того, чтоб родители «потерпевшей» забрали заявление из милиции, родители курсантов были вынуждены заплатить кругленькую сумму. На эти деньги эта девица купила себе новенькую «девятку» и преспокойненько разъезжала на ней по городу.

– Так ей что… это всё сошло с рук? – поднимаясь, выкрикнул возмущенный Стецко.

– Можно сказать так, но не совсем…

Черноситов, выждав, когда в клубе замолкнет шум, спокойно сообщил:

– Через три года… неизвестными лицами эта девица была жестоко избита… а «девятка» сожжена.

– Так ей и надо, сучке! – крикнул Арбузов.

– Правильно!

– Верна! – шумели солдаты.

Черноситов захлопал в ладоши, давая понять, что он требует внимания и тишины.

Разговоры быстро смолкли.

– Так вот… к чему я вам рассказывал эту историю? Прежде чем, что-либо делать… тысячу раз подумайте… Подумайте… О последствиях подумайте… Отдавайте отчет своим словам, действиям и поступкам… Вопросы есть?

– А кто же её избил? – подняв длинную руку, спросил Вдовцов.

– Об этом история умалчивает, – скупо улыбнулся Черноситов.

– Ясен пень, что они, эти пацаны, это и сделали, – поделился своим мнением Арбузов.

– Еще вопросы есть?

Вопросов больше не было.

– Тогда, равняйсь! Смирно! – скомандовал Черноситов, вытянувшись в струнку. – Вольно!

Солдаты выходили из клуба возбужденные.

С грохотом сбегая по скрипучей деревянной лестнице, говорили:

– Так ей суке и надо! Деньжат захотела лёгких срубить. «Девятину» на халявку захотела…

– Да, нынче бабенки весьма прагматичные пошли, – неторопливо спускаясь, говорил сержант Ржавин земляку младшему сержанту Сагалову. – У нас во дворе подобный случай был… Только бабу ту никто не избивал и машину ей не жег. Но лохов она на бабло развела. И бабло нехеровое…

– Весь мир – дерьмо, все бабы – мрази, – злобно сказал Куриленко.

Ржавин, выразительно посмотрев на него, сказал:

– Ну, допустим, я свою мать мразью не считаю….

Куриленко, поняв, что он спорол чушь, поспешил оправдаться, но Ржавин, грубо перебив его, сурово заметил:

– Тебе, я вижу, лекция на пользу совершенно не пошла. Черноситов ясно говорил, чтоб ты, прежде всего, чтоб что-либо сказать или сделать, отдавал отчет своим словам и действиям. Поэтому, кто говорит эту мерзкую поговорку, которую только что сказал ты, сам является дерьмом.

– Алё, слышь, ты что припух? – обиженно воскликнул Рыжий.

– Слышь, ты базар фильтруй! – схватив за воротник, сказал Ржавин.

Куриленко, хватая сослуживца за руки, попытался их вывернуть, но ему не дали.

Распетушившихся солдат растащили в стороны.

Сагалов, перехватив за талию сержанта Ржавина, кричал:

– Серега, успокойся! Все нормально. Успокойся. Не хватало нам еще между своим призывом грызться.

Ким и Стецко держали рвавшегося Рыжего.

За этим всем испуганно, но с любопытством наблюдали «гуси».

– Чего вылупились? – крикнул Куриленко, вырываясь из рук сослуживцев.

Освободившись, он подскочил к Вербину и засветил ему в ухо. Ударил в грудь Арбузова. Отвесил подзатыльника Дробышеву.

– А ну вперёд, шагом марш!

И «гуси» торопливо побежали по лестнице.

Но уже на ужине Ржавин и Рыжий сидели, как ни в чем не бывало, за одним столом.

Никто из них не думал извинятся, но каждый в душе понимал, что им друг с другом ссорится нет смысла.

* * *

В одно из воскресений по приглашению старшего лейтенанта Снигура часть посетил священник униатской церкви отец Анастасий.

Как обычно личный состав собрали в клубе.

Священник, высокий пожилой мужчина, с круглым пузом, в черной рясе, прочел солдатам проповедь, а потом, поглаживая куцую седоватую бороденку, предложил всем желающим исповедоваться.

Желающих исповедоваться оказалось десятка три. Солдаты выстроились в очередь и потекли к отцу Анастасию.

Священник стоял в углу, недалеко от пустовавшей трибуны. А перед ним, опускались на колени и склоняли голову под епитрахиль исповедники.

Дробышев стоял в стороне и смотрел на всё равнодушно. Он считал себя атеистом и был невежествен в вопросах веры.

Он видел, как, боязливо поглядывая на священника, стоял, дожидаясь своей очереди Сидор, как, дождавшись, опустился на колени, склонив голов, о чем-то сокрушенно рассказывал и спрашивал совета, а священник, шепнув ему что-то на ухо, покрыл его голову выцветшей золотисто-желтой епитрахилью, прочитав разрешительную молитву, перекрестил голову. Сидор поднялся, подошёл к столу, на котором лежали Евангелие и Крест, поцеловал их и отошёл в сторону. Лицо его в эти мгновения было необычайно светло, а на губах играла тихая, счастливая улыбка.

Сергей заметил, как очередь пристроились Вдовцов и Вербин.

Червячок сомнения зашевелился в его сердце. «А не стать ли мне тоже? – подумал Дробышев, глядя на сослуживцев. – Но о чем я буду говорить? Я не знаю, в чем я грешен?»

Он стоял и раздумывал, а очередь между тем двигалась.

Арбузов стоял в компании с Бардовским, Буреломовым и Стифом. Он, показывая пальцем на Вдовцова, насмешливо говорил:

– Глядите, Вдова и Вербой покаяться решили. Великие грешники!

Заметив на себе осуждающий взгляд Дробышева, Арбузов насмешливо сказал:

– Дробь, чего смотришь, становись и кайся.

После этих слов желание стать на исповедь как рукой сняло.

Арбузов, видя счастливое лицо Сидора, негромко крикнул ему:

– Сидор, ну теперь ты святой. Тебя хоть прям сейчас в рай впускай! Того и глядишь – из-за плечей крылья вырастут!

– Он щас взлетит! – насмешливо сказал Бардо.

Сидор помрачнел. Лицо его озлобилось.

Он подошёл к Арбузову, сказал:

– Що в тэбэ за звычка дурна? Взяты людям та вэсь настрий изгадиты?

Арбузов радостно заметил:

– А я такой вот!

Глава 25

Капитан Немоляев в очередной раз заступил дежурным по части. Обычно в месяц у него выходило около пяти нарядов.

В силу своего мировоззрения и обострённого чувства социальной ответственности он воспринимал жизнь как постоянную борьбу. После участия в Афганской войне и полученного на ней лёгкого ранения и в особенности после развала Советского Союза он, капитан Немоляев, коммунист по убеждениям, считал себя лично повинным в крушении Советского государства. Он чувствовал за собой моральную вину в том, что он не остался верен Военной Присяге. Он присягал на верность Союзу Советских Социалистических Республик, а это государство погибло у него на глазах. При полном малодушном молчании Армии.

Он помнил, как в Августе 1991 года войсковая часть в составе Южной Группы Войск СССР, дислоцированная в Чехословакии, в которой он тогда служил, по приказу командира части, на несколько дней была переведена в режим боевой готовности. А потом, когда всё закончилось, когда государство, которому он, и сотни тысяч других присягали служить верой и правдой, кануло в лету и его войсковую часть вывели из Чехословакии и перекинули в Говерловск, командир дивизии под угрозой увольнения из Армии потребовал от всего личного состава присягнуть на верность «Незалежной» Украине.

Сейчас Немоляев воспринимал вчерашнее, как предательство. От этого его душа не находила себе покоя.

Внешний мир казался Немоляеву скрытой формой войны. Он видел, как кругом динамично изменялась жизнь, как шельмовалась Армия, как наступило всевластие «светских пиджаков и модных галстуков». Как одна за другой сдавались врагу позиции, завоёванные великим советским народом.

Сейчас Немоляев читал статьи в оппозиционной прессе о том, как разрушали СССР, какие методы использовались внешним врагом, как вербовалась «пятая колона» внутри высшего партийного руководства Советского Государства. Читал и поражался. Сердце его наливалось гневом, и запутавшийся в противоречиях разум не давал покоя.

Около семи вечера прапорщику Коновальцю, заступившему помощником дежурного по части, стало плохо. У него прихватил живот.

Немоляев отпустил его. Сегодня было воскресение. Немоляев знал, что у всех офицеров и прапорщиков части, которые сейчас находились дома, были свои дела, свои проблемы. Ему не хотелось выдергивать кого-либо из дома. Он решил, что главное ему продержаться ночь, а завтра утром наступит понедельник, в части будет весь личный состав и майор Рунич, заместитель командира части по боевой и служебной подготовке, выделит кого-либо из прапорщиков ему в помощники.

Немоляев позвал дневального батальона связи.

– Товарищ капитан, рядовой Еременко по вашему приказанию прибыл, – доложил солдат.

– Ерёменко, поднимись в БАТО, позови мне сержанта Ржавина из РМО.

Два месяца назад Немоляв подъехал на аэродром, где возле железной дороги солдатами его роты, личным составом БАТО и РМО осуществлялась разгрузка вагона. Разгружали ящики с ракетами средней дальности Р-27, состоявшими на вооружении фронтовых истребителей «Мигов-29». О том, что именно было в разгружаемых из вагона ящиках, солдатам было знать не положено. Их задача была проста: разгрузить вагон и занести длинные тяжёлые ящики из сосновых досок, окрашенных в защитный цвет, на склад.

Но прапорщик, отвечавший за разгрузку вагона, сказал старослужащим «по секрету», что именно находилось в ящиках, и информация быстро распространилась среди солдатского состава, принимавшего непосредственное участие в разгрузке. Известие о том, что в ящиках находятся боевые ракеты, взбодрило солдат. Хоть ящики были необычайно тяжелы, но носить их было приятно. Солдат восхищала та смертоносная сила, которая была сосредоточена в этих деревянных ящиках.

Немоляев, подходивший с другой стороны вагона, услышал обрывок разговора стройного сержанта, которого он неоднократно видел на территории РМО. Сержант, собрав вокруг себя старослужащих, рассказывал им о разгружаемых ракетах.

Немоляев остановился за вагоном.

– Ракеты семейства Р-27, – говорил сержант, – это интересная хреновина. Короче, предназначены для перехвата и уничтожения самолётов и вертолётов, крылатых ракет и прочих воздушных устройств, типа НЛО, летающих тарелок, искусственных спутников и космических кораблей… Шутка… Применяются в воздушном бою на средних и больших дистанциях.

Выполнены по аэродинамической схеме "утка". Крылья трапецевидные. Ракета состоит из пяти отсеков. В носовой части корпуса располагается ГСН, то бишь, головки самонаведения.

Короче, система управления устроена очень интересным способом. Ракетой можно управлять при помощи радиоволн. Цель, которую необходимо уничтожить, можно указать с бортового радиолокационного прицела, а может указать сам летчик при помощи шлема. Там у него, короче, устроена особая система. Суть заключается в том, что пилот, например, видит самолёт противника… К примеру штатовский истребитель «F-15». Херачит в него ракетой… Не обязательно прицельно точно. Точность корректируется в полёте при помощи радиосигнала. Интересно, да?

Р-27-мки способны перехватить воздушные цели, летящие со скоростями до 3500 км/ч, прикиньте, да? В диапазоне высот от 20 м до 27 км.

– Обалдеть! – восхищенно сказал один из старослужащих.

– Я отвечаю! – с воодушевлением продолжил сержант. – И ты представь… максимальное превышение (принижение) цели относительно носителя ракеты может достигать 10 км. Ты представляешь… Короче, фиговина обалденная… Так что… кто там мяукает по поводу нашего, якобы херового и морально устаревшего оружия, всё это херня. Уверю вас. Мы америкошкам задницы надрать всегда сумеем. И при помощи Р-27 в том числе…

–Фамилия? – спросил Немоляев, выйдя из-за вагона, когда сержант закончил.

Сержант стушевался. Появление офицера было неожиданным.

– Ржавин, товарищ капитан.

– Подразделение?

– РМО.

Капитан Немоляев спросил фамилии остальных и записал их в блокнот.

– Откуда стало известно о том, что содержится в ящиках?

Сержант Ржавин замялся, кивнув на прапорщика, разговаривавшего в этот момент с военным техником, сказал:

– Старшой сообщил.

– Ты соображаешь, что это секретная информация? – гневно сказал Немоляев. – Что за лекции ты им тут читаешь? Запомните, все… вы ничего не слышали и не видели, – сказал Немоляев старослужащим, слышавшим лекцию сержанта Ржавина. – Остальным скажите, что прапор, мол, пошутил… Никаких Р-27 здесь нет и не было. Скажите, что это ящики с запчастями для грузовых автомобилей… Понятно?

Солдаты кивнули головой.

– Свободны!

Немоляев отозвал в сторону прапорщика, отвечавшего за разгрузку вагона, и устроил ему разнос.

Когда вагон был полностью разгружен и все ящики перенесены на склад, капитан Немоляев позвал к себе сержанта Ржавина.

– Откуда знания вооружения «МиГа»?

– Да так… интересовался до армии.

– Где учился?

– В школе…

– Это понятно. А потом?

– Окончил юридический техникум. Поступал в университет… провалился на экзаменах, попал в армию… обычная история, товарищ капитан…

– Когда на Дембель?

– Как Самовалов подпишет, так и поеду.

– Так ты уже дед?

– Дембель. Дедом я был до Приказа.

– Ну, я ваших тонкостей не знаю.

– Да ладно вам, товарищ капитан, небось, не первый год в армии…

– Что после армии делать думаешь?

– Опять в универ поступать…

– На какой факультет?

– На юридический, разумеется…

– А в армии не хочешь остаться? На офицера?

– Не хочу. Служить бы рад, хотелось бы за деньги… Извините за цинизм, товарищ капитан, но социальная защищенность современного украинского офицера оставляет желать лучшего… Военные, организовавшие ГКЧП, доказали свою несостоятельность в политике и в жизни… Второй раз они доказали свою несостоятельность, когда в прошлом году, в Москве, пытались захватить власть у Белого дома и «Останкино»…

Немоляев был очень удивлен, услышав эти мысли от простого сержанта.

– Ладно, иди. Думаю, мы с тобой ещё пообщаемся.

– Как вам угодно, товарищ капитан.

Немоляев с уважением тепло и крепко пожал руку сержанту.

«А может, не все потеряно, если у нас до сих пор сохранилась молодежь, подобная этому сержанту, – подумал он, глядя в спину удалявшемуся Ржавину.

И вот сегодня Немоляев решил пригласить сержанта Ржавина в дежурку.

Когда он пришёл и доложил, Немоляев сказал:

– У меня сегодня нет помощника. Окажешь мне помощь?

– В каком смысле?

– Я назначаю тебе сегодня помощником дежурного по части…

– Как вам будет угодно, пан капитан.

– Слушай, не называй меня паном. Мне это неприятно. Я офицер старой… коммунистической закалки. Мне эти нэзалэжные новшества неприятны.

Сержант Ржавин промолчал. Обращаясь к Немоляеву «пан капитан», он сделал всё правильно в соответствии с Армейским Статутом. В новой редакции армейских строевых уставов, утвержденных правительством Независимой Украины, к обращении к офицеру предусматривалось два варианта: «пан капитан» или «товарищ капитан»…

На ужине и после ужина им всё никак не удавалось поговорить. Была обычная суета. В дежурку забегали офицеры и прапорщики. Потом капитан Немоляев обходил подразделения, проверяя, как проходит Отбой.

После Отбоя Немоляев по телефону доложил в штаб дивизии о том, что у него всё в порядке, и, достав из портфеля пакет с едой, сказал:

– Вот теперь можно и поужинать. Что сидишь, присоединяйся, – сказал он своему помощнику, разворачивая фольгу, и выложил на тарелку жареную курицу.

Сержант Ржавин отложил в сторону газету с кроссвордом.

По телевизору транслировали хоккей.

За ужином у них завязался разговор. Начали о спорте, а закончили политикой.

Немоляев говорил, что во времена коммунизма всё было совсем по другому, что спорт хорошо финансировался государством, что по хоккею сборная СССР почти всегда лидировала, а когда к власти пришли демократы, всё изменилось.

– Кого вы имеете в виду, называя демократами, – Кучму, Ельцина, Кравчука? Ведь это ж вчерашние коммунисты… выходцы из ЦК КПСС, – поддел Ржавин, выжидая реакцию офицера.

– Это не коммунисты. Это предатели! Сволочи! Какую страну развалили!

– Советский Союз был изначально непрочным государственным образованием, – возразил сержант Ржавин. – Прежде всего, потому, что он был построен на основе федеративного договора. А любая федерация является промежуточным явлением. Или она трансформируется в конфедерацию, или же перерастает в унитарное государство. Изначальной ошибкой было то, что в Основном законе советского государства было заложено право на сецессию. Корни нынешней трагедии следует искать в Конституции 1922 года. Она оказалась миной замедленного действия.

– Но при Сталине всё ж держалось. Всё ж развивалось нормально.

– Конституция не должна писаться под конкретного человека.

– Всё это ерунда! – махнул рукой Немоляев. – Главная причина в США.

Он заговорил о наболевшем. О ведущей, как ему казалось, роли США в развале Советского Союза, о плане Алена Далесса, о действии западных спецслужб, о «пятой колоне» в СССР, о завербованных агентах ЦРУ Александре Яковлеве, Горбачеве, Шеварнадзе, о предательстве генерала Калугина…

Ржавин, выждав Немоляева, когда он выскажется, возразил:

– Видеть во всём только фактор внешнего влияния мне представляется не совсем разумным. Была масса внутренних причин. Это, прежде всего, роль республиканских политических элит. Именно они, опираясь на так называемое «общественное мнение», сыграли ведущую роль в распаде СССР. Это, прежде всего, политические элиты прибалтийских государств. Потом мы – Украина. Леонид Кравчук со своими людьми, Вячеслав Черновил со своим «Рухом» и масса других. Потом далеко не последнюю роль сыграла политическая элита России – Ельцин, Гайдар, Собчак, Бурбулис, Грачев.

– Какая элита? Это Ельцин, Кравчук – элита?

– Вы видимо, не совсем поняли мою мысль. Я говорю о том, что во все времена при любом политическом режиме, лбой форме правления и государственном устройстве государством управляет политическая элита. И беда того государства, которое не даёт наверх приток свежей крови. Новые политики – это свежая сила. Новые мысли. Масса энергии. Беда Советского государства эпохи Брежнева заключалась в том, что «старая гвардия» не давала возможности молодым продвигаться наверх и делать карьеры. Старая гвардия, типа Суслова, держалась за прогнившую ленинскую идеология и не видела, что страна уже не та… Что обществу нужны перемены.

– Почему? Это видел Андропов. Он понимал, что стране нужны перемены. И другие это понимали. Но надо ж было делать не такой ценой, – сокрушался Немоляев.

– Так чего ж об этом говорить. Дело сделано, назад историю не повернешь. Нужно жить настоящим.

– Настоящее не вселяет уверенности. Настоящее мрачное. Ты посмотри, что происходит вокруг. Наркомания, проституция, коррупция. Армию разваливают. На полёты деньги выделяются скудные. Молодые лейтенанты не имеют элементарной лётной практики. Военный лётчик 1 класса получает меньше, чем гражданский. И поэтому неудивительно, что многие асы уходят в гражданскую авиацию. А ведь раньше ВВС были элитным родом войск.

– Я согласен с вами. Это возмутительно, когда офицер с десятилетней выслугой получает двести долларов.

– И при этом, заметь, должен по полдня проводить в очереди у кассы. Такого ж никогда не было.

– Товарищ капитан, простите за любопытство, у вас сколько выслуги? – поинтересовался Ржавин.

– Четырнадцать лет.

– А почему вы до сих пор не майор?

– Потому что моя должность «командир роты» – капитанская. Для того чтобы мне получить майора, необходимо стать на должность «командира батальона». В капитанах уже шестой год хожу. Наш комбат, несмотря на то, что ему уже 48, не уходит на пенсию. А не уходит потому, что его до сих пор не обеспечили жильём. А у него семья. Двое детей. Живут в общежитии. Разве это справедливо?

– Ваш пример… это, кстати, одна из причин, когда людям старики не дают двигаться по карьерной лестнице.

– Но я не стал бы, ради того, чтобы получить «майора», предавать Родину.

– А что считать Родиной? Советский Союз? Я, например, своей Родиной считаю Украину. И считаю большим плюсом, что мы отделились от России.

– Как? – опешил Немоляев. Этого он никак не ожидал.

– А что здесь такого? Украине от России только вред. Мы богатые. Мы без них в состоянии прожить сами. И кормить их не должны. Мы очень богаты сельскохозяйственной продукцией, особенно пшеницей, маслом, свининой. Почему мы, спрашивается, должны быть донором каких-то российских малозаселённых и отсталых регионов? Какого-то там Ханты-Мансийского, Корякского автономного округа? Или там Бурятии, Карелии и так далее…

И почему, спрашивается, я, уроженец Киева, должен служить на Дальнем Востоке и не видеть родных два года, потому что у государства, видите ли, нет денег, чтобы солдату срочной службы оплатить проезд домой, в то время как курсантов военных училищ домой отпускают два раза в год? Это я рассказываю про своего старшего брата. Служил на Сахалине 88-90. Не разу не был в отпуске. А был отличником боевой и служебной подготовке. Отсюда и пословица: «Служи, дурачек, получишь – значок!» Или другую: «Будешь ты работать, будешь ты стараться… Даст тебе начальник за х… подержаться!» Я считаю это глубоко несправедливым… хорошего солдата, не наркомана там какого-то, не алконавта, а солдата, у которого всё в порядке с дисциплиной, не отпускать в отпуск, мотивируя это тем, что у государства, видите ли, нет денег на то, чтобы оплачивать отпуска солдатам срочной службы. А что такое два года без дома? Это невыносимо тяжело. Никто этого не поймёт, кто не почувствует это на собственной шкуре. Казалось, я полгода назад только был в отпуске, но как соскучился по дому. И поэтому я считаю огромнейшим благом, что мы отделились от этой… – Ржавин хотел сказать «долбанной», но из уважения к капитану решил этого не делать, – России.

– Не знал, что ты так рассуждаешь. Ты мне поначалу показался патриотом.

– Я патриот своей страны – Независимой Украины, но не Советского Союза.

– Ты считаешь Украину независимым государством?

– Это не только я считаю. Об этом говорят наши законы.

– Я понимаю твою иронию.

– Я не иронизирую. Я говорю то, что думаю.

– Но ведь Украина – это часть России. Малороссия. У нас же общая история. Древнерусские князья – Владимир, Олег, Святослав, Ярослав Мудрый…

– Не согласен. Я придерживаюсь исторической концепции Михаила Грушевского, считавшего, что у России была своя, а у нас – своя история. Наша общая история закончилась походом Батыя. После мы развивались совершенно независимо. Москвароссия – отдельно, мы, украинцы, – отдельно. Нас идейно взрастило Галицко-Волынское княжество. Кстати говоря, некоторые историки считали, что изначально у нас были две столицы. У русских – Новгород, у нас – Киев. К ним пришли варяги и навязали свой порядок, у нас был свой.

– Но ведь Украина… само название это говорит об окраине. Окраина Польского государства и окраина Русского государства. У края государства.

– Это измышления московских историков. В своё время Фаддей Чацкий, польский историк, в 1801 году издал работу «О названии «Украина» и зарождении казачества». Он выдвинул версию, что украинцы произошли от укров. Это была одно из древнейших славянских племен, которое пришло на современную нашу территорию из-за Волги в VII веке.

– Я знаком с этой теорией. Галицийский сепаратизм был щедро вскормлен на деньги австрийского правительства в конце XIX века, – с убеждением, горячо, отстаивал свою точку зрения Немоляев. – И деятельность Михайла Грушевского по созданию так называемой «украинской мовы» щедро финансировалась из того же кармана. Австро-Венгрия… Её ведущий принцип: «разделяй и властвуй!» Она стремилась подорвать Российскую Империю изнутри, взращивала «пятую колону».

«Теперь мне не удивительно, что с такими взглядами, – глядя на собеседника, подумал Ржавин, – ты засиделся в капитанах. Я удивляюсь другому, как тебя до сих пор держат в нашей Армии. Гнать взашей таких надо. Москаль!»

Впрочем, Ржавин, думая так, старался не выдать своих мыслей. Он приветливо улыбался Немоляеву. Ему хотелось подыграть немного. Выжать из Немоляева массу информации.

– Товарищ капитан, а что вы думаете о нашем министре обороны… товарище Шмарове?

– Для того чтобы думать о нём, с ним надо быть знакомым. Я с ним водки из одной чарки не пил. Скажу лишь одно, считаю глубоко несправедливым во главе военного ведомства ставить лейтенанта запаса… Гражданского человека, абсолютно не смыслящего в проблемах Армии.

– Я не думаю, что всё так плохо. В цивилизованной Европе давно уже практикуется назначать министрами гражданских политиков от политических партий, победивших на выборах. В частности, это практикуется в Англии. Главное, чтоб заместители министра были профессионалами в своём ведомстве. А насчет конкретно Валерия Николаевича… В прошлом он занимал должность зам. директора Национального космического агентства Украины. С проблемами военно-промышленного комплекса страны знаком наверняка. Я понимаю, конечно, что профессиональных военных задевает его звание – «лейтенант запаса», но, считаю, ничего страшного тут нет.

Немоляев всё больше видел, что сержант Ржавин не разделяет большинства его мыслей, и потому дальнейший разговор с ним офицера стал тяготить. Он вышел из дежурки, проверил службу дневальных, сходил в туалет, покурил и вернулся назад.

Сержант Ржавин сидел опять за газетой, разгадывал кроссворд.

Немоляев не стал возобновлять беседу. Он достал из портфеля свежий номер газеты «Завтра» и принялся ее читать. Но чтение упорно не шло. Текст не усваивался. Сознание невольно обращалось к предыдущему разговору. «Служи, дурачок, получишь – значок», – вспоминал он слова сержанта и поражался, каким коренным образом изменился русский национальный характер современного человека.

Немоляев считал, что малороссы – это одна из трёх ветвей единого русского народа. Ветвь подарившего мировой литературе великого Гоголя. А «украинец» – не национальность, а болезнь особого политико-психологического свойства, – когда сознание некогда русского человека под воздействием мощнейшей идеологической обработки тотально трансформировалось.

«Украинцы – это потомки укров. Фаддей Чацкий. Концепция истории Михаила Грушевского», – вспоминал он слова сержанта. – Да, похоже австрияки недаром платили Грушевскому зарплату. Результаты его деятельности налицо. Подрывник. Предатель!» – с ненавистью думал он о Грушевском.

Немоляев знал о том, что к украинизации малороссийской ветви русского народа немалую роль приложило Кирилло-Мефодиевское братство, «товариство имени Шевченка», социалистическая деятельность Драгоманова. Позже эстафету украинизации перехватил митрополит Андрей Шептицкий, раскинувший в Галиции целую сеть шпионов и активно сотрудничавший во время Первой Мировой войны с германской разведкой.

Глава 26

Первыми уволили сержанта Ржавина и рядового Рудого. Черненку присвоили очередное воинское звание «старший сержант», а Рудому дали «младшего». Наградив их почетными грамотами, их увольняли в одни день с младшим сержантом Сагаловым, каптёрщиком 2 ТР.

В столовой они сели за отдельный стол. Поев, не уходили, дожидались всю роту.

Куриленко с Кимом, покончив с обедом, отнесли свои подносы и поставили на стол «дембелям», оставив себе только ложки. Это же сделали все остальные. В том числе и «гуси».

Старший сержант Ржавин и младший сержант Рудый, сложив на подносы грязную посуду, подняли и с трудом понесли.

В этот момент все остальные солдаты роты, сидя на своих местах, дружно колотили ложками по столам. Это была неписанная армейская традиция. Так солдаты провожали домой своих товарищей.

Дробышев отчаянно молотил своей ложкой по краю стола, и сейчас он был искренне рад за своих старших товарищей. Странно, сейчас в эти мгновения, он словно позабыл всё то плохое, что сделал ему Ржавин.

В столовой стоял неимоверный грохот.

Ржавин и Рудый, поставив посуду в окно посудомойки, шли обратно с сияющими лицами.

Они были свободны. Теперь они были дембеля.

Случилось долгожданное. Полуторагодовалая, самая заветная солдатская мечта исполнилась.

–Дембель! Дем-бель! – выйдя из столовой, глядя на скупое ноябрьское солнце, Ржавин радостно воскликнул: – Рудый, кореш дорогой, иди сюда, дай я тебя обниму! Дем-бель, дем-бель! Самое сладкое слово на свете. Я свободен! Помнишь, как полтора года назад, по духане, мы писали с тобой в блокнотах… «Товарищ, верь, взойдёт она!

Звезда пленительного счастья!

Как на руинах самовластья…

Казармы рухнут, и свобода…

Нас встретит радостно у входа!

И на обломках КПП, писать мы будем – ДМБ!»

– Братва! – орал Ржавин знакомым солдатам из других подразделений. – Дем-бель! Дембель!

Он заражал всех своим восторгом, и даже незнакомые были рады за него.

Ржавин шёл по части и, не обращая внимания на офицеров и прапорщиков, громко пел:

Покидали чужие края….

Дембеля, дембеля, дембеля.

И куда не взгляни

В эти ноябрьские дни…

Всюду пьяные ходят они…

Вот позади родное КПП…

Не сидеть больше мне на «губе».

До свиданья, «кусок», мой окончился срок…

До перрона теперь марш-бросок!

На перроне подруга в слезах…

Тихо шепчет: «Останься, солдат!»

«Нет!» – ответит солдат:

«Пусть на ваших плечах

Будут руки лежать салажат!»

А колёса быстрее-быстрей.

Поезд мчит нас в родные края.

Всюду пьяные спят, песни громко орут,

Дембеля, дембеля, дембеля!

Открываю знакомую дверь.

Человек я гражданский теперь.

Буду пить и бухать!

Буду тёлок ласкать.

И о службе своей вспоминать!

Получив в финчасти отпускные – двадцать солдатских окладов, – дембеля «проставились» роте.

Ржавин зашёл в столовую, попрощаться с Любкой. Был конец рабочего дня, и она убиралась в хлеборезке.

– Ну, всё, Любка, уезжаю, – сказал он, взяв её за худенькие плечи.

Обхватив руками, Любка прижалась к его груди. У неё не было к нему любви. Но Ржавин ей нравился. И около полгода, когда он стал «дедом», между ними длилась связь. В любом случае женщины своих любовников не забывают.

– Напышешь мени?

– Напишу, красавица, напишу. Ты тут не сильно шали без меня.

– Дай я на тэбэ подывлюсь? – Любка тепло и влюблено глядела на него. Ржавин прочитал в её чёрных влюблённых глазах желание.

Он стал медленно расстёгивать пуговки на её белом халатике, а губами нежно прикоснулся к её горячей шее…

Он ушёл он неё минут через сорок, довольный и счастливый, на прощанье крепко, на глазах у всех, поцеловавшись с ней взасос.

На крыльце, у входа в казарму, встретил курящего Сидора.

– Здорово, Сидор! На Дембель ухожу! Дай пять.

Ржавин дружески потрепал за плечо «гуся» из 1 ТР.

– Давай, брат, счастливо тебе отслужить. А ты, признаться, Сидор… талант. На сорок пять секунд лучше всех в БАТО отъезжаешь. Тебе в кино сниматься надо… на комических ролях… Станешь вторым Краморовым… или Пьер Ришаром…

– Лучше, пэршим Сидором, – широко улыбнулся Сидор.

– Это верно. Каждый должен иметь своё лицо. Ну, давай, не держи на меня зла…

Ржавин поднялся к дежурному по части. Сегодня выпала смена командира ГСМ капитана Лукьянов.

– Всё, товарищ капитан, оттарабанил я свой полторашник. Теперь гражданский человек.

– Ну и как ощущения? – Лукьянов тепло улыбался. Радостное настроение Ржавина моментально передалось ему.

– Непередаваемо! Быть может, подобное испытывает зек, выходящий на свободу.

– Я думаю, зек в эти мгновения ощущает вкус свободы сильнее, чем ты…

– Согласен. Зэком никогда не был и не собираюсь. Но и я её ощущаю. Каждой клеточкой тела! Свобода. Воздух свободы…

– Чем заниматься думаешь?

– В Университет первым делом поступлю. А потом… там будет видно. Может быть, на дочке Кучмы женюсь.

– А у него разве есть дочь?

– Не знаю. Лично мне глубоко по барабану. Если у него даже нет, то у одного из его заместителей и помощников, наверняка, есть. Главное, охомутать её, а там уже дело техники…

– Ну, удачи тебе, коли так.

Капитан Лукьянов тепло и крепко пожал дембелю руку.

Ржавин поднялся в родной кубрик. Там его уже заждался Рудый.

Они вышли в коридор БАТО в сопровождении всей роты.

– Батальон смирно! – проорал дневальный с «тумбочки».

И дежурный по роте чётким строевым подошёл к Ржавину и Рудому и, приложив руку, к виску, сказал:

– Уважаемые дембеля Украинской Авиации, счастливого вам пути… Много не пейте и, если встретите женщин, предохраняйтесь!

У входа стоял высокий и худой младший сержант Лебедько. Он обнял Ржавина.

– Давай, брат! Счастливо!.

На КПП прощалась вся рота и несколько солдат из других подразделений. Каждый солдат подходил, обнимал дембелей, жал руку.

Ржавин со слезами радости на глазах сказал:

– Гуси – Арбуз, Вдова, Бэбик, Дробь, не держите на меня злобу! Может быть, я не всегда был справедлив к вам. Может быть, кого-то обидел. Не вините меня. Жизнь – штука сложная. Сегодня мой праздник, а завтра будет ваш! Вы тоже через полгода станете дедами, у вас будут свои шнэксы. Вы отыграетесь на них. Прошу вас только об одном… никогда не теряйте головы… Не теряйте чувство меры. Никогда не доводите человека до белого каления! Дедовщина неискоренима, но она должна быть в разумных пределах. Удачи вам! Счастья! И скорого Дембеля! Прощайте, братва!

Ржавин и Рудый скрылись за железными воротами КПП, а солдаты со слезами радости за своих сослуживцев вернулись в казарму.

…РМО сегодня опять гуляло. «Гуси» снова бегали к тетё Ане за водкой. Куриленко с Кимом после отбоя разливали водку по кружкам. Когда вся водка закончилась и делать было нечего, Куриленко предложил:

– Деды, а давайте-ка наших гусей переведём в черепа?

Стецько с Кимом его охотно поддержали.

Первым позвали Арбузова.

Он подошёл к Рыжему и, зажав в зубах полотенце, нагнувшись, встал у его кровати. Куриленко, взяв ремень, стал несильно бить Арбузова по обеим ягодицам. Всего он нанёс Арбузову двенадцать ударов. Последний – двенадцатый – врезал от души. Арбузов дёрнулся от боли, схватился за пылающую ягодицу, но стерпел и не закричал.

Эту же «процедуру» проделали над ним Стецько и Ким.

Дальше была очередь Вдовцова, Дробышева и Вербина.

…Дробышев лежал в койке на животе. Задница пылала огнём. Но он был счастлив. Теперь он был «череп».

Глава 27

Как-то после ужина в кубрик РМО зашёл ответственный по батальону, старший лейтенант Шубин и велел сержантам назначить на ночь одного солдата дежурным по котельной.

После увольнения Ржавина, в РМО теперь было два новых младших сержанта – Штырба и Найда.

– Хто хоче? – спросил Штырба.

Дробышеву было любопытно, и он добровольно вызвался в этот наряд. К тому же он использовал любой повод, чтобы находиться подальше от Куриленко.

Здание котельной находилось рядом, в двадцати метрах, от выхода из казармы. Дробышев, в шинели и шапке, зашёл туда. Здесь было очень жарко. По утрам солдаты забегали сюда покурить, когда их выгоняли на зарядку, и прятались тут от дежурного по части, если он выходил на улицу проконтролировать их.

Дробышев прошёл, вдоль трёх огромных котлов, массы труб и приборов, и зашёл в жарко натопленную комнатушку котельщиков, скинул шинель и шапку.

Котельщиками были гражданские. Сегодня выпала смена дяди Славика. Это был высокий мужчина лет сорока, с широкоскулым лицом, длинным подбородком и с пышной, кудрявой шевелюрой.

Дядя Славик объяснил, в чём заключалась суть дежурства Дробышева.

Комнатушка соединялась с основным помещением котельной металлическим мостиком с высокими перилами, грубо сваренными из кусков арматур. Тянувшаяся под мостиком водопроводная труба на стыках, в нескольких местах, дала течь. Из трубы сочилась горячая вода и лилась в глубокий квадратный колодец. Задача Дробышева заключалась в том, чтобы каждый час ведром, привязанным к перилам мостика длинной, метров в шесть, верёвкой, вычерпывать из колодца воду и выливать её в бак.

Дробышев разделся до нательной рубахи. Вычерпав двадцать ведёр воды, зашёл передохнуть. По щекам его и по шее катился едкий, солёный пот.

Дядя Славик, указав на стол, где лежал кусок жирного розовато-белого сала, буханка хлеба, и две луковицы, гостеприимно предложил:

– Угощайся.

Дробышев, поблагодарив, с большим удовольствием уписал три куска сала.

После чего, спросив разрешения у дяди Славика, сходил в душ.

В котельной был свой душ. Здесь мылись котельщики, сантехники, гражданские мужики и изредка «деды».

Помывшись в душе, Дробышев почувствовал себя свежее и бодрее. Только было очень неприятно наматывать на чистые ноги грязные портянки.

Сергей вернулся к котельщику.

Они разговорились.

Дробышев уже через пятнадцать минут понял, что дядя Славик – большой чудак. Несмотря на свои сорок прожитых лет, он был очень наивен. Котельщик предлагал солдату купить акции финансовой пирамиды, в которую он недавно вошёл.

– Колы я набэру десять акционэрив, а воны в свою чергу – кожен по дэсять, тоди я пиднимлюсь на другу ступэнь. А ты будешь на трэтьей, и ты будешь получаты гроши. Я так розумию, що цэ дуже выгидно. Дывысь сам…

Дробышев равнодушно слушал доводы котельщика, который, загибая пальцы, азартно объяснял все преимущества лёгкого бизнеса. Дядя Славик был очень рад, что нашёл «свободные уши».

О подобных финансовых пирамидах Дробышев услыхал впервые год назад, на гражданке. Однако из разговоров со знакомыми, которые ввязались в эти изначально сомнительные авантюры, он знал, что никто из них так и не получил ни копейки денег. Все дивиденды с акций доставались только тем, кто находился на самой верхушке пирамиды. А в определённый момент пирамиды рассыпались, а весь куш доставался верхушке. Подобные бланки акций он видел на Краковском рынке, во Львове.

Дробышев попытался разубедить котельщика. Но тот разгорячился, стал возражать, спорить.

«Вот дебил! Во дурак! – с раздраженьем думал Дробышев, раскаиваясь в том, что позволил втянуть себя в эту бредовую беседу. – Сорок лет прожил, а ума не набрался. Не понимает дурень, что все эти пирамиды – для лохов».

– Дядь Слав, всё это конечно замечательно, но я пойду, посмотрю насчёт воды.

Дробышев вышел из теплушки. Он был рад, что отделался от назойливого, одержимого котельщика…

Вычерпывая воду, Сергей поднимал её на верёвке, а, сам размышляя над жизнью, не переставал удивляться людской наивности и тупости.

Вернувшись, он был вынужден снова слушать скучные доводы сорокалетнего балбеса о перспективах финансовых пирамид и о том, как в течение короткого времени можно стать миллионером.

– Вы не возражаете, если я прилягу? – зевая, спросил Дробышев, укладываясь на топчан, заваленный засаленными телогрейками. – Что-то спать охота.

– Конечно-конечно, – охотно согласился дядя Славик.

Дробышев быстро уснул, а дядя Славик ещё долго сидел при тусклом свете настольной лампы, изучая брошюру, в которой описывалась методика построения финансовых пирамид. В сознании наивного мечтателя рисовались грандиозные проекты, выстраивались воздушные замки, грезились длинноногие красавицы с пышными бюстами и шикарные лимузины, залитый огнями вечерний Нью-Йорк, статуя Свободы, ночные клубы, казино, китайские кварталы…

Ночью Дробышев дважды поднимался, вычёрпывал воду.

Утром он сходил с ротой в столовую на завтрак и, вернувшись в котельную, стал читать взятую в кубрике книгу «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова.

Это было любимое произведение Дробышева. До армии он читал его семь раз. Два раза прочёл в учебке, и сейчас перечитывал по десятому разу. Ему нравилась книга своим искристым юмором, динамичным сюжетом, лихим характером прохвоста Бендера. Читая про ресторан, он смеялся над пьяным Кисой и его приключениями.

Вечером на ужине он рассказал Вдовцову о безумных проектах дяди Славика.

– Не бери в голову. Он придурок, – сказал Иван. – Хотя, впрочем, добряк из добряков. Жаль, конечно, человека. Таким тяжело по жизни. Он разведён. Его бросила жена. Ушла от него с ребёнком. А он не курит, не пьёт. Ведёт положительный образ жизни.

– И даже матом не ругается, – добавил Вербин.

– Одним словом, лох, – насмешливо ввернул Арбузов. – А лохов надо разводить. Вот его и разводят… продвинутые пацаны.

– Га, га, га – раздалось конское ржание Пуха, Найды и Штырбы.

В этот же день в часть прибыло человек семьдесят новобранцев.

На них прибежали смотреть старые «черепа» – Штырба, Комари, Найда. С прибытием в часть «запахов» они автоматически становились «дедами».

Новобранцы нерешительно стояли у здания казармы ОБАУ, дожидаясь сопровождавшего их офицера. Он ушёл с документами в штаб дивизии, оставив новобранцев под присмотром сержанта.

В глазах новобранцев читались неуверенность, «зашуганность».

– Шнэксы, вешайтесь! – с ненавистью крикнул им Найда, погрозив кулаком.

– Вешайтесь, падлы! – поддержал его Комари.

Новобранцы испуганно посмотрели на них, плотнее сбились в кучу, как цыплята вокруг наседки.

Молодым освободили казармы ОБАУ. В этой казарме будет располагаться «карантин». Через месяц после принятия Присяги «карантин» расформируют, а солдат раскидают по ротам.

…Ночью в РМО пьянствовали. Сегодня Куриленко с Кимом вынесли с ГСМ две канистры бензина, продали гражданским. «Гуси» сбегали за водкой к бабе Ане.

Рыжий «центровал», разливая спиртное по кружкам.

В кубрик зашёл дежурный по батальону лейтенант Завражный. Его ребята не боялись. Про таких обычно говорят «свой в доску парень».

Лейтенант Завражный только в этом году закончил Львовское военно-политическое училище, факультет журналистики. Ему хотелось попасть в Киев, в центральную газету Министерства обороны Украины «Народна Армiя». Но по распределению он попал сюда.

Ему сейчас было всего двадцать три года.

По своей натуре, он был разгильдяй, каких свет не видывал. Баловался «травой». Несколько раз вместе с Арбузовым и Бардо, закрывшись в каптёрке, Завражный пропускал «косой» на троих.

– Борян, – обрадовано воскликнул Арбузов, – иди с нами, сто грамм пропусти.

– Пацаны, я бы с удовольствием. Но я сейчас при оружии, – Заражный похлопал себя по кобуре с пистолетом, висевшей на поясе. – А пьяный я дурак. Могу вас пострелять.

Арбузов рассмеялся.

– Борян, вот за что уважаю тебя, братан, так это за чувство юмора.

– Нам без юмора никак нельзя, – молодой офицер снял с себя фуражку и присел на койку рядом с Арбузовым.

– Борян, а правду про тебя народ говорит, будто ты Руничу хавло начистил?

– Было дело.

– А за что, если не секрет?

– А он, мудак, в декабре мне семь нарядов поставил. И три из них в ночь с субботы на воскресенье попадают. Это ж что ж… получается. Воскресенье – единственный полноценный выходной на неделе, а у меня целых три воскресения похеренными оказываются?

– Типа, молодого нашёл? – сочувственно вставил Куриленко.

– Ну, да.

– Руничу давно нужно было хавло намылить, – сказал Арбузов. – Он меня уже задолбал на разводах. Как я заступаю в наряд, он меня напостой обязанности дневального спрашивает. Я ему говорю: «Товарищ майор, вы у меня их пятый раз спрашиваете». А он говорит: «Если будет надо, я у тебя их ещё в сорок пятый спрошу».

– А шо это Рунич вам графики дежурств составляет?

– А то кто ж?

– Борян, а вы когда отдежурите, вы «волыну» дежурному по части сдаёте?

– Да. У него там сейф для хранения стоит.

– А домой с собой вы имеете право забрать?

– Свободно. Только зачем? Чтоб меня где-нибудь в подъезде по голове монтировкой приголубили. Выхватят «волыну» – и тогда ищи, свищи ветра в поле. А меня за утерю табельного оружия – под трибунал. И к «хозяину» года на четыре. Лично я туда не спешу. Сесть мы всегда успеем.

– Что верно, то верно, – согласился Куриленко.

– Борян, а можешь мне дать «волыну»? – попросил Арбузов. – Газовый в руках держал, а боевой… никогда.

– Держи, – Завражный улыбнулся. Расстегнул кобуру, достал пистолет, извлёк магазин, проверил, нет ли патрона в патроннике, и протянул Арбузову.

Витёк взял пистолет. Он с трепетом и восхищением ощутил мелко-ребристую поверхность рукоятки и приятную тяжесть пистолета. Передёрнул затвор, нажал на спусковой крючок. Ударил курок.

– Здорово!

Пистолет пошёл гулять по рукам солдат.

– Так, ладно. Хорош, – сказал Заражный, забрав оружие у Пуха. Снарядил магазином, вложил обратно в кобуру. Застегнул её и пошёл на выход.

– Так, пацаны, у меня к вам просьба! Допьете, тихо рассосались по своим койкам, по батальону не лазить, морду друг другу не бить. Шнэксов не строить.

– А у нас их нет, – ответил Арбузов.

– Тем более.

Глава 28

Будний день. Половина четвёртого. В коридоре штаба части – огромная очередь, толкучка, разговоры, шум и ругань. Особая концентрация людей у дверей финансовой части. Сегодня выдавали зарплату.

В Независимой Украине 1994 года зарплату военным платили с трёхмесячной задержкой. Несмотря на то, что сейчас был конец ноября, зарплату выдавали сегодня за август.

Кто-то весельчаков пустил «утку», что денег на всех не хватит, и из-за этого у окошка кассы возникло суетливое движение.

Подходила очередь лейтенанта Завражных. Он сильно нервничал. Он стоял здесь с восьми утра. Именно сейчас он, как никогда, нуждался в деньгах. Через две недели у него была назначена свадьба; дома его ждала красавица-девушка, сегодня они договорились идти в театр, уже были куплены билеты на семь часов вечера, и влюблённый юноша переживал, что опоздает на встречу.

А сейчас лейтенанта Завражных всё больше и больше возмущало, когда, к окошку кассы, расталкивая других локтями, пролазил то один, то другой старший офицер части. Первым, виновато улыбаясь стоявшим в очереди женщинам, протиснулся начальник продслужбы майор Мороз, затем пронырнул начальник штаба майор Ромасюк, командир батальона связи подполковник Голубенко, командир БАТО майор Сидорчук…

Терпение лейтенанта лопнуло, когда к окошку кассы, наступая другим на ноги, полез его давний недруг, офицер службы войск майор Рунич.

Маленький, щекастый, Рунич лез, энергично работая локтями, расталкивая людей огромным пузом.

– Куда прёшь! – в бешенстве крикнул Завражных, рванув его за воротник. С кителя Рунича посыпались пуговицы. – Что смотришь на меня изумлённо? Что для тебя очередь не существует? Или ты считаешь, если ты нацепил майорские звёзды, тебе море по колено?

Здесь было много людей. Женщины из бухгалтерии, продовольственной службы и секретной части. Командиры взводов и рот, старшины. Руничу было нанесено публичное оскорбление.

Майор кинулся на лейтенанта с кулаками; Заражных успел уклониться и нанёс увесистый удар Руничу в жирный подбородок с маленькой ямкой. Их тут же схватили и растащили в стороны.

– Лейтенант Заражных, вы что себе позволяете? – возмущённо кричал майор Белобородов, начальник штаба БАТО. – Как вы разговариваете? Перед вами стоит старший офицер?

– Передо мной стоит хам! – с ненавистью глядя на Рунича, отвечал Заражных. – Для которого понятия очереди и чувство уважения других людей, в том числе и женщин, не существует!

– За хама ты мне ответишь! – зеленея от злости, сказал Рунич. – У меня задание срочное. Приказ командира части. Поэтому я иду без очереди.

Рунич протиснулся к окошку кассы, расписался в ведомости и, получив деньги, вылез из толпы.

– Наглец! Наглец! – говорил он офицерам. – Ну и молодёжь пошла. Как только таких в офицеры берут.

О ЧП у кассы Рунич тотчас же поспешил поставить в известность командира части и удалился к себе в кабинет, пришивать пуговицы.

Подполковник Самовалов велел позвать к себе лейтенанта.

Завражных, войдя к нему в кабинет, щёлкнув каблуками, по-военному, сухо и четко отрапортовался.

– Лейтенант, ты что творишь? – опираясь широкими, сильными руками на широкую столешницу, Самовалов приподнялся со стула. Взгляд его небольших голубовато-серых глаз был холоден и недоволен. – Это уже второй случай. В прошлый раз ты учинил драку с майором Руничем на плацу, в этот раз в штабе части… Ты соображаешь, что творишь?

– Товарищ подполковник, я стою в очереди с восьми часов утра. Меня возмущает, что все старшие офицеры не считают нужным стоять в очереди. Почему женщины стоят, а такие, как Рунич, лезут без очереди? Я считаю, это элементарное неуважение к людям. Существует закон, который писан для всех, и есть нормы морали, которые тоже писаны для всех.

– А вы считаете, что вы не нарушили нормы морали? – Самовалов перешёл на вы. Это был первый признак того, что командир недалёк от вспышки гнева.

– Согласен, нарушил, но…

– Вы допустили грубый дисциплинарный проступок!.. – перебил его командир рвущимся голосом. – Вы нарушили армейскую субординацию! Вы прилюдно оскорбили старшего офицера, схватив его за воротник. Вы оскорбили его словом и действием! Если б сейчас был 37 год, вас поставили бы к стенке или посадили бы в лагерь

– Но сейчас на 37-й год, – дерзко возразил Заражный. – И живём мы с вами в другом государстве!

– Это не меняет сути! – сорвался на крик Самовалов, грохнув по столу могучим кулаком. – Здесь Армия, а не детский сад и не школа! Вы лейтенант авиации… Детство для вас должно было закончиться ещё четыре года назад, когда вы стали курсантом военного училища. Как вам не стыдно? Я возмущён вами! Глубоко возмущён! Мало того, что вы совершили неподобающий офицеру поступок, так вы ещё имеете наглость не признавать свою вину и спорить с командиром части! Позор!

– Виноват, товарищ подполковник!

– Вам полчаса времени написать мне объяснительную!

– Разрешите идти?

– Идите!

…Завражный вышел в шумный коридор. Его тотчас же окружили друзья, такие же молодые лейтенанты, выпускники военного училища этого лета.

– Ну что? Как там?

– А! – махнул рукой Завражный. – Не хочу говорить!

Сходив туалет и выкурив подряд две сигареты, лейтенант немного успокоился. Зашёл в строевую часть, попросил чистый листок и, сев за стол, стал писать объяснительную. Там он изложил своё мнение по поводу данного ЧП и, частично признав свою вину, написал о том, что через две недели у него назначена свадьба, и он вёл себя так, опасаясь, что ему не достанется денег.

Закончив, он несмело постучался в дверь командира части и, попросив разрешения войти, положил объяснительную на стол.

– Разрешите, идти? – спросил он.

– Подождите! – недовольно глядя на него, сказал Самоваолов. Он стал из-за стола, взял в руки объяснительную, отошёл к окну, стал читать. Командир изменился в лице, когда узнал о свадьбе.

– Что ж вы сразу мне этого не сказали? Подошли б с самого утра? Я велел бы начфину –выдать вам деньги без очереди. Зачем из этого проблему делать? Вот вам бумага. Пишите рапорт на моё имя… на получение материальной помощи в связи с предстоящей свадьбой.

Подписав лейтенанту рапорт, Самовалов по прямому телефону вызвал к себе начальника финансовой службы майора Голубко, кабинет которого находился от него в двух шагах.

Зашёл начфин, худощавый офицер в расстегнутом кителе, с ниткой тонких, пшенично-русых усов и редким волнистым волосом, зачёсанным глубоко назад.

– Иван Петрович, выдайте товарищу Завражных зарплату вне очереди, а также материальную помощь в связи с предстоящей свадьбой.

Взяв рапорт из рук Самовалова, майор Голубко молча кивнул головой и вышел.

– А вас, товарищ лейтенант, хотите, обижайтесь на меня, хотите, нет, я всё равно буду вынужден вас наказать…

– Виноват, товарищ подполковник. Я исправлюсь. Больше такого не повториться.

– Будем надеяться.

– Спасибо вам большое!

– Не за что!

– Спасибо. Большое спасибо!

– Идите, – сказал Самовалов, сдержанно улыбнувшись. Кажущиеся холодными, голубые глаза его помягчели. У кончиков образовались мягкие морщинки. В это мгновенье он вспомнил себя в молодости.

Заражный вышел из кабинета командира части с сияющим лицом, чем сильно удивил сослуживцев по батальону. В душе он согласился с Самоваловым, что он поступил сегодня нехорошо и его действительно следует наказать. Он был глубоко тронут проявленной теплотой и вниманием к нему со стороны командира части. «А Самовалов – мужик толковый! – весело думал он. – Зря я так с ним поначалу разговаривал!»

Глава 29

…Командир РМО капитан Иголка до глубокой ночи засиделся у Немоляева, командира 1 роты батальона связи. Они сидели с вечера. Выпили бутылку водки, взяли другую. Говорили о жизни, о судьбе Государства, жарко спорили.

Капитан Немоляев рассказал о том, что прочёл недавно книгу генерала КГБ Леонида Шебаршина, возглавлявшего Первое главное управления КГБ СССР, который писал в ней о том, как Вадим Викторович Бакатин, назначенный после августа 1991 на пост Председателя КГБ СССР, выдал западным спецслужбам ряд секретных сведений, в частности о подслушивающих устройствах, установленных чекистами в здании американского посольства, сдал 40 дел оперативного наблюдения и учета за западной резидентурой в Москве.

– Это ж предатель! Самый настоящий предатель! – гневно сверкая запьяневшими, голубыми глазами, горячился Немоляев. – И Горбачев, и Ельцин, назначая его, ставили пред ним конкретную цель – развалить КГБ – Комитет Государственной Безопасности, что он и сделал с блестящим успехом. А делал он это очень просто, по принципу: «разделяй и властвуй!». Способом расчленения. Первым делом он убрал из подчинения КГБ погранвойска, выделив их в самостоятельный род войск; во-вторых, Первое главное управление выделил в самостоятельную структуру – Службу внешней разведки; создал ФАПСИ – Федеральное агентство правительственной связи и информации; кроме того, выделил из подчинения Комитета подразделение по борьбе с терроризмом…

Иголка, внимательно слушая сослуживца, в знак согласия молча кивал головой.

– А начал он с кадровой чистки! Помнишь, Сталин говорил: «Кадры решают всё!»? Утром 24 августа 91 года Бакатин, новый Председатель КГБ СССР, вошёл в приёмную своего нового кабинета. Там стоял дежурный офицер. Отдавая честь, офицер отрапортовался. А Бакатин его спросил: «А где вы были 19 августа?» « «На службе», – наивно и искренне ответил дежурный. «Уволить его!» – приказал Бакатин сопровождавшему его кадровику.

– Ничего себе, – возмутился Иголка.

– Ты представляешь, Стёпа? Я, как прочитал это, потерял дар речи! Офицер, не вникая во все тонкости политики, честно исполнял свой долг, явился 19-го на службу, а его за это уволили. Потому что Бакатин посчитал его, что тот поддержал ГКЧП. В этом эпизоде проявилась вся линия дальнейшего бакатинского поведения…. По развалу Комитета… мощнейшей организации, которую боялся весь мир.

– А как ты говоришь, называется книга?

– «Из жизни начальника разведки». Леонид Шебаршин.

– Дашь почитать?

– Дам.

– ГКЧП. Я встретил ГКЧП в Чехословакии, – задумчиво сказала Иголка. На него сейчас нахлынули воспоминания. – Наша дивизия дислоцировалась в Праге. До нас долетали обрывки информации. Никто тогда ничего толком не понимал. Единственно, помню, командир поднял всю дивизию по тревоге. Семьдесят часов мы провели в жутком напряжении. А потом всё рухнуло!

– Армии нужно было решительнее себя проявить в момент августовского путча, – грохнув по столу кулаком, сурово глядя на друга, сказал Немоляев. – Нужно было брать на себя инициативу…по спасению Отечества.

– Этого не могло произойти, – возражал капитан Иголка. – Специфика нашего государства заключается в том, что Армия не самостоятельна в своих решениях. Ни Армия, ни МВД, ни КГБ никогда не решились бы на самостоятельное решение, потому что над всем стояла Партия. «Партия – наш рулевой!» Что Партия нам говорила, так мы и поступали. Анатолий Громыко говорил, что КПСС – это несущая конструкция Советского государства, фундамент, на котором всё зиждется, а все нити государственного управления сосредотачиваются в фигуре Генерального Секретаря ЦК КПСС.

– И это плохо. В решающий момент власть нужно было брать военным. Как Пиночет в Чили, как Франко в Испании, как Фидель в Кубе. Нужно было действовать решительно и быстро. Нужно было провести массовые аресты, чистки государственного аппарата. Необходимо было в самые кратчайшие сроки пересажать всю эту демократическую мразь! Всю национал-сепаратистскую сволочь! Сгноить их в камерах! Стереть в порошок!

– Да ты что говоришь? Сашка, ты что говоришь? Это ж прямой путь к гражданской войне. Народ не дал бы. В тот момент у народа уже настолько сильное было отторжение коммунистов, что в случае ареста демократов, его тогдашних кумиров, он бы поднялся на бунт…

– Какой бунт, Стёпа! Всё это мы могли бы задавить в считанные дни. Силами двух сухопутных дивизий. Два-три отряда спецназа, сотня трупов, и готово. Народ забился бы по норам и сидел бы тише воды, ниже травы.

– А мы получили бы вторые Тбилиси или второй Новочеркасск! Ты представляешь, какой общественный резонанс прозвучал бы во всем мире? Это ж международный скандал!

– Плевать! Это наше внутренние дела и никто не имеет права совать свой нос в нашу кухню! Если я ругаюсь с женой, это наше дело. На-ше! А государство – это такая ж семья, только большая. Никто не имеет право лезть со своим уставом в наш монастырь! А насчёт крови… Подавление мятежей без жертв не бывает.

– Подожди, Саш, речь сейчас не об этом. Ты говоришь, что руководству ГКЧП нужно было брать власть?

– Да. Я решительно на этом настаиваю.

– Так ведь, вспомни, они ж и были самой властью, – возражал Иголка.

– Как? – не понял мысли приятеля капитан Немолев.

– Смотри, всё очень просто… Маршал СССР Дмитрий Тимофеевич Язов – Министр Обороны. Борис Карлович Пуго – министр внутренних дел. Крючков – председатель КГБ СССР. Янаев – вице-президент, Павлов – премьер-министр, Стародубцев – председатель Крестьянского союза, Бакланов – первый зам председателя Совета обороны. О каком захвате власти ты говоришь? Они сами олицетворяли собой власть. Верховную власть.

– Я говорю о том, что нужно было действовать решительнее и эффективнее, – пояснил свою мысль Немоляев. – Нельзя было допускать полумер. Ошибка ГКЧП заключалась в том, что они не расстреляли Горбачева и Ельцина. Они ездили к Горбачеву делегацией в Форос, спрашивали его решения… Как вы, Михаил Сергеич, скажите? Что нам прикажете делать? Кого вы спрашивали? Разве вам за пять лет его деятельности не было ясно, что перед вами скрытый враг, хитрый лис, тонкий, лукавый предатель?

– Перестройка – это блеф. Провокация! Никакого путча, переворота не было. Была гениально спланированная и блестяще осуществлённая провокация, в которую были вовлечены люди, которые порой не осознавали свои действия и последствий, к которым они могли привести. Всё это было выношено в спецслужбах США. Это всё реализация плана Алена Даллеса.

– Дело не в этом, – отодвигая сковородку с яичницей, возражал Немоляев. – Враги у нас были искони. С кем мы только не воевали. С татарами, хазарами, поляками, немцами… Я говорю о «пятой колонне». Если б ни она, никакому Даллесу, никакому Эйзенхауэру, никакому Рейгану, Бзежинскому и Бушу не удалось бы реализовать свой гениально спланированный план.

– Так ведь у Даллеса об этом и идёт речь, – горячо согласился Иголка. – У него весь план построен на этом. На формировании в СССР активной и сильной «пятой колоны», «агентах влияния», о которых говорил Крючков. «Посеяв в России хаос, мы найдем своих единомышленников и союзников в самой России…В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху»…

Допив бутылку, они продолжили разговор.

Немоляев высказал товарищу свои сомнения в официальной версии о внезапной смерти маршала Сергея Федоровича Ахромеева, бывшего начальника Генерального Штаба СССР, боевого офицера, участника Великой Отечественной и афганской войн.

– Я не верю, понимаешь, Саша, не верю, что здоровый и сильный мужик, в возрасте пятидесяти лет полезет в петлю. Не верю. Режьте меня, бейте! Не верю! Это чистейшей воды заказное политическое убийство. Видимо, Ахромеев что-то знал. А его убрали, чтобы спрятать концы в воду. Кстати говоря, и выбор смерти… ну никак не убедителен. Офицер не полезет в петлю, он предпочтёт пулю!

– Согласен.

– Смотри далее. 22 августа 91 года, по официальной версии, покончил жизнь самоубийством Пуго, застрелив перед этим жену. Не верю. Их убили. Отказываюсь верить. Через несколько дней из окна собственной квартиры якобы выбрасывается Николай Кручина, управляющий делами ЦК КПСС. И в тот же день, буквально через несколько часов, московская мэрия запускает процесс экспроприации партийной собственности. Разве смерть Кручины случайна? Не верю. Примерно в это же время «выбросился» с балкона другой управляющий делами ЦК КПСС Георгий Павлов. А может ему помогли? – невольно возникает вопрос. Может быть, он тоже кому-то мешал. Может быть, он тоже стоял на пути у «приватизаторов»? В октябре убивают Талькова.

– Тальков, – перебил восхищённо Иголка. – Тальков был настоящий патриот. Это настоящий русский офицер. Офицер русской песни!

– Я тоже люблю Талькова. Его «Россия», «Бывший подъесаул», «Чистые пруды» – это жемчужины. Единственно мне не нравиться его воинствующий антикоммунизм. Ну, чего так против социализма высказывался. Социализм – это лучшая общественно-политическая формация.

Насчет социализма капитан Иголка придерживался несколько иной точки зрения, но не стал её высказывать, так как, глубоко уважая Немоляева, не хотел задевать его чувств.

– Я слышал, на днях намечается проверка, – сменил тему разговора Иголка. – Якобы возможен приезд командующего.

– Всё может быть. Что ж, коли так, будем готовиться…

Глава 30

Информация о возможном приезде командующего подтвердилась. И вся дивизия стала готовиться к его приезду, работая в сумасшедшем ритме, подобно муравьям, когда у них разрушают муравейник.

Этот бешенный ритм захватил и втянул в свой водоворот отделение ГСМ.

«Деды» заправляли машины, выдавали бензин, «гуси» вместе с Лопатиным занимались уборкой территории.

Вербин, Рудый и старший прапорщик Злободян суетились на ЦЗТ. Им поступила команда подготовить ЦЗТ к полётам, назначенным через три дня.

Аэродромная рота работала на взлётной полосе, очищая её до мельчайшего камушка, до ничтожной соринки.

На территории дивизии были выбелены все бордюры, собраны и сожжены все опавшие листья, выметены дорожки, плац. В казармах во всю шло ПХД (парко-хозяйственный день).

Во всех кубриках торопливо и нервно наводилась уборка. В коридор БАТО были вынесены койки. Пока «деды» сидели на них и, бренча на гитарах, коротали время в разговорах, «гуси» и молодые «черепа» шуршали в кубриках: скоблили паркет стеклом, мыли полы по нескольку раз, вытирали пыль с подоконников, с батарей, водопроводных труб, шкафов и дверных косяков. Газетами и тряпьём оттирали оконные стёкла. Старшина в шкаф для шинелей поставил полную банку ваксы для чистки сапог. Выдал новые каблуки тем, у кого они стёрлись. Поменял «афганки» Арбузову, Вербину и Вдовцову; Комари на время выдал новую шапку-ушанку.

За два дня дивизия была неузнаваема. Всё блестело и сияло. В умывальниках медные краны были начищены до блеска и казались золотыми.

Все солдаты были одеты во всё чистое, отглаженное и свежее.

В понедельник приехал командующий, со свитой полковников и подполковников из штаба армии.

Дивизия встречала внушительную делегацию в полном составе, за исключением больных и отпускников. Солдаты всех частей и подразделений, одетые в бурые шинели и голубовато-серые шапки, были выстроены в стройные коробки, по росту и ранжиру. В глазах рябило от ярко-синих солдатских погон, жёлтых сержантских лычек и желтых трезубцев на кокардах. Офицеры и прапорщики, одетые во всё свежее и новое, стояли в волнении; каждый переживал за свой собственный внешний вид и за своё подразделение.

Ненастное небо нависло над аэродромом.

Дробышев, стоя в строю вместе со всеми, глядел на выстроившийся напротив них авиационный полк, состоявший исключительно из офицеров и прапорщиков. Это были лётчики и техники. Он поражался их численности. По слухам, здесь их было около полутора тысяч человек, в синих комбинезонах и коричневых кожаных куртках. Солдат во всей дивизии было около пятисот человек. А офицеров и прапорщиков – в три раза больше.

День был пасмурный. На аэродроме дул северный ветер. Небо затянуто серыми тучами.

Далеко на горизонте виднелись вершины Карпат.

Командир дивизии, на днях получивший звание генерал-майора, докладывал командующему – высокому генерал-лейтенанту, в длинной голубовато-серой шинели с барашковым воротником и такой же серой барашковой папахе.

Потом вся дивизия, четко печатая шаг, прошагала строевым вдоль трибуны, на которой стоял командующий со своей свитой и руководство дивизии.

После обеда генерал-лейтенант осмотрел все подразделения. В целом он остался доволен увиденным, за исключением пустой бутылки из-под водки, обнаруженной его адъютантом за шкафом в бытовке, закреплённой за второй транспортной ротой.

Подполковник Самовалов стоял перед командиром дивизии от смущения красный, как рак, и с гневом думал, как сегодня же будет разрывать командира БАТО и командира 2-ой транспортной роты капитана Ноздреватых.

Сам капитан Нозреватых, дрожал от страха о возможном замечании и наказании со стороны самого командующего воздушной армии, командира дивизии и командира части, и думал о том, как вечером будет рвать старшину роты.

Старшина 2-ой транспортной роты, маленький, пузатый старший прапорщик с черными усами и толстыми ляжками, по прозвищу Пупс, гневно думал о том, что сегодня же порвёт, как газету, своего нового каптёрщика, младшего сержанта Бардовского. Вчера вечером Пупс заставил Бардо вылизать всю бытовку. Мельком осмотрев её, Пупс остался доволен её видом. А сегодня он проклинал себя, что недоглядел и поленился заглянуть за шкаф.

Все остальные старшины радовались, что их обошло. Почти у каждого из них рыльце было в пушку, но главное, что сегодня гнев Божий пал не на них, а на Пупса.

Впрочем, командующий в целом остался доволен оказанным ему приёмом и быстро позабыл об обнаруженной бутылке.

После строевого смотра дивизии командующего и его свиту повезли в офицерскую столовую, где их ждал в отдельной зале шикарно накрытый стол под яркой, свисавшей тяжёлой гроздью люстрой. Стол, застеленный белоснежной скатертью, ломился от пятизвёздочного коньяка, сладких вин, чёрной икры, голландского сыра, золотисто-оранжевого балыка, копчёной ветчины, убранной зеленью, и тропических фруктов.

Почётным гостям прислуживали стройные официантки в коротких белых фартучках и синих юбках. Они очаровательно улыбались и сладкозвучно цокали каблучками по блестящему полу. Тонкими, точными движениями подавали подносы с едой и выпивкой.

Командующий захмелел. Одна из официанток ему приглянулась.

Это не осталось незамеченным начальником продслужбы майором Морозом. Он держался на своей должности более пяти лет, благодаря тому, что умел угодить высокому начальству. Он знал про всех вышестоящих их маленькие слабости. Он лично проводил постоянную кадровую ротацию среди личного состава офицерской столовой, старался подбирать молодых, красивых девушек. С каждой из них он проводил индивидуальные беседы, прозрачно намекая на то, что им, помимо основных обязанностей, иногда придётся выполнять его личные специфические поручения.

Командующего проводили в генеральский номер офицерской гостиницы, расположенной здесь же, на втором и третьем этаже, над штабом «Базы».

Майор Мороз, подозвав официантку, приглянувшуюся командующему, вручил ей в руки ведёрко с бутылкой шампанского и закуской, вложил туда большую гроздь крупного синего винограда.

– Светлана, тебе выпала честь оказать достойный приём дорогому, почётному гостю. Я надеюсь на то, что командующий останется довольный твоим милым обществом.

Намёк был прозрачный, и Светлана, очаровательно улыбнувшись, понятливо кивнула головой.

Мороз проводил её до гостиницы, поднялся с ней на этаж, показал генеральский номер, в котором расположили командующего.

– Давай, Светлана, действуй!

Мороз, постояв в коридоре минут пять, понял, что Света остаётся в номере у командующего, самодовольно улыбаясь, спустился по лестнице вниз…

На другой день командующий пожелал увидеть полёты.

После развала Союза военный бюджет Нэзалэжной Украины был крайне скуден. На Армию выделялись ничтожные, по сравнению с прошлыми временами, суммы. Полёты в авиационно-истребительных полках и дивизиях проводились крайне редко. Многие молодые лётчики не имели элементарной возможности наработать полётную практику; навыки, полученные в военных училищах, быстро забывались. В тех редких полётах, которые организовывались по приказам Министерства Обороны и Штаба Армии, активное участие принимали лишь капитаны, майоры, подполковники и полковники. В «бой», как и в фильме, шли одни «старики».

Лейтенанты и старшие лейтенанты были вынуждены лишь молча наблюдать и кусать локти от зависти, глядя на своих товарищей, которые залазили в кабины самолётов.

Вокруг МиГ-ов крутились техники, в тёмно-синих промасленных куртках. Связисты проверяли связь, устраняя возникшие недочёты. По аэродрому разъезжали машины, бегали солдаты.

По взлётке, стремительно набирая разгон, один за другим поднимались в небо истребители. Сегодня около пятидесяти «МиГов» штурмовали небо Западной Украины. И сотни глаз с земли с восторгом смотрели на них. В груди многих людей, любовавшихся полётами, сладко билось сердце, и каждый в этот миг ощущал себя маленькой частью огромного организма под гордым названием «Авиация».

Дробышев стоял у заправочной, задрав голову, наблюдая за пятёркой красавцев-«МиГов», выстроившихся в небе фигурой – клином, как гуси, улетающие осенью на юг. На фоне облачно-серого неба голубоватые истребители шли ровной фигурой, потом веером расплылись в стороны. Один из них, взмыв в небо, высоко-высоко, завис на секунду в одной точке, словно остановившись, а через мгновенье он, как коршун на добычу, устремился вниз, долетел почти до самой земли и опять ушёл вверх.

Пилоты, управляя двукрылыми машинами, исполняли «штопор», делали «кобру», «бочку». Выстраивались в ромб, разделялись на пары и уходили в стороны. И Сергей, глядя на них, ощущал себя необычайно счастливым человеком. В это миг он понимал, что он, простой солдат, рядовой Украинской Армии, делает маленькое, но очень нужное общее дело. Он знал, что для них, русских и украинцев, эти самолёты не представляли никакой угрозы, но они же были страшной смертоносной силой для вражеских стран…

Глава 31

С отъездом командующего дивизия вернулась в обычный ритм жизни.

В казармах моментально ухудшился порядок, а в столовой – питание. Солдаты ходили грязные и хмурые. Офицеры и прапорщики частенько хмельные. Старшины воровали солдатское имущество, повара – продукты, начальник вещевого склада – вещи. Командиры частей требовали от подчиненных им офицеров улучшить в подразделениях дисциплину. Командиры подразделений, ругая власть, не способную вовремя обеспечить их зарплатой, мечтали о собственном жилье, предпочитали не вступать в конфликт со своими старшинами. Между старшинами и старослужащими существовал негласный договор о невмешательстве старшин в дела «дедов»; «старики» управляли «гусями», давая им задания на текущий день. Молодые лётчики, просиживая целыми днями в классах службы за теоретическими занятиями, мучались от скуки и от ощущения своей ненужности. Им хотелось в Небо. Им хотелось к самолётам. Интересно было только тем, кто заступал на службу в суточный наряд, в «дежурное звено». Это были четыре истребителя, при полном вооружении, готовые, по приказу сверху, в любую секунду сорваться с места, в течение двух минут взмыть в небо и выпустить весь свой боекомплект в любого, кто посмеет посягнуть на суверенитет и неприкосновенность государственной границы Украины…

…Дробышев ходил по батальону взволнованный. Со дня на день должен был уволиться Стецко, а Сергею не хотелось меняться с ним «афганками».

– Как быть? – спросил Сергей приятеля.

– А хрен его знает? – пожал плечами Вдовцов. – Самый лучший вариант: подойти и добазариться со старшиной, заныкать у него в каптёрке. Я, Абруз и Вербин так и сделали. У нас ведь тоже есть новая форма, но она лежит у старшины. Он выдаст её, когда уволятся деды.

– Ну и как мне к нему подойти? Он же сразу поймёт, что с меня её хотят снять деды.

– Ну и что? По хрен.

– Не… так дело не пойдёт. Ещё получиться, что, типа, я стукач.

– А на хрена тебе рассказывать, что у тебя её Стецко хочет снять?

Дробышев, стоя у дверей каптёрки в раздумьях, сомневался.

Из дверей вышел ротный; в руке он держал электрочайник:

– Оба… ты что здесь делаешь?

– Товарищ капитан, – в первое мгновенье Дробышев подумал, а не рассказать ли всё ротному напрямую, не называя фамилии Стецко, но тут же раздумал. В тот момент, когда ротный вышел из каптёрки, по коридору мимо проходил Бардо.

– Товарищ капитан, я по вопросу… нельзя ли мне сходить в увольнение? Я ещё ни разу не был. Хотелось бы… в это воскресенье.

– Ладно, подумаем… Напомнишь тогда накануне. На, принеси воды, – ротный протянул Дробышеву электрочайник.

Дробышев набрал воды, отнёс ротному и вернулся в кубрик.

На ужине к нему за стол подсели Арбузов и Бардо.

– Чего у ротного делал? – пытливо глядя в глаза, спросил Арбузов, и Дробышеву показалось, что в вопросе скрывается сомнение по поводу его честности.

– Насчёт увала спрашивал. А что?

– Да так…

– Слышь, Дробь, – сказал Бардо. – Есть предложение. Спрятать твою афганку у меня в каптёрке. Когда уволиться Стецко, я тебе её верну. Разумеется, не за просто так. Поставишь нам с Арбузом пузырь синевы.

Недолго думая, Сергей согласился.

После ужина Дробышев в каптёрке у Бардо переоделся в старую форму и ушёл. Арбузов полулежал, откинувшись на койке с сигаретой в зубах, лениво глядел на приятеля, который, сидя корточках, запихнул форму Дробышева в вещмешок, а сверху наложил новых портянок. Спрятал вещмешок в глубине шкафа, завалив его шмотьём.

Бардо на форму Дробышева имел свои планы: он не собирался её возвращать. Сейчас он старался спрятать её как можно лучше: не хватало, чтоб её нечаянно Пупс обнаружил. Спрятав, Бардо достал из заначки пакет с печеньем, банку сгущёнки, воткнул в розетку электрочайник, необычайно довольный уселся за стол.

– Классно мы с тобой этого лоха развели.

Арбузов сдержано улыбнулся. Ему тоже нравилась форма Дробышева.

– Короче, если спросит, скажу, что у меня её, типа, Пупс попалил. Спонтом, себе забрал, – говорил Бардо весело.

Пока приятели стоили планы насчёт дальнейшей судьбы «афганки», Дробышев стоял у себя в кубрике пред «дедами».

– Где твоя форма? – спросил Стецко.

– Ротный велел снять. Спрятал в каптёрке.

– Не балаболь! – недовольно сказал Куриленко. Лицо его было мрачным и не предвещало ничего хорошего.

– Ты в ней двадцать минут назад в столовой был, – напомнил Ким.

– А, Дробь, ты меня наколоть решил, – многообещающе улыбнулся Стецко. – Ну-ка, подойди сюда.

– Зачем?

– Иди сюда, сука! – рявкнул Куриленко, вскочив с койки, и врезал Сергею в живот.

Ким тоже «отоварил» Дробышева разок.

– С кем ты в столовой сидел? – спросил Стецко. Сам он Дробышева не бил.

– С Арбузовым и Бардо, – ответил Ким.

– Значит, форма в каптёрке у Бардо.

В сопровождении «дедов» Дробышев уныло поплёлся из кубрика.

Куриленко нетерпеливо постучал в каптёрку 2-ой ТР. Когда Бардо открыл её, Рыжий без разговора ударил Бардо ладонью по лицу.

– Ты что, гусяра, обурел?

Арбузов на всякий случай почтительно поднялся с койки, скромненько встал в углу. Молча ждал развития событий.

Бардо, красный, держась за глаз, недовольно буркнул:

– Я уже две недели как череп.

– Это не меняет дела, – Рыжий всадил ему кулаком в ухо. – Понял? Я для тебя – дед. Всегда дед! А ты для меня всегда – шнэкс. Всегда! Понял, сука! Давай, сюда форму, живо!

Пока Бардо доставал из шкафа вещмешок, «деды» подошли к столу, налили себе чаю, намазали сгущенкой печенья.

– Я смотрю, Бардо, ты тут хорошо устроился, – говорил Куриленко, отправляя себе в пасть печенье. – Шо, типа, старый стал? Блатуешь?

– Арбуз, а ты что здесь делаешь? – Ким отвесил Арбузову звонкого подзатыльника и велел убираться вон. Пока Арбузов открывал дверной замок, хороший увесистый пинок под зад придал ему скорости. Ким довольный вернулся к столу.

Бардо молча слез со стремянки, отдал форму Дробышева.

– Что стоишь? Одевайся, – приказал Стецко. – Дробь, приучи себя к мысли, что эта форма не твоя. Эта форма – моя! Заруби себя это на носу.

Глава 32

Арбузов стоял в туалете раздражённый. В сердце его закипала злость.

Кроме него, в туалете, было несколько «гусей» из других рот. Из «черепов» и «дедов» – никого.

Арбузова не так задевало, когда ему доставалось от Рыжего. Куриленко был физически крепок; он невольно всем своим видом внушал уважение. Арбузов нутром чувствовал в Рыжем силу. А сильному подчиняться не в тягость.

В Киме же такой силы он не ощущал ни грамма. Ким в его глазах был «лохом». Поэтому Арбузов чувствовал глубоко оскоблённым, когда был вынужден выполнять его прихоти, или хуже – получать от Кима тумаки.

– Я его завалю! – говорил он, гневно сверкая голубовато-серыми глазами. – Если б не Рыжий и Лебедько, я б давно его урыл. Я показал бы ему его место.

Вечно угрюмый Стиф вдруг улыбнулся. Ему вспомнилась сцена в тюремной камере из фильма «Джентельмены удачи».

– Деточка, а вам не кажется, что ваше место у параши? – сказал он с улыбкой. – Витёк, ты бы это сказал Киму?

Раздался дружный хохот. Арбузов повеселел, улыбнулся.

– Да, именно это я б ему и сказал. А потом бы ткнул его мордой в гавно.

– Пацаны, а не поднять ли нам бунт на корабле? – лениво улыбаясь, спросил светловолосый Буреломов.

Родом из Харькова, высокий, с болезненно-красным лицом, с широкими и приподнятыми, как у коршуна, плечами, он казался большим равнобедренным треугольником. С тяжёлым, выдвинутым подбородком, низким лбом и громадными кулаками, Буреломов был одним из самых здоровенных «гусей» в батальоне. Таким же крупным был только Вдовцов.

Буреломов был в «авторитете» среди их призыва. На гражданке он едва не ушёл по этапу за разбой. «Отмазали» родители, дав следователю взятку, и тот из «подозреваемого» переквалифицировал гражданина Буреломова в «свидетеля».

Арбузов его уважал.

За последние две недели батальон заметно поредел. Половину «дедов» уволили. Всего в БАТО и РМО «дедов» оставалось человек пятнадцать.

А вчерашних «гусей» – в два раза больше. Но половина из них, по своей сути, были «рабы». Другая половина мучилась вопросом: «Тварь ли я дрожащая… иль право имею?»

В человечестве не существует равенства. Общество изначально неравно. Есть сильный и слабый, есть умный и дурак. Есть здоровый и больной.

Есть те, кто всю жизнь будет рыть могилы, лепить пельмени, месить раствор, крутить гайки, получая за это гроши, возмущаться несправедливостью жизни, но так и останется на низах общества.

Есть вторые: кому с рождения не хочется делать грязную работу. Он лучше будет грабить, убивать себе подобных, но никогда не будет работать на стройке, в котельной, на комбинате у доменной печи или колхозе на комбайне, зарабатывая себе горб и трудовые мозоли. Он лучше будет охранником у сильных мира сего, вышибалой в баре, сутенёром, содержателем притона или бандитом с «большой дороги».

Есть и третьи… Кто не обладает крепкими кулаками, ловкостью, быстротой, но они умеют «держать нос по ветру». Как правило, такие… идут в политику. В любую относительно спокойную историческую эпоху, уловив суть господствующего на тот момент политического учения, они заявят себя его последовательными сторонниками и адептами, будут холуйски исполнять все прихоти и причуды своего начальства; будут вежливыми, исполнительными, преданными и… постепенно они добьются своего: займут хорошо оплачиваемые должности, мягкие кожаные кресла, роскошные кабинеты. Они будут обладать просторным жильём и красивыми женщинами. Столы их будут накрыты изысканной пищей и сладкими винами. Их жизни будут охранять люди из второй социальной категории. Личные водители на служебном транспорте будут развозить их домой после шикарных банкетов. Их не будут останавливать сотрудники ГАИ. Им многое будет сходить с рук, потому что они «сильные мира сего». Их основная функция заключается в том, что они, обладая знаниями в области экономики, политологии, государственного управления, юриспруденции, перераспределяют материальные средства, заработанные людьми первой категории. Большую часть гребут себе, гораздо меньше дают своим охранникам, любовницам и секретаршам, а жалкие крохи – всем остальным.

Так было, так есть и так будет.

Конечно, человеческое общество куда сложнее, чем изображённое в данном наброске, но тем не менее…

Есть и такие времена, смутные, нестабильные, когда Корабль Истории штормит. В этот время на авансцену вылезают четвёртые: те, кто не доволен существующим положением, кто сам хочет занимать места третьих. Для этого они кричат о необходимости «социальной справедливости», для этого из пыльных кладовых извлекаются потрёпанные лозунги «о всеобщем братсев, равенстве и счастье»; ораторы на митингах заводят толпы недовольных, взывая к их оскорбленным чувствам, направляют их гнев и злобу на вторых и третьих, бросая их на бунт. В такие моменты происходят революции. Идут массовые казни, кровавые разборки, суды Линча, черные переделы, «экспроприация экспроприаторов».

Потом революционная ситуация идёт на спад и исчезает полностью, как круги на воде. Впрочем, в отдельных случаях отголоски её могут раздаваться еще несколько лет. Но это частности. В целом же, жизнь расставляет всё на свои места. Крестьянин возвращается к плугу, сохе, колхозник – комбайну и трактору. Рабочий – к станку, землекоп – к лопате, алкоголик – к бутылке, свинья – к корыту.

Радетели о «народном благе», заняв кресла побеждённых, сами с годами обрастают жирком и новыми запросами.

Жизнь не меняет своей сути: во все времена и эпохи, в любой стране, на любом континенте были, есть и будут «господа». Цари, короли, вожди, премьер-министры, президенты, султаны, халифы, шахи, визири, кардиналы, цезари и т.д. В теории политической науки их называют «политической элитой».

На страже их интересов стояли, стоят и будут стоять «воины» – прокуроры и судьи, чекисты и жандармы, полицейские, фельдмаршалы и маршалы, генералы и полковники...

Во все времена были, есть и будут «рабы». И не важно как они будут называться – пролетариат, плебс, холопы, вассалы, крепостные крестьяне или чернь. Наивен тот, кто верит, что может быть иначе. Есть исключительные случаи, когда рабы, как это было с Меньшиковым, замеченным Царём Петром I, выбиваются «из грязи в князи». Ничего хорошего, увы, из этого не бывает. Казна трещит по швам и быстро истощается. Но при этом пухнут чьи-то карманы.

Неравенство было, есть и будет. Несправедливость была, есть и будет. Её может быть только меньше или больше. Но всё равно идеального общества на земле никогда не будет. Идеал – удел Небес… Идеален только Бог, и Царство Небесное, Им созданное…

На земле идеального общества не может быть, но всё равно человечество к нему упорно из века в век стремиться…

Половина «гусей» в БАТО, по натуре своей, были «рабы». Неважно куда они пойдут после армии: на завод, на рынок или в колхоз. Важно другое – смысл той социальной функции, какую они будут выполнять в постсоветском современном обществе. Смысл этой функции будет предельно прост: обеспечивать красивую, сытую жизнь политикам, экономистам, прокурорам, судьям, генералам, крупным чиновникам, партийным функционерам, оппозиционным вождям, артистам, спортсменам и многим другим…

Меньшая половина – среди которой был Бардо, Стиф, Арбузов, Куриленко – если повезёт, и они сумеют удержаться, не встав на скользкий путь преступности, они пойдут в охранники. Но чаще их путь будет кривым и скользким. Полжизни – на нарах. Тюрьма – «дом родной». Кто-то из лихих ребят заканчивает свою жизнь довольно рано, поймав глоткой пулю, или печенью нож. Кто-то, дожив до старости, одряхлев и обессилев, потеряв все воровские навыки, роется по мусоркам, собирает пустые бутылки, просит у ребят на «сто грамм» и за это рассказывает им своё лихое, бедовое прошлое. Такова суровая жизнь. Но это жизнь!

…Буреломов, скрестив на груди руки, стоял, широко расставив ноги, насмешливо глядел на остальных. Ему была интересна их реакция.

– А шо в натуре… – поддержал его Стиф. – Пошли валить дедов?

– Это дело надо обмозговать, – высказался Бардо. Соблазнительная мысль о бунте и о мести приятно взволновала его сознание. Он с наслаждением представил, как будет избивать Куриленко, Лебедько, Кима…

– Я против, – сухо возразил Арбузов. Он подождал, пока утихнут споры, и сказал: – Бунт – дело хорошее, слов нет. Но, пока в батальоне, есть Лебедько и Рыжий, я против бунта.

– Почему?

– Витёк, шо ты, натуре?

– Чем они лучше! Вспомни, как Лебедь отправлял тебя в будущее, а Рыжий – на сорок пят секунд в отпуск!

– Я на них зла не держу, – так же сухо и спокойно отвечал Арбузов. – Да, они нас с вами «строили». Но ведь год назад их тоже «строили» – их деды. Они своё отполучали. Ушли их деды, пришли мы. Настала их власть. Но их власть заканчивается. Через две недели максимум их здесь не будет. Нас больше никто не тронет. А кто попытается, получит сразу по зубам. Неужели мы не в состоянии потерпеть две недели? Всего две недели!.. Или вам нужно кровавое побоище, а потом военные суды, прокуратуры, трибуналы и дисбаты? Если вы этого хотите, что ж… пошли валить дедов! – Арбузов достал из голенища сапога тонкий нож. – Пошли! Ну! – Вид солдата был решителен. Взгляд дерзок. Арбузов всем дал понять, что, если «сходняк» решит «валить дедов», он первым пойдёт их «валить».

– Витёк прав, – сказал Бардо, положив руку на плечо Буреломову. – Подождём недельку. Пусть уволиться Лебедь и Рыжий. Остальных мы тогда «построим».

Так на этом и порешили.

Молодые «черепа» разошлись, обсуждая подробности…

Арбузов не испытывал зла к Рыжему. После увольненья Ржавина, Рудого, Лопатина, Куриленко ни разу не сказал ему обидного слова, не заставлял искать сигарету, не подгонял по утрам в кубрике, когда наводилась уборка. Рыжий на равных общался с Арбузовым, гонял с ним чифир, играл в карты, рассказывал про свою жизнь на гражданке, про то, как «ломил» квартиры. Из рассказов выяснилось, что Рыжий до армии квалифицировался на вора-домушника. Именно это в Рыжем у Арбузова вызывало симпатию. Преступник был симпатичен преступнику. «Пацан» Арбузов увидел в своём «старике» – «пацана» Куриленко. За последнюю неделю они, как никогда, сблизились, обменялись адресами, договорились, что после армии обязательно побывают друг у друга в гостях.

К Стецко Арбузов не испытывал ни симпатии, ни антипатии. Стецко ни разу за полгода его не ударил. Да, орал на него. Да, кричал матом. Да, заставлял искать себе сигарету, бегать за водкой, «запрягал» в наряде по столовой. Но это было нормой. Стецко был «дедом», но при этом он не требовал от Арбузова ничего сверхъестественного и унизительного.

Почему же тогда Арбузов не испытывал к нему симпатий? Прежде всего, потому, что Арбузов не чувствовал в Стецко «пацана». К тому же Стецько слушал тяжёлый металл и всякую рок-музыку. А для Арбузова, поклонника дворовых песен, «блатняков», творчества Круга и Шифутинского, все люди, сидевшие на «металле», – были «неправильными». К ним он всегда относился с подозрением.

Ким? Он был не совсем понятен Арбузову.

«Этот парень на своей волне»… На гражданке Ким, если не врал, вроде бы немного наркоманил. Курил «траву», глотал «колёса», два раза «ширялся». Это, безусловно, в глазах Арбузова было положительным моментом.

Арбузов несколько раз слышал, как Ким в разговорах с «дедами» рассказывал им о своих многочисленных похождениях по женщинам, как он попадал в неприятные истории. Как рассказчик Ким был интересен, он умел вызвать у слушателей улыбку, мог рассмешить, поднять настроение. Но чаще всего создавалось впечатление, что в большинстве случаев Ким – просто «тепло». «Балабол».

Арбузов никак не мог простить Киму, когда летом, после «карантина», в первом наряде по столовой, старослужащий издевался над ним, заставляя таскать в обеденный зал в вёдрах холодную воду, лить на пол, а потом её убирать. Ким заставил его принести в солдатский зал около пятидесяти ведёр воды. Когда «шнэкс» попытался возразить Киму, какой смысл, в таком количестве воды, то «дед» жестоко избил его и, схватив за шею, ткнул лицом в половую тряпку. Обиднее всего, что, кроме них, в зале было ещё зрители – повара и «гуси».

И сегодня, когда в каптёрке 2 ТР, отвесив подзатыльника и пинка, Ким выгнал его прочь, Арбузов моментально вспомнил о старом унижении.

«Ну, сука, Ким, я тебе этого так не оставлю. Умоешься кровавыми слезами, падла!»

На другой день уволился в запас Стецко.

Всё было как обычно. Он подписал у ротного рапорт об увольнении, отнёс в строевую часть. Побежал подписывать обходной лист. Печать, которую неделю назад вырезал сержант Ржавин, очень помогла – за рядовым Стецко был долг в библиотеке. Но он поставил на обходном поддельную печать и подпись, и это «прокатило».

На ужине под грохот ложек он отнёс грязную посуду. Подкинул сослуживцам деньжат на водку. После ужина на КПП ждал Дробышева.

Дробышев не хотел идти. Но Рыжий сказал:

– Дробь, не нарывайся на грубость? Оно тебе надо? Пошли…

И Дробышев уныло поплёлся

Вместе с ними двинулся Арбузов.

На КПП они зашли в комнату приёма посетителей, закрылись изнутри. Там со Стецко Дробышев поменялся формами.

– Не расстраивайся, Дробь, – весело сказал ему Стецко. – Через полгода придут твои шнэксы, снимешь с них «афганку».

– Ну, давай, брат, – сказал Рыжий, и сослуживцы по призыву обнялись.

Стецко обнялся и с Арбузовым.

– Давай, Витёк, служи и защищай мой мирный сон!

– Добро, – улыбнулся Арбузов. – Буду защищать! Спи спокойно, гражданин Стецко!

Стецко протянул на прощанье свою ладонь. Дробышев пожал её без особого энтузиазма.

– Что такой кислый, Дробь? Не грусти, будет и на твоей улице праздник. И ты пойдёшь на дембель.

Стецко переступил через порог КПП. Теперь он был свободен. Теперь он был гражданский человек. Менее чем через сутки он будет в родном Харькове.

– Андрюх, счастливо тебе там девок попортить! – крикнул на прощанье Арбузов. – Только осторожней там. Смотри трипак не подцепи!

…Солдаты вернулись в часть. Каждый из них по-своему грустил. Каждый из них тоже хотел скорей домой. Куриленко знал точно, что через неделю, максимум через две он будет дома.

Арбузов с Дробышевым, призвавшиеся в мае 1994 года, надеялись, что уйдут на дембель через год, в ноябре-декабре 1995-го. В любом случае, ждать год – это немало.

Дробышев вдруг задумался…

«А ради чего я служу? Зачем? В чем мой Долг перед Родиной? В том, что я каждый день, как полоумный, ношусь по территории ГСМ с ручным насосом? В том, что я вместо дедов стою ночью на тумбочке? В том, что я мою лестницу за этими дебилами? В том, что я отдаю Нытику в месяц по три пачки сигарет? В том, что я должен «летать в будущее»? В том, что с меня снимают мою форму? Как всё дебильно! Как всё слишком дебильно!

Когда Сергей шёл в Армию, он, насмотревшись в своё время ура-патриотических телепередач «Служу Советскому Союзу!», рассчитывал, что в Армии его будут учить воевать… Наступать и держать оборону. Готовить к войне… Он наивно думал, что его научат стрелять из всех основных видов стрелкового оружия, ознакомят с тактикой ночного боя, ориентированием на незнакомой местности, вождением автомобиля. Ему представлялась Армия с постоянными учениями, рытьём окопов, полигонами… Ему хотелось, чтобы с ними постоянно вели занятия по огневой и физической подготовке, чтобы их учили рукопашному бою, знакомили с теорией современного оружия, рассказывали о новейших моделях отечественных танков, самолётов, артиллерии, системе ПВО…

А вместо этого за все семь месяцев службы на стрельбах он был всего только раз… В Нижнеподольске, в учебке, на курсе молодого бойца, перед принятием Присяги… В тот день им дали всего по шесть патронов. Бойцы сделали три тренировочных и три зачётных выстрела. И всё! На этом вся огневая подготовка закончилась…. А между тем, на стендах, висящих в БАТО, – на стендах, где ротный каждую неделю вывешивал листки с запланированными занятиями, огневая подготовка числилась два раза…

«Всё это показуха. Очковтирательство. Если так и в 40-м году готовили солдат срочной службы к предстоящей войне с Гитлером, тогда неудивительно, что мы первые два года терпели поражение… Потому что всё это блеф… Солдат – это пушечное мясо.

Армия… Долг Родине?

А где у меня Родина? Где? Где она? Кто мне это скажет? Где? Ненька Украина? Почему я, русский по крови, служу в Украинской Армии? А если товарищу Кравчуку и Шмарову взбредёт в голову идти войной на Россию, как быть в этом случае мне? Я же присягал Украинской Армии? Или нарушить Присягу? Или стрелять в русских солдат? Так как же мне быть? Как? Как? Как?»

Глава 33

В дивизию прибывало пополнение. Новобранцев отправляли в «карантин».

В воскресенье ротный выписал увольнительные записки.

Арбузов вышел в город вместе с Бардо, Стифом и Буреломовым.

Дробышев направился один. Иногда он любил побыть в одиночестве. Если б сегодня отпустили Вдовцова, он пошёл бы с ним. Но Вдовцов сегодня, к сожалению, стоял «на тумбочке».

Сергей сходил на Главпочтамт, позвонил родителям.

Трубку взяла мать. Сергей узнал, как дела дома, в двух словах рассказал о себе. Так же резко высказался по поводу того, что мать выслала ему почтовый перевод на сумму 50 купонов.

– Мам, я же тебя просил, не надо мне высылать денег, пока не уволятся последние деды. Через месяц высылай, а пока не надо.

Дробышеву повезло. Сегодня этот почтовый перевод вручил ему ротный в каптёрке и, похоже, Куриленко не знал о переводе.

Дробышев планировал сегодня сходить на почту и получить деньги.

Поговорив с матерью, он набрал номер Александра Липатникова.

Трубку взял его отец.

– А Саша в армии.

– Как в армии?

– Его две недели назад забрали.

– И куда он попал?

– В Николаев. В ПВО.

– У вас его адрес?

Дробышев записал адрес друга и здесь же, в здании Главпочтампа, сел за стол, черкнул Александру пару строк. Купил конверт, опустил письмо в почтовый ящик.

Пообедал в столовой, съев порцию картофельного пюре с бифштексом и салатом. Выпил бутылку пива.

Дробышев давно не пил алкоголя, и от одной бутылки пива он моментально запьянел.

Прошёлся по улицам.

Говерловск был очень небольшим. Отсутствие трамваев. Из транспорта – только автобусы и троллейбусы.

Из достопримечательностей внимание Сергея привлек только Парфинальный костёл.

Узкие улицы, с грязным, присыпанным песком льдом, выглядели невзрачно и уныло. Невысокие двухэтажные дома теснили их с обеих сторон.

Дробышев зашёл в парк Шевченко. Прошёлся по широкой, искрящейся снегом аллее. Здесь было лучше, просторнее. Красивые пышные ели радовали взгляд.

«Наверное, в этом парке хорошо летом, – подумал Дробышев. – Впрочем, летом всегда хорошо. Летом в парке много девушек».

Аттракционы, сладкая вата, тир, езда на картингах, – ему вспомнился сейчас Львов, парк Культуры. Прошлым летом он гулял там с одноклассниками.

«Надо будет написать им», – подумал Сергей, загребая сапогами снег…

…Арбузов с компанией поехали на железнодорожный вокзал.

Сегодня на дембель отправлялся Ким. С минуты на минуту он должен подъехать сюда за билетом на киевский поезд.

Кима ещё здесь не было. Узнав расписание на Киев, приятели вышли на улицу. К ним подошёл военный патруль, проверил документы и, убедившись, что всё в порядке, вернул им увольнительные записки и военные билеты.

Приятели, чтоб лишний раз не светиться, ушли в забегаловку напротив вокзала, купили бутылку водки, стали распивать. По очереди сквозь окно следили за главным входом вокзала.

– Вот он! – радостно воскликнул Арбузов, чем привлёк к себе внимание местных забулдыг. – Всё, братва, пошли.

Ким, одетый по гражданке, закинув на плечо спортивную сумку, сошёл с автобуса и, ничего не подозревая, поднялся по гранитным ступенькам, зашёл в здание вокзала и занял очередь у кассы. Он не видел, как за ним следили по очереди то Стиф, то Буреломов.

Арбузов вместе с Бардо крутился в зале ожидания.

Взяв билет, Ким сходил в буфет, поел пельменей, выпил стакан вина и спустился в туалет.

Облегчившись, застегнул ширинку и на выходе нос к носу столкнулся с Арбузовым. Позади него стояли Стиф, Буреломов и Бардо. Внушительно. Грозно. Их мрачные лица не обещали ничего хорошего.

– Ну что, Ким? Вот мы и встретились. Не ждал? – спросил Арбузов.

Ким вымученно улыбнулся.

– Отступную за дембель платить думаешь?

Это не входило в планы Кима. Сегодня он слинял из части тихо, ни с кем не попращавшись. Ему не хотелось давать роте деньги на водку. Какого ж было его удивление, ктогда здесь, в туалете, ж/д вокзала ему повстречался Арбузов с приятелями.

Ким молча залез в карман брюк и, достав сотню, протянул Арбузову.

Арбузов, передав деньги Стифу, сказал:

– Ким, но это не всё!

– В смысле? У меня больше нет.

– Я не про то. Ты помнишь, наш первый совместный наряд по столовой?

– К-какой? – у Кима заметно дрогнул голос.

– Ну тот, когда ты меня воду в вёдрах заставлял носить.

– Н-нэ помню… – заикаясь, ответил Ким.

– Ну так я напомню! – рявкнул Арбузов и с размаху боковым врезал Киму в челюсть.

«Дембель» пошатнулся, только выронил сумку на загаженный пол. Но тут же был сбит двумя другими ударами в лицо.

Арбузов с яростью стал пинать.

– Шо, сука! Забыл? Память короткая? Зато я помню. Я всё, падла, помню!

Стиф, вывернув Киму руку, завёл её глубоко за спину и, упираясь своим коленом в голову, придавил «деда» к полу.

Бардо схватил Кима за ноги.

Буреломов трогать жертву не стал. Он вышел в коридор смотреть за «шухером».

– Не надо, Витёк! – умолял Ким, пытаясь свободной рукой смягчить удары.

Но Арбузов был беспощаден:

– Витёк. Уже «Витёк» А раньше звал исключительно «шнэкс» и «гусь». Не Витёк, а Виктор Павлыч! – удары становились всё злее и резче; Арбузов уже входил в раж. – За столовую! За водку! За сигареты! За всё хорошее!

Стиф плюнул Киму в лицо. Бардо, уперевшись сапогом Киму в сгиб коленного сустава, выламывал ногу.

– Всё, Витёк! Хватит, – резко сказал Буреломов, загляну в туалет.

– Чтот такое? Сюда идёт кто-то?

– Нет.

–Ну, тогда слиняй. Смотри за шухером! – раздражённо крикнул Арбузов. – Стиф, Бардо подмогните! – Арбузов, схватив за воротник куртки, рывками потащил упиравшегося Кима к «очку». Стиф, моментально уловив мысль Витька, свободной рукой надавил Киму на затылок. Бардо помог ему. Втроём они – не без усилий – всё же ткнули упрямого «дембеля» в кал лицом.

– Вот теперь всё! – сказал Арбузов удовлетворённо.

– А это тебе, чтоб тебя девушки любили! – выдохнул Стиф, врезав напоследок Киму в пах. Ким застонал.

Бардо переступил через лежащего Кима, вышел вслед за приятелями из туалета…

…Дробышев пришёл на почту, которая находилась на территории погранвойск. «Погранцы» соседствовали с авиационной дивизией. Их воинские части разделял в одном месте невысокий кирпичный забор. Это место находилось сбоку от санчасти ВВС.

Когда Дробышев получал у почтальона деньги, сюда вошёл Штырба.

– Оба а ты шо тут робышь? – спросил Штырба.

Засовывая деньги в карман, Дробышев объяснил. Оказывается, Штырба тоже пришёл сюда за своим почтовым переводом.

Штырба был не один. Рядом с ним стоял высокий солдат с зелеными погонами. Это был двоюродный брат Штырба. Пограничника звали Николаем, он был одного призыва с Дробышевым. Штырба и Николай, получив свои деньги, предложили Дробышеву с ними выпить. Сергей охотно согласился, и солдаты, объединённые общей целью, пошли в конец части, на спортивную площадку.

Было уже часов семь вечера. В окнах казарм, где жили «погранцы», горел свет. Где-то гремела музыка.

На спортивной площадке было тихо. Солдаты, выпили по стопке самогона, закусили, разговорились.

Сегодня к Николаю приехали родители. Отец его доводился младшему сержанту Штырба дядей.

До сегодняшнего дня Дробышев считал Штырба «чмырным» парнем. Общего между ними никогда ничего не было. В кубрике они почти не общались. В основном они пересекались только в совместных нарядах по столовой, да в банные дни, когда коптёрщик Штырба выдавал солдатам чистое бельё и портянки. Дробышев видел, что «деды» и «гуси» не любят Штырба. Впрочем, не только его одного, – а весь его призыв – Комари, Ротора, Найду, Чупруна, Оливця.

– У них какой-то чмыриный призыв, – высказался однажды сержант Ржавин. – Все какие-то ущербные. Один Пух там нормальный пацан.

– Да Пух – пацан реальный, – согласился с ним Рыжий.

Ещё Дробышев заметил, что в части все держались строго по «призывам». Это была ещё одна из причин, почему он до сегодняшнего дня не общался со Штырбой.

Совместное распитие самогона быстро сблизило Дробышева со Штырбой. Степан оказался вовсе не замкнутым парнем. Он охотно рассказывал по свою доармейскую жизнь, о том, что отец его работает главным инженером в селе, а мать – на свиноферме. Сам Штырба после армии тоже думает идти в колхоз. Кем именно – пока не решил.

Общаясь с Дробышевым, Штырба говорил на русском языке, но во многих словах делал ошибки. Брат же его Николай, напротив, довольно легко говорил и по-русски и по-украински. Когда Дробышев пытался заговорить по-украински, речь его тоже становилась корявой, ломанной. Он дел массу ошибок. Словарный запас его «мовы» был беден, и потому часть слов он выуживал из русского языка. От этого речь его выглядела ещё смешнее. Но Штырба и Николай на эти ошибки не обращали внимания.

Напротив, собутыльники очень мило общались и не делали друг другу замечаний.

Дробышев попросил Штырба:

– Степан, ты не говори, пожалуйста, Рыжему, что я сегодня почтовый перевод получил.

– Нэ скажу. Нэ скажу, Сергий. Я ж всэ прэкрасно розумию. Сам жэ був «шнэксом».

– Степан, вот на днях придут твои шнэксы. Ты будешь их строить?

– Конэчно. Щэ як! Нэ хэр лафу гоняты! Воны там на гражданке дивок лапалы, поки мы портянкы моталы. Тэпер нехай вишаються!

Дробышев уже понял, что бессмысленно взывать к снисхождению и жалости в отношении младшего призыва.

В Советской армии за несколько десятков лет была создана целая Система внутренних взаимоотношений. Система жизни. Человек, призванный с «гражданки», попав однажды в эту Систему, сам очень быстро принимал все её неписанные законы и правила и вскоре уже сам становился Её частью, а потом и сторонником. Если же он Её не принимал, то выглядел «белой вороной».

Украинская Армия 1994 года была Постсоветской Армией.

– Это жизнь, пойми, брат, это жизнь! – вспомнил он вдруг сейчас слова сержанта Ржавина.

Оправдывая социальную несправедливость, Ржавин при каждом удобном случае повторял эту фразу. С этой фразой на устах он бил Дробышева в живот ногой. Эту фразу он весело бросил, когда Куриленко, споткнувшись о порог кубрика, едва не упал. Эту фразу он произнёс, когда Вербин по дороге с ГСМ, поскользнувшись, грохнулся на лёд и больно ударился локтем.

Эту фразу он спокойно и равнодушно сказал, когда кто-то сообщил, что прошлой весной погибли четыре человека, убитые огромными сосульками, сорвавшимися с крыш домов.

Эту фразу быстро переняли все остальные солдаты, и к месту, не к месту вставляли её в разговоре.

Сейчас, как показалось это Дробышеву, она была к месту.

Глава 34

Сергей лежал в санчасти. Он простудился три дня назад, когда к ГСМ пришла очередная цистерна с керосином и они работали на двадцатиградусном морозе.

В санчасти лежать одно удовольствие. Первое преимущество: здесь не было «дедов». Второе: здесь не надо было подниматься в шесть часов утра, выбегать на утреннюю зарядку, на морозную улицу. Не надо делать уборку в кубрике, идти на аэродром, как сумасшеднший носиться по территории ГСМ с ручным насосом, катать по сугробам тяжёлые бочки. Третье преймущество: здесь хорошо кормили. Еду для больных получали из офицерской столовой. А пища там была на порядок выше: через день давали сыр, сметану, котлеты.

Был только один недостаток: еды давали мало.

…После завтрака Дробышев валялся на койке, читая «Таинственный остров».

Этот роман впервые он прочёл ещё в школе, лет шесть назад, а сейчас с большим удовольствием перечитывал. Сергей любил читать. Больше всего ему нравились книги приключенческого жанра: по индейцев, ковбоев, пиратов, про необитаемые острова и сундуки с сокровищами, про тропическую Африку и кругосветные путешествия.

Когда Сергей впервые записался в библиотеку части и на вопрос: «Что вас интересует?», попросил:

– Мне, пожалуйста, любой роман Чейза.

Библиотекарь, пожилая, тучная женщина с высокой прической, сказала:

– Не понимаю, что вы находите в Чейзе? Сейчас все помешались на Чейзе. А у него все книги похожи друг на друга. Пишет он увлекательно, спору нет. Но его сюжеты в голове не держатся и двух недель. Моментально все выветривается. Другое дело русская классика. Там, какие глобальные вопросы ставятся! Вот, взять, к примеру, Достоевского… «Братья Каразмазовы». Вот это книга… Сила-то какая… Там какие идеи развиваются… Одна «Поэма о Великом Инквизиторе» чего стоит!.. Достоевским сейчас вся Западная Европа зачитывается… Фридрих Ницше, который к русским, мягко говоря, не очень хорошо относился, так высоко чтил Достоевского и называл его «самым гениальным среди русских».

Сергей заинтересовался. До армии он уже несколько раз слышал имя немецкого философа. И даже пытался читать «Так говорил Заратустра». Поэтому он, поддавшись советам библиотекаря, взял «Братья Карамазовы».

Однако чтение ему не пошло. С трудом прочел он первую главу романа и потерял интерес. Но какого же было его возмущение, когда он, собираясь сдавать книгу в библиотеку, обнаружил, что в книге отсутствуют несколько последних листов, хотя брал он её из библиотеки в полной сохранности.

– Суки, кто это сделал? Что за мразь это сделала?

Вдовцов, махнув рукой Сергею, попросил, чтоб он склонился и на ухо тихо сказал:

– Это Штырба и Найда на сортир себе вырвали. Задницу вытереть…

– Скоты! Негодяи!

Дробышев шёл в библиотеку и не знал, как он будет смотреть в глаза библиотекарше, что он ей скажет, как ему дальше будут давать книги.

В библиотеке на этот раз он увидел другого библиотекаря. Молодую, необычайно красивую женщину, лет тридцати. От неё волнующе пахло духами. От солдат он уже слышал, что звали её Наташей, что она была разведена и что у неё была дочь. Девочка, лет четырёх, с большими голубыми бантами на русых косичках, сидела в библиотеке на полу с ворохом игрушек.

Библиотекарь Наташа приняла у него книгу и даже не заглянула в неё. Сергею стало совестно, что он обманул её и признался, что у него в книге отсутствуют несколько страниц.

– Это моя вина. Я не доглядел. Не знаю, как мне теперь быть.

– Ладно, что ж с вами теперь сделаешь, – посмотрев на него, тихо и мило улыбнулась Наташа. У неё были длинные, пышно вьющиеся волосы, крашенные в рыжий цвет, и большие зелено-карие глаза.

На этот раз Сергей взял Чейза и пообещал, что будет предельно внимателен с книгой.

Книгу в казарме он прятал у себя в матрасе, распоров там дыру у изголовья…

Находясь на лечении в санчасти, Сергей сдал Чейза и взял Жюля Верна. И сейчас был поглощен стремительным сюжетом.

Соседи по палате книг совсем не читали, целыми днями резались в карты.

Сергей тоже иногда садился с ними. Из картёжных игр он предпочитал «тысячу».

В санчасти он познакомился с парнем, который слушал тяжёлый металл.

Алексей Николаев служил в батальоне связи, который располагался этажом ниже БАТО. Он был одного призыва с Дробышевым.

– А откуда ты призвался? – спросил Дробышев.

– Из Мариуполя, – отвечал Алексей.

– Выходит, ты земляк Бардо?

– Да, мы ехали с ним сюда в одном вагоне.

– А ты знал его на гражданке?

– Нет. Мы с ним на призывном познакомились.

– Ну и как он тебе?

– В смысле как?

– Ну, ты с ним дружишь или как?

– Да я бы не сказал. Здороваться, здороваемся. Но до дружбы дела не доходило. А на хера тебе это?

– Да так… – уклончиво ответил Дробышев.

– Ты что с ним враждуешь?

– Ну, типа, того.

– Бардо, как я понял, такой человек, что пока ему в хавло не дашь, он уважать тебя не будет, – высказал свои мысли Николаев. – У него тактика какая: незаметно надавить на человека, а если тот ведётся и не отвечает, надавить сильнее… И так далее. Он пробовал ко мне в карантине цепляться. Но я его сразу осадил. И после этого мы больше никогда не рамсили.

Дробышев решил сменить тему.

– Ты сам-то играешь?

– Есть малёха. На «драмсах» постукиваю.

– Играл в группе?

– Было дело. Но это так… непрофессионально. У нас вся проблема, как, впрочем, и многих музыкантов: в отсутствии нормальных инструментов и места для репетиций.

– Знакомая тема, – согласил Дробышев с улыбкой.

Он сейчас вспомнил, как год назад они с другом обошли в своём районе десяток школ… Разговаривали с директорами, просили выделить помещение под хранение аппаратуры и музыкальных инструментов и места для репетиций, взамен же предлагали бесплатную организацию праздничных концертов к 23 февраля, 8 марта, 9 мая, 24 августа – дню «Независимости» Украины – и Новому году; директора школ виновато разводили руками и говорили, что, к сожалению, ничем не могут помочь.

Николаев рассказал про то, как они две недели играли в подвале хрущевской пятиэтажки, а потом пришёл участковый и разогнал их.

Летом они репетировали в заброшенном аварийном доме. Один из музыкантов оставался на ночь – сторожить аппаратуру, и они меняли друг друга по очереди. Это тоже длилось недолго. Дом вскоре снесли…

– Одно время репетировали у меня дома, – продолжал Николаев. – «Кухню» глушили, как могли, бас-бочку подушками набивали, тома, «дробовик» покрывалами накидывали. Сам понимаешь, звук никудышный… Один хрен через неделю сосед прибежал, орал, что напишет жалобу в ЖЭК, приведёт участкового… Короче, мой старый нас разогнал.

– Знакомо, знакомо, – усмехался Сергей. – Отсюда и происходит подростковая преступность, наркомания и прочее… Потому что мы на хрен никому не нужны!

– Потом, короче, я на завод устроился… учеником электрика. Платили копейки… Но все это херня… Главное: мой начальник цеха выделил нам комнату… Вечерами, когда все уходили, мы вытаскивали в цех барабаны, всё остальное… и отрывались… Эх, золотые были деньки! – с ностальгией улыбнулся Алексей. – Правда, длилось всё это тоже не долго. Через три месяца меня загребли в армию.

В палате, кроме Сергея и Николаева, лежало ещё два человека.

Однопризывник Дробышева из 1 транспортной роты.

Рядовой Пильчук, родом с Черновицкой области, хмурый, тощий, сутулый, с длинными, как у орангутанга, руками, солдат из ОБАУ. У него была широкая, размашистая походка, жёлтые от курева пальцы и шепелявая речь. Пильчук прослужил год и теперь считался «дедом». Он целыми днями ходил по палате, ругаясь матом, говорил всем, что с нетерпением ждёт, не дождётся своих «шнэксов» и тогда он будет «отводить на них душу».

– Ох, воны в мэнэ будут вишаться!

Его «шнэксы» сейчас находились в «карантине». После Присяги их распределят по частям, раскидают по ротам, а пока они жили изолированно от других солдат дивизии, с сержантами, в отдельной казарме.

Глядя на хмурого, вечно недовольного жизнью Пильчука, нетрудно было догадаться, что сам он «по молодости» был здорово бит «дедами», что он «шуршал, как негр», и теперь собирался свою злобу выместить на новобранцах…

…Дни тянулись однообразно и скучно. Дробышев сильно грустил. На него навалилась неимоверная, зелёная тоска. Целыми днями он валялся на койке и, отложив книгу, много думал, вспомина «гражданку»…

На него вдруг нахлынули воспоминания далёкого детства, когда они семьёй летом на синей, сияющей «Волге» мчались по Стрыйской, на отдых, на реку. Это была одна из самых длинных улиц Львова. Он была отмечена даже в Атласе автомобильных дорог. Начиналась она из центра города, от Стрыйского рынка, узкая, вымощенная, чёрным камнем, тянулась извивами круто вверх, мимо Парка Культуры, мимо Монумента советского солдата и девушки, дождавшейся его с войны. Отсюда улица становилась широкой: камень заканчивался и начинался асфальт… Слева за кованной острозубой решёткой забора зеленел Стыйский парк, справа – располагалось Львовское высшее военно-политическое училище…

Но вспомнил он сейчас другой участок Стрыйской, где прошло его детство. Они неслись по широкой, как проспект, улице. Окно со стороны отца было низко опущено, и в салон автомобиля врывалась тугая струя тёплого, наполненного чудным запахом лета, воздуха.

По левую сторону от них возвышались современные девятиэтажные дома, магазины, по правую – частный сектор. Вот они миновали Автовокзал, громадное треугольное здание, подобных которому, возможно, больше не встречалось нигде. Дорога уходила прямо на запад, на Стрый, маленький, районный городок, от которого до границы с Польшей оставалось менее пятидесяти вёрст.

В уютном салоне играла автомагнитола «SANYO», привезённая отцом из Венгрии, из Дебрецена. Звучал красивый голос Андриано Челентано.

Они ехали на Глинную Наварию – местечко, расположенное в пяти километрах за чертой города, за селом Солонка. Там была река. Её видно было ещё издали, она мелкой рябью серебрилась на солнце. Многолюдный, шумный пляж с качелями и грибками. Спасательная станция с сотней металлических и деревянных лодок. На жаровнях румянились душистые, истекающие жирными каплями, шашлыки. Уютный лесок с прохладной тенью. Коричнево-рыжий, глинистый обрыв, глубокая синяя заводь, плечистые парни и стройные девушки спускают на воду двухместные ярко-желые байдарки, длинные и лёгкие, как индейские пироги. По центру реки, рассекая волны, курсирует моторный катер; загорелый спасатель в светлой панаме, приложив к губам громкоговоритель, убедительно просит граждан, чтоб они не заплывали за ограничительные буйки…

А потом другая картина… Россия. Центральное Черноземье. Новомещанская область. Село Девица…

С левой стороны золотисто-зелёные, широ раскинувшиеся пойменные луга, татарский вал. То тут, то там пасущиеся коровы, телята, козы… Цветущее розово-белое море клевера. А с правой стороны густой, дремучий, словно в сказках, лес. Сосновый бор, с сильным запахом смолы, еловых веток, сухих опавших шишек… Это край Воронежского заповедника…

Они несутся на белых «Жигулях». За рулём могучий дед. Он вдавил педаль газа в пол, разогнав автомобиль до ста километров. Скорость бешенная, аж захватывает дух. Мать испуганно кричит, чтобы дед немедленно сбавил скорость. Он плавно отпускает педаль, сбавляет скорость. Они пересекают пост ГАИ, въезжают на разбитую, в ухабах, грунтовую дорогу, долго едут и спускаются к реке… Деревенская изба с низкими узкими окнами и старой, поросшей мхом, шиферной крышей, покосившийся палисадник, ветхий забор…

Необычайно низкая дверь, взрослым, чтоб не стукнуться лбом, приходится нагибаться. Сергей вбегает в тёмные сенцы, с сильным запахом сухой соломы, свежего сена, золотистого лука, а оттуда – в сумрачную горницу. Там его и сестру, плача от радости, обнимает прабабушка. Они называют её бабушка Дуня. Она очень старенькая, худая, морщинистая, в простеньком крестьянском платке и вылинявшем чёрном, длинном, до земли, платье.. В правом углу горницы белёная мелом русская печь, с чугунным котелком, глиняными горшками и длинным ухватом. В левом углу, у входа, высоко-высоко висят старинные образа, иконы. По бокам стоят просторные лавки. По широким доскам пола, сладко мурлыча, ходит зеленоглазый кот. У входа, на сундуке, ведро со студеной колодезной водой. Над столом пожелтевшие от времени черно-белые фотографии. На одной из них, самой старой, стоят два русоволосых казака, в лихо заломленных папахах, с длинными саблями. Один из них отец бабушки Дуни. Родившийся ещё до Плевны...

Со двора в горницу входит прадед. Дедушка Федя. Он не родной прадед. Родной погиб на фронте, в 41-ом… Его, кстати, тоже звали Фёдор. Но пятилетний Сергей таких подробностей не знает. Для него он родной дедушка Федя. Он поднимает мальчика на руки, прижимает к груди, целует, больно колется небритым подбородком с острой, как наждак, щетиной. Сергею это не приятно. Он вырывается из рук прадеда, несётся во двор. От него во все стороны испуганно шарахаются куры. Он забегает в горячий, душный курятник; в небольшой плетёной корзине, с охапкой сена на дне, находит два белых ещё тёплых, яйца. Но тут на него сзади налетает рассерженный огненно-рыжий петух. Вцепившись когтями, он больно клюнул его в темя. Сергей испуганно орёт. Влетают дед и прадед. Они отгоняют петуха. Ревущего мальчика вносят в горницу. Там бабушка Дуня жалеет его. Смочив рану водой, дует на голову.

Потом он с дедом идёт на поле. Горячий, струящийся воздух. Сухая земля. Длинные плети золотисто-оранжевых тыкв, желто-бурых огурцов. Маленькие, полосато-черные арбузы. Могучий дед, раздевшись до пояса, широкими, уверенными движениями косит траву. Срезанная острым лезвием косы, трава ровными, дугообразными рядами ложится на землю. Сергей хочет попробовать, он просит деда, чтоб тот разрешил ему покосить. Дед даёт ему в руки длинную косу; держа его за нежные ручонки, направляет его робкие, несильные движения. Трава падает на землю, чем вызывает бурный восторг мальчика. Потом он ест яичницу-глазунью, которую изготовила ему прабабушка. А желток деревенских яиц необычайно густой, огненно-красного цвета.

И снова воспоминание…

Его сознание моментально переносится во Львов, отдалённый от Липецкой земли более чем тысячью двумястами вёрст.

Залитая солнцем, шумная, яркая Площадь Рынок необычайно красива. Это центральная площадь Львова – сердце города. Здесь городская Ратуша, с двумя, стоящими на задних лапах белокаменными львами у входа. Положив передние лапы на высокие щиты с завитками, как у пергамента, львы грозно охраняют высокие арочные своды и дубовые двери с диковинными коваными ручками. Именно здесь, в Ратуше, политической элитой Львова, принимаются решения, которые оказывают серьёзное влияние на внутреннюю политику не только Западной Украины, но и в целом – на решения Киева. В центре Ратуши, устремившись в небо, возвышается башня высотой в 65 метров. Она увенчана острым золочёным шпилем. Когда-то на нём крепился флигель в виде льва – герба города, а сам шпиль венчал одноглавый орёл - герб Польши, а потом двуглавый орёл – герб Австрии. Сейчас на шпиле, развеваясь на сильном ветру, полощется жевто-блакитное знамя – герб нынешней, независимой Украины. С четырёх углов ратуши стоят бездействующие фонтаны. Они были построены ещё в конце XVIII столетия. Каждый фонтан имеет восьмигранную чашу, которая находится в центре звезды, выложенной красным и черным камнем. В центре фонтанов – статуи Нептуна, Амфитриты, Дианы и Адониса.

Со всех сторон площадь, вымощенную квадратным чёрным камнем, теснят старинные четырёх и трёх этажные дома. Все они стоят сплошной стеной, вплотную друг к другу. Ещё в XIV столетии действовало правило, согласно которому представили нешляхетского сословия – ремесленники, лекари, купцы – имели право строить на этой Площади дома с тремя окнами на фасаде. Исключение составлялось только для шляхты и духовенства. Эти привилегированные сословия имели право воздвигать дома с шестью фасадными окнами. В конце XVI столетия львовские патриции заказывали проекты домов у итальянских зодчих. Каждый дом на Площади имел неповторимый архитектурный облик и свой цвет.

У Площади Рынок была древнейшая история…

В 1410 году сюда привезли 52 боевых знамени Тевтонского ордена, захваченных в качестве трофеев в битве под Грюнвальдом. Согласно древнему обычаю, знамёна поверженного противника были брошены в грязь и затоптаны конскими копытами и солдатскими ногами.

Здесь, на этой Площади, в 1578 году был казнен украинский вождь Иван Подкова. Эшафот был застелен соломой. Увидав это, гордый патриот Подкова дерзко спросил: «Неужели я не заслужил у Польши большего?» Согласно легенде, эшафот был тотчас же поверх соломы застелен коврами. От самой тюрьмы до лестницы эшафота.

В 1707 году, в одном из домов Площади Рынок, трижды останавливался Русский Царь Петр I, приезжавший во Львов на переговоры с польской шляхтой.

В 1848 году, во время революции в Австро-Венгрии, Площадь была захвачена ремесленниками и студентами, возведены баррикады. Но бунт был жестоко подавлен. генералом Гаммерштейном, отдавшим приказ артиллерии бомбить Рынок.

От Площади в разные стороны отходило целых восемь улиц – Галицкая, Сербская, Русская, Ставропигийская, Друкарская, Краковская, Шевськая и Катедральная площадь. Это было необычайным явлением в практике мирового градостроительства. Обычно от площадей отходит две-три-четыре улицы, а здесь было целых восемь. На каждой из этих улиц стояли дома, построенные ещё в XIX и XVIII столетиях. Русская улица упиралась в Подвальную улицу, где на углу возвышалась красивая Успенская церковь с высокой, пятиярусной, колокольней и каплицей Трёх святителей. Трамвайные линии Подвальной улицы тянулись мимо Городского Арсенала – памятника средневековой архитектуры. Сейчас там располагался оружейный музей. Сергей мысленно сейчас ходил по его коридорам, устеленным мягкими зелёными коврами, глядел на почерневшие кольчуги, блестящие алебарды, мечи, изогнутые сабли с позолоченными эфесами. Трогал ругами толстые чугунные пушки, тяжёлые, изъеденные временем ядра, любовался кремниевыми ружьями и пистолетами…

Если пойти в другую сторону, мимо Кафедрального Собора, с турецкими ядрами на стенах, узкой улочкой, мимо каплицы Боимов со скульптурой на куполе, изображавшей скорбно сидящего с терновым венком на голове Иисуса в Гефсиманском саду, на улицу Театральную, а потом через площадь Ивана Подковы, мимо Костёла иезуитов, можно было выйти на Проспект Свободы.

Это был самый широкий и красивый Проспект во Львове. Раньше, при коммунистах, Проспект, как и положено, в Советском Союзе, был назван именем Ленина. В 1991 году он был переименован.

Проспект начинался от площади с внушительным памятником Адаму Мицкевичу, красивыми фонтанами с серебрящейся водой, и заканчивался, упираясь в центральный фасад Оперного театра. Проспект Свободы был необычайно зелёным, с высокими густолиственными деревьями, отбрасывавшим прохладную тень, с резными лавочками. Здесь, недалеко от памятника Тараса Шевченко, постоянно собирались украинские националисты, торговали своей литературой, значками, флагами, ругали коммунистов, Сталина, евреев, Россию, Польшу, Австро-Венгрию... Здесь проходили оживлённейшие идейно-политические споры о месте Украины в современном мире… Дальше на лавочках, в прохладной голубой тени, равнодушные к этим спорам, сидели любители шахмат, шашек, домино, играли на деньги, разбирали знаменитые партии и обсуждали, как следовало сыграть Карпову в матче с Каспаровым…

Сергей мысленно сидел на этих лавочках, любуясь Оперным Театром, скульптурами над центральным его входом. За театром влево круто поднималась вверх, к цирку, к костёлу Святой Елизаветы, Городецкая улица. Самая длинная улица города, то же отмеченная в Атласе автомобильных дорог.

Дробышев вдруг задумался. Так, где ж его Родина? Новомещанская земля, на которой он родился? Тихий уездный городишко Вельяминовск, с зелёными улицами, густыми садами, окружённый полями сахарной свеклы и пшеницы, подпираемый с востока рекой Усманкой? Или милый сердцу, яркий, шумный, сказочно красивый, миллионный Львов, где прошли его детство и юность? Где это всё, в другом, далёком мире? Мире, свободном от сапог и казарм, приказов и нарядов… Он отрезан от этого чудного мира серыми стенами больничной палаты, высоким забором дивизии, где ему торчать и чахнуть здесь ещё полтора года.

За свои неполных девятнадцать лет он видел много городов…

Но краше, милее, роднее Львова… больше не было ничего.

Он мучился и сильно тосковал по этому, как теперь ему казалось лучшему городу на земле…

Глава 35

Жизнь в палате стала веселее с появлением нового человека.

Валентин Погорельский по сроку службы прослужил год. Но из этого года в части он находился не более двух месяцев. Не смотря на этого, был он живой легендой, и слава о нем летела по всей дивизии, обрастая все новыми подробностями и деталями.

Призванный со Львова, Валентин после «карантина» по распределению попал в роту охраны. Когда его во вторую ночь подняли «деды» (в первую «молодых» обычно не трогали, давая время освоиться) и хотели вместе с другими «шнэксами» «построить», Погорельский сделал то, что очень редко происходит в армейских подразделениях: он нагло и грубо наплевал на все сложившиеся неписанные солдатские традиции.

Старослужащий сержант Якушев шёл вдоль строя и через одного «пробивал фанеры» новобранцам. Дело происходило так…

– Грудь к осмотру!

– Фанера трехслойная, грудь бронебойная, образца, 1975 года выпуска, к осмотру готова! – сухо, по-военному четко отвечал «молодой».

Сержант наносил удар в грудь.

«Молодой», сгибаясь под тяжестью удара, хватал ртом воздух, отвечал:

– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик!

И сержант шёл дальше.

Очередь дошла до Погорельского.

– Грудь к осмотру!

Насмешливо глядя в глаза сержанту, Валентин нагло спросил:

– Слышь, дядя, а не пошёл бы ты на х…?

Десятка два изумленных глаз «молодых» уставились на Погорельского. С коек поднялись заинтересованные «деды».

Якушев выкинул кулак вперед, метя в лицо.

Уклонившись от вполне ожидаемого удара, Валентин с подшагом вперед сбил сержанта с ног встречным в подбородок. Это был коварный удар. Валентин оттачивал его в течение шести лет. Не давая опомниться, Погорельский носком сапога дважды с силой двинул в колено сержанту.

Погорельский знал, что теперь сержант Якушев ему не страшен. От таких ударов он еще недели полторы будет хромать, ковыляя на ужин позади всей роты.

Валентин схватил табуретку, швырнул в одного из «дедов».

Произошло секундное замешательство.

Пока остальные «старики» изумленно глядели, как их товарищ с разбитым лбом и струйкой крови поднимался с пола, Погорельский времени зря не терял. Он успел выхватить из кармана шило, острый конец которого был заботливо обернут газетой, стянутой суровой ниткой. Один миг – и газета отлетела в сторону, обнажив металлическое жало.

Валентин сделал несколько шагов назад, подцепил свободной рукой табурет. Заняв оборону в углу бытовки, с широко расставленными ногами, дерзко глядя на «дедов», заявил:

– Короче, так… Я вам не бык – хрен запряжете. Любого «шнэкса» гноите, но – не меня. Я ссал с высокой колокольни на все ваши армейские постановы! Признаю только воровские понятия. А по ним нет ни «дедов», ни «шнэксов». Есть быки, лохи, чмыри… Еще – вафлы и пидоры… И – нормальные, реальные пацаны. Я – пацан! Кто сомневается – вперед! Проломлю башку или ливер нанижу на шампур… Я все сказал!

Такого отпора от «шнэкса» никто не ожидал.

«Дедушки» потоптались вокруг в нерешительности: в «молодом» было 185 сантиметров роста, а вкупе с чуть ли не метровыми плечами смотрелся он на все сто девяносто. Такой точно череп раскроит запросто. Нарываться ливером на «шампур» тоже не хотелось…

Положение спас Якушев. С трудом поднявшись на ноги, он, морщась от боли, закричал на сослуживцев:

– Хули вы стоите? Бараны тупорылые! Табуретки! Табуретки хватайте! И разом по команде! В черепок ему! В бестолковку! И по ногам!

Валентина окружили полукольцом.

– Огонь!

Двенадцать деревянных летательных снарядов полетели в Погорельского. Как Валентин не закрывался, два достали по ногам, третий угодил в локоть. Еще один выбил из осушенной руки шило.

– Мочи его! – раздался крик.

И «старики» дружно кинулись на одного. Кого-то Погорельский успел знатно встретить пинком в промежность: нападавший скорчился на полу в позе эмбриона и жалобно подвывал. Остальные свалили бунтовщика на пол и с наслаждением трамбовали сапогами (но не по физиономии: учить следует без видимых следов).

Отступили потные, рагоряченные.

– Это только аванс, – пообещал Якушев. – За мои колени, падла, и разбитую голову Славки ответишь отдельно.

Валентин на полу харкал кровью.

«Деды» оставили его одного и ушли на «военный совет».

– Я предлагаю его опустить, – больше всех в туалете кричал Якушев. – Ночью будет спать, членом по губам ему провести два раза, и всю его блатоту… моментально, как рукой снимет.

– Нет, так нельзя. Это голимый беспредел, – возражал рядовой Кустов. – За него спросить могут.

– Что ж нам теперь на какого-то сраного шнэкса управы не найти?

– Ну и хули, что он такой здоровый? Нас тут сорок человек дедов. Загасим всем призывом.

– Пацаны, его зачмырить обязательно надо. Чтоб другим шнэксам неповадно было.

Предложения сыпались одно за другим.

Но тут распахнулась дверь, и в туалет вошёл Погорельский. С разбитым лицом, расхристанный, в нижнем белье с пятнами крови, он, грубо сдвинув плечом стоявшего на пути сержанта Якушева, спокойно прошёл через толпу – остальные «деды» невольно расступились, пропуская его к умывальникам.

Умывшись, Валентин повернулся к «дедам», строго сказал:

– Короче, слушайте сюда… Спору нет…. Вас больше… Воевать с превосходящими силами я не намерен. Сегодня же в ночь перехожу на диверсии… Вариант первый: ночью кидаю кому-нибудь из вас на рожу подушку и сажусь сверху сам. Во мне весу – центнер с небольшим. Через пять минут – перехожу к следующему… Очередность – кому за кем – разыграю в карты. Шестерка червовая – один, бубовая – другой… Как масть ляжет… Утром проснетесь, а кто-то уже на небесах… И побробуй, докажи! Ну а если кто из вас, утречком, по холодку, побежит ротному докладывать… Что ж… значит: это – чмырь голимый, он моего дерьма не стоит! Не верите, что могу? А вы проверьте! За мной, на «гражданке», уже мокряк числится, только хрен кто до этого докопается. И ничего живу, и жмурик по ночам не сниться. А теперь заранее хочу предупредить. У вас сейчас разные мысли в голову могут полезть, например, опустить меня. Смотрите, прежде чем вздернуться, я с собой на тот свет всех своих обидчиков захвачу. Ночью ножом спящим глотки перережу, члены отрежу и в губы друг другу запихну. Я очень жестокий человек. Вы не представляете, до какой степени я жестокий человек. И еще… кто из вас выживет. С него на зоне обязательно спросится. Дуплом отвечать придется. Здесь в роте мой кореш есть. Он на гражданку моей братве весь расклад пропишет. Сюда на таких крутых тачилах подъедут, какие вам и не снились. Мой двоюродный брательник – криминальный авторитет. Погоняло Михась. Может, кто слышал? Он сейчас смотрящий во Львове. Его с месяца на месяц должны короновать. Так что, пацаны, прежде чем меня вафлить, подумайте… Хорошенько подумайте. Не забываете воровскую постанову: «Беспредел карается беспределом». Я с вами действовал все по-чеснаку, по понятиям. Поступайте и вы так. У меня всё!

Выждав несколько секунд, Погорельский шагнул вперед. «Старики» молча расступились. Все в нем невольно признали лидера.

– Ну что скажите? – обводя всех взглядом, спросил Кустов.

«Деды» молчали.

– Пацаны, этот шнэкс на моей памяти первый человек, кто в открытую пошёл на кофликт со старшим призывом. Он доказал, что он не чмо. Какие будут предложения?

«Старики», посоветовавшись, приказали дневальному позвать Погорельского.

Валентин вошёл.

О лица «дедов» заговорил Кустов.

– Валентин, мы тут потолковали и решили тебя приподнять. Мы тебя досрочно переводим в черепа.

– Я ваших понятий не признаю.

– Валентин, так принято. Подчинись армейской традиции.

– Как будет осуществляться перевод в черепа?

– Тебе нанесут двенадцать ударов пряжкой по заднице, будто ты отслужил двенадцать месяцев.

– А если я не соглашусь?

– Надо согласиться. Таковы традиции.

– Ладно, хрен с вами.

…Валентина досрочно перевели в «черепа», минуя стадию «гуся».

Погорельский был теперь на особом положении. Он садился за стол только с «дедами», с ними пил, ходил в самоходы и увольнения. Ему разрешалось «строить» свой собственный призыв.

Так минуло месяцев пять. Погорельский получил с «гражданки» письмо. А на другой вечер он самовольно оставил войсковую часть.

Предполагали, будто он получил письмо от девушки и уехал во Львов «разбираться». Впрочем, это были только слухи. Его искались всей ротой три дня.

Потом командир взвода поехал к нему домой, во Львов. Но, разумеется, там он подчинённого не нашёл.

Семь месяцев Погорельский скитался по Украине...

Недели две назад его задержала милиция и сдала во Львовскую гарнизонную комендатуру. Уже оттуда под конвоем Погорельского привезли в Говерловск.

В части своей гаубвахты не было, а городская была переполнена злостными нарушителями воинской дисциплины со всего Говерловска.

Валентина привезли глухой ночью, конвой сдал беглеца под роспись дежурному по части. На ночь Погорельского оставили в роте, закрыв в кладовке, где старшина РО хранил инвентарь для уборки территории – мётлы, лопаты. Утром дезертира должна была забрать военная прокуратура. Но ночью… узник штыковой лопатой выломал фанеру, вставленную в оконную раму вместо стекла, забрался на подоконник…

Отсюда до земли было около семи метров. Погорельский знал, что высота десять метров – критическая, выше – как правило, верная смерть. Если свеситься на руках, то высота сократиться до пяти с хвостиком метров.

– Эх, была не была. Ну, Господи, помоги!

Разжав пальцы, удалой солдат полетел на асфальт, но подняться уже не смог. Сломал ногу…

Своими стонами он привлёк к себе внимание старика-котельщика, выходившего на улицу за водкой. Тот в свою очередь сбегал к дежурному по части. Командир РМО капитан Иголка, – в ту ночь дежурил он, – отправил неудачника в санчасть.

За лихой характер и любовь к жизни Погорельского прозвали – Зона.

Арбузов сразу сказал:

– Это будет лагерный житель.

– Да, – согласился с ним Рыжий. – Такой далеко пойдёт.

Зона передвигался по санчасти на костылях. Высокий ростом, бритый наголо, лицом своим он походил на типичного уголовника.

Необычайно весёлый, острый на язык, он довольно быстро соблазнил одну из медсестёр.

В санчасти работало три дежурных медсестры. Они заступали на суточные дежурства. Две из них были пожилые.

Вере Петровне было глубоко за сорок. Но Зону это совершенно не смутило.

Когда она сделала ему укол, Погорельский, натянув штаны пижамы, обнял медсестру за талию, привлёк к себе:

– Вы меня возбудили. Мадам, я хочу вас.

Медсестра ударила его коленом в пах.

– Меня много кто хочет. Что ж мне теперь под каждого ложиться?

Зона не расстроился. В тот день он ушёл. А через два дня, на следующее дежурство, он явился к Вере Павловне после отбоя с пакетом в руках. Поставив в угол свои костыли, он на одной ноге подскакал до стола, опустился на топчан рядом с медсестрой, молча достал из пакета коробку шоколадных конфет с коньячной начинкой и бутылку импортного вина.

– Вера Петровна, я был не прав тогда. Прошу простить меня.

– Молодой человек, я поражаюсь твоей наглости.

– Вера Петровна! У меня сегодня день рождения. Мне двадцать один год исполнился. Хочу с вами выпить.

Вере Петровне было скучно. Отложив в сторону книгу, он сняла очки в тонкой металлической оправе, внимательно посмотрела на Зону, не шутит ли?

…В ту ночь он остался у неё. Ушёл под утро.

На прощанье она, поцеловав его, ухватив рукой за полу пижамы, благодарно сказала:

– Мне ни с кем ещё так не было хорошо.

– Буду с нетерпеньем дожидаться твоего следующего дежурства, – ласково сказал ей Погорельский, поцеловав в губы.

…Жизнь в палате проходила размерено и спокойно, пока сюда не попали два «шнэкса».

Они вошли в палату неуверенно и боязливо.

Зона сразу понял, что они молодые и позвал их к себе.

Он лежал на койке, заложив руки за голову. У тумбочки стояли его костыли.

– Ну, голуби вы мои… сизокрылые… рассказывайте… откуда родом, как зовут и так далее…

Один из «шнэксов» невысокий ростом, с круглым сероглазым лицом, оказался побойчее.

– Зовут меня Вася. Плотников. Родом я из Бахмача Сумской области. Призван 5 декабря. В части 8 дней.

– Восемь дней, говоришь… а уже в санчасть попал.

– Да я мозоли натёр, – сказал «шнэкс» и, приподняв штанины ярко-синей пижамы, показал свои ноги, стёртые до крови выше пяток.

– Из Бахмача говоришь… Типа, басмач?

– Не… это город такой…

– А, типа, я такой глупый, – насмешливо сказал Зона – Чем до армии занимался?

– В училище учился, на каменщика… потом на стройке работал.

– План курил?

– Да было дело, – смущённо улыбнулся «шнэкс».

– Баб порол?

– Немного, – ещё смущеннее отвечал Плотников.

– А почему немного? Надо много…

Палата заржала.

– Погоняло есть?

– Нету.

– А за балабольство в рог дам.

– Честно, нету.

– Ладно, будешь – Басмач. Понял?

– Понятно.

Зона перевёл взгляд на второго.

Тот под его взглядом боязливо сжался, пришипился.

– Ну, что стоишь как бедный родственник? – сказал Зона. – Иди сюда, я тебе не съем.

Второй «шнэкс», среднего роста, худощавый, с тонкими руками, жёлто-карими глазами, в которых сквозила явная неуверенность, робко шагнул вперёд.

– Чего молчишь? Рассказывай…

– Що казаты?

– Не тормози. Не люблю. Давай, шустрее, – нетерпеливо сказал Зона.

Из второго «шнэкса» ответы на вопросы пришлось вытаскивать, как ржавые гвозди из старой дубовой доски. Звали его Степан Бондарчук, был призван 2 декабря из Черновицкой области, из городишко Берегомет, в сорока пяти километрах от границы с Румынией. До армии помогал родителям, выращивал свиней.

– План курил?

– Ни.

– Водку пил?

– Пыв.

– Баб порол?

– Ни.

– А как нужду справлял?

Бондарчук стыдливо молчал.

– Эх, Стёпа, Стёпа, – с сожалением покачал головой Зона, вызвав у остальных улыбки. – Не завидую я тебе. С таким характером тяжко будет тебе в жизни. Погоняла ты, конечно, своего не имеешь? Да?

– Так.

– Что ж… будешь Стёпкой Тормозом. Понял?

Степан молчал. Зона поманил его к себе пальцем, ударил здоровенным кулаком в грудь. Степан кувыркнулся на соседнюю койку.

– Степан, – сказал Зона строго, – когда я спрашиваю, нужно отвечать. Понял?

– Зрозумив.

После прихода «шнэксов» жизнь в палате стала весёлой.

Зона заставлял молодых танцевать друг с другом, делать приседания, держа на вытянутых руках табуретку, бегать в столовую за хлебом и чаем, «сушить крокодила» («шнэкс» забирался на кровать, упираясь ногами в дужку кровати, руками держась за другую, висел в воздухе минуту, пока хватало сил).

Пильчуку воображения на проделки никогда не хватало. Он, как обезьяна, повторял всё то, что требовал от «шнэксов» Зона, зато бил Пильчук молодых по малейшему поводу. Бил он всегда кулаком по груди, но не прямым ударом, а рубящим, от себя. Дробышев на своём коротком веку видел много ударов, но Пильчук был в высшей степени оригиналом.

То и дело Пильчук погонял:

– Шнэксы, сигарету мени… швидко!

– Шнэксы, лижко расправыты… швыдко!

– Шнэксы, карты сюды!

– Шнэксы, казку мени швыдко!

В санчасть прибыло ещё два «шнэкса», больные чесоткой. Их положили в отдельную палату. «Деды» их не трогали, опасаясь заразиться.

Прибыл ещё один молодой «дед» из роты охраны – Борис Хомутинников. Сослуживец Зоны по роте охраны. Он был призван из Енакиево Донецкой области.

Однажды вечером «деды» захотели выпить. Они предложили Дробышеву и Николаеву. Скинулись деньгами, на две бутылки водки.

– Бахмача с Тормозом посылать бессмысленно, – сказал Зона. – Они не знают, где баба Аня живёт. Деды, понятное дело, за водкой не пойдут. Срок службы не тот. Так что, господа черепа, решайте, кто из вас гонцом пойдёт?

– Давайте я схожу, – предложил Дробышев. – Только пусть Бахмач со мной пойдёт. Он должен знать точку. На будущее пригодится.

– Что ж… давайте, – согласился Зона.

…Гонцы вернулись с водкой. Вошли в санчасть без приключений. Пронесли бутылки в палату, спрятали под подушками.

После отбоя палата «бухала». «Шнэксам» водки не давали.

– Вам по сроку службы не положено, – говорил Зона, разливая водку по кружкам.

А потом, когда водка закончилась, Хомут с Пильчуком жестоко избивали молодых. Злоба их была бессмысленна. Агрессия, вызванная водкой.

Зона молодых не трогал. Он лежал на кровати, равнодушно глядя на то, как Хомут и Пильчук били «шнэксов».

Среднего телосложения, смуглый, с вытянутым подбородком, Хомут наносил удары в грудь кулаком зажатому в углу Стёпке Тормозу. Хомут с самого начала его невзлюбил. Цеплялся к нему по малейшему поводу.

Стёпка ходил по санчасти затравленно. На груди у него были крупные синяки.

Он боялся войти в палату и, порой, вечерами прятался на лестнице, у чердака. Но Хомут, заметив этого, жестоко избил его.

– Ты что, сука? Ты шо самый умный?

Зона сказал:

– Стёпка, ты сам виноват. Чего ты ныкаешься? Санчасть маленькая. Здесь спрятаться негде. Тем, что ты ныкаешься, ты ещё больше злишь нас. У тебя всего два выхода: либо покончить с собой, либо выписаться из санчасти. В любом другом случае тебе придётся нас терпеть.

– Я убью тэбэ, мразь! – крикнул Пильчук, кидаясь на Стёпку.

Но Зона остановил его.

– Не надо. Не трогай… А то он и вправду наложит на себя руки. Мне такого конца на хрен не надо. Итак, три года за дезертирство светит. Еще пятерку за доведение до самоубийства накинут.

– Зона, а когда тебя загребут? Не слышно? – спросил Хомут.

– Как гипс снимут, сразу на СИЗО увезут.

– А гипс когда?

– На этой недели обещали.

– И шо ты думаешь? Снова бежать?

– А-а… смысла нет. Всё равно поймают. А мне, по ходу, на роду написано: в каземате гнить. И погоняло вполне подходящее…

– Я тебя, братан, не пойму. Чего ж ты тогда три недели назад с казармы рвануть пытался?

– А хрен его знает, – пожал широкими плечами Зона. – Думал, выгорит рывок. Не выгорело. Значит, судьба такая. Сказано ж: от тюрьмы и от сумы не зарекайся.

– Весёлый ты человек, Зона. Удивляюсь тебе, – с улыбкой говорил Хомут.

– А чего грустить? Один раз живём, поэтому надо брать от жизни всё. А грустить к чему? На свете итак не всё совсем в порядке. Главное на это не особо обращать внимание. Не грузись, Борян, и всё будет пучком, – сказал Зона в дверях палаты. Он собирался к свой любовнице.

Как-то днём, когда «шнэксы» ушли на процедуры, Зона, подозвав к себе Хомута, тихо сказал:

– Борян, совет тебе дам. Чисто по-дружески. Поменьше цепляйся к Тормозу. Не нравится он мне. Либо он шакалам на тебя стуканёт, либо действительно, не дай бог, на простыне вздёрнется.

– Не вздёрнется. Он у меня всё время на виду.

– Ладно, я тебя предупредил. А ты уж думай… У тебя своя башка на плечах.

В тот же день с Зоны сняли гипс, и его увезли под конвоем. Без него жизнь в палате стала скучнее. Хомут, вняв его совету, перестал бить Стёпку. Зато всю свою злобу перенёс на Басмача.

Однако через два дня в санчасти произошёл случай, после которого Басмача зауважали.

Глава 36

Дело было так…

После Отбоя его послали за водкой. Санчасть была закрыта. Ключи находились у медсестры.

В этот день выпало дежурство Веры Петровны. Сидя у себя в комнатушке, она читала любовный роман. Дверь её была приоткрыта, и сумрак коридора рассекала полоса света.

Басмачу пришлось спускаться со второго этажа на связанных между собой простынях. Спустился он нормально. Сбегал к тёте Ане. Без приключений вернулся к санчасти, подошёл к окнам палаты. Ему скинули конец «лестницы». Басмач привязал к ней бутылку. Бутылку затащили на верх, а потом скинули конец простыни.

Дробышев, Бутка и Хомут держали простынь. Басмач поднимался. Он почти уже залез наверх, но тут один из узлов развязался…

И Басмач упал на снег.

– Ну шо там? – свесившись с подоконника, спросил его Хомут.

Басмач поднялся. Лицо его было перекошено от боли.

– Кажись, руку сломал, – сказал он, задрав голову.

– Во, бл…, – выругался Хомут. – Это ещё не хватало.

Надо было что-то делать. Басмача каким-то образом надо было затаскивать в санчасть. Дело было подсудное…

Все, кроме Степки Тормоза, спустились на первый этаж, в мужской туалет.

Благо, к тому времени Вера Петровна, закрыв дверь и потушив настольную лампу, легла отдыхать.

Окна в туалете были наглухо забиты гвоздями.

– Нужна газета, – сказал Хомут.

Бутка сбегал наверх за газетой. Хомут, смочив её под краном, наклеил на стекло. Выбил кулаком. Звука почти не было слышно. Также выбили два других стекла.

Дробышев с Хомутом спустились на землю. Подняли Басмача. Пильчук с Буткой втащили его в туалет.

Всей толпой осмотрели руку. Она опухла. Подозрения на перелом утвердились.

Тихо вернулись в палату. Стали вести совет, как быть.

Свой вариант предложил Басмач.

– Пацаны, а давайте я сейчас выйду из палаты под предлогом в туалет захотел. На лестнице я, типа, поскользнусь и упаду. Закричу. А на мои крики прибежит Петровна.

– А вдруг не выгорит? – усомнился в предложенном плане Хомут.

– А що в цэй ситуации ще можем зробыты?

– Басмач, дело говорит, надо попробовать, – поддержал Дробышев.

План Басмача удался. Он грохнулся с лестницы на площадке, между первым и вторым этажами. Заматерился. К нему на крики снизу прибежала Вера Петровна.

Из палаты повыскакивали ребята.

Все разыграли искреннее удивление и сострадание к пострадавшему.

Пильчук с Хомутом на руках спустили Басмача на первый этаж, в процедурную. А медсестра, осмотрев руку, убедилась, что здесь самый что ни на есть закрытый перелом, велела Дробышеву сбегать за водителем «сокрой».

Дробышев, наспех одевшись, сгонял к своей казарме, забежал к дежурному по части, объяснил ситуацию.

Дневальный поднялся в БАТО, в первую транспортную, разбудил Сидора, водителя машины санчасти.

Басмача увезли в травматологию.

Утром его привезли назад. На руке у него был наложен гипс.

Басмач десятый раз рассказывал всем, что он чувствовал, когда упал с простыней, а второй раз, когда имитировал падение, перестарался, и упал ещё раз на поломанную руку, о том, как его просветили рентгеном, как накладывали гипс.

…После этого Басмача «деды» не трогали. Они общались с ним на равных, звали его к столу, когда пили.

Стёпка Тормоз, не в силах выдержать издевательств, досрочно выписался из санчасти и ушёл обратно в «карантин». На днях у них должна быть Присяга.

Глава 37

Дробышеву очень понравилось лежать в санчасти, и он с удовольствием провёл бы здесь ещё пару дней, но как-то вечером к нему пришли нежданные гости – Куриленко и Арбузов.

– Слышь, Дробь, погонял лафу, и хорош! – сказал Рыжий. – Завтра я тебя наблюдаю в казарме. Меня из-за тебя на дембель не пускают. Ты меня понял?

Делать нечего. Дробышев выписался.

Куриленко в тот же день отпустили домой. Навсегда. Это был последний «дед» Дробышева.

Куриленко за Дембель хорошо «проставился», дав Арбузову и Пуху деньги на водку.

– Выпейте, пацаны, за моё здоровье…

– Давай, братан, держись! – обнял его за шею Арбузов. – Напиши, как приедешь.

– Ладно.

– Счастливой дороги, – сказал Пух и тоже на прощанье крепко обнял земляка.

Куриленко, взяв сумку, вышел из кубрика.

Дробышев провожать его не пошёл. Он не любил Рыжего и держал на него злобу. Но с его увольнением почувствовал сильное облегчение. Теперь служить будет намного легче.

…Найда со Штырбой постепенно входили в роль сержантов. Они то и дело покрикивали на солдат, особенно, стараясь выслужиться перед старшиной или ротным. За это их за глаза называли «рвачами». Штырба и Найда об этом знали, но их эта роль вполне устаивала.

Вдовцова поставили на должность командира отделения ГСМ, но звания младшего сержанта пока не присваивали. Иван же по этому поводу был абсолютно спокоен. Конечно же, ему было приятно получать сержантскую зарплату. «Присвоят, так присвоят, – думал он. – Я никуда не спешу».

Вербин же ходил красным от зависти. Он думал, что после увольнения Ржавина на должность командира отделения ГСМ поставят именно его, Вербина, но капитан Лукьянов, посоветовавшись с прапорщиками, ходатайствовал перед командиром РМО о назначении Вдовцова. Лукьянов совершенно не подозревал о том, что сильно обидел Вербина. Ведь этим летом Вербин добросовестно вкалывал у него на даче, строя гараж.

Вербин до армии закончил строительный техникум; не отрываясь от учебы, успел поработать на «шабашках» в Кировоградской области. Он умел класть кирпичную кладку, штукатурить под «шубу» и под «маяки», врезать стёкла в оконные блоки, а также многое другое.

«Какого хера я пахал на тебя, сука!» – со злобой думал он о Лукьянов. – Ладно, если б это был служебный гараж, но я ж, сука, на тебя, на тебя пахал, мразь!»

Вербин пытался скрыть своё чувство от роты, но сослуживцы быстро заметили, что происходит у него на душе.

Арбузов тут же начал его поддевать.

– Шо, Бебик, зря жопу рвал. Перед Злободяном и Лукашом. Один хрен Ванька командиром поставили. Вот так, братан, часто в жизни бывает. Кто не работает, тот ест.

– Почему? Ванёк работает, – вмешался за товарища Дробышев.

– Ну, это я так… для красного словца, – широко улыбался Арбузов. – Пацаны, а давайте походатайствуем перед Тараканом всей ротой, чтоб Бебику повесили на погоны по «сопле». Старший солдат Вербин, разрешите обратиться! Рядовой Арбузов по Вашему приказанию прибыл!

Лицо Вербина покрылось багровым оттенком. Он душился от злобы. Ему хотелось врезать зубоскалу по морде, но Вербин не решался.

Кубрик содрогался от хохота. Катался по кровати Пух.

Лицо Арбузова расплылось в сияющей улыбке.

В ту ночь Пух с Арбузовым злостно подшутили над Вербиным. Ночью, когда тот безмятежно спал, неугомонные весельчаки пришили ему на погоны по одной лычке – «сопле».

Утром на подъёме Вербин оделся, не заметив, что его «произвели» в ефрейторы. Во многих воинских частях Постсоветской Армии считалось в западло быть ефрейтором. В солдатских блокнотах у многих пестрела поговорка: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора».

Вскоре пришёл Нытик. Построив роту, он заметил, что у Вербина ефрейторские погоны.

– Бэбик, и давно ты в старших солдатах ходишь?

Вербин поначалу не понял вопроса. А когда заметил на своих погонах тонкие «сопли», с гневом сорвал их.

Коридор сотрясался от смеха. Это ржало РМО. Из других кубриков повылезали любопытные солдаты, посмотреть, над чем же так смеётся эрмеошники.

Вербин стоял красный, как рак, и глупо улыбался.

Вечером в столовой, во время ужина, к нему подошёл младший сержант Бардовский (Пупс надавил на командира 2 ТР, чтоб Бардо поставили командиром отделения), приложив руку, чётко отрапортовал:

– Товарищ старший солдат Бэбик, младший сержант Бардовский по вашему приказанию прибыл!

– Порцию мне, – подыгрывая ему, лениво и важно бросил Вербин.

– Шо, – раскрыл рот от удивления Бардо. – Бэбик, моё старое больное сердце. Ты, наверное, давно тумаков не получал?

– Бардо, ты сам не далее как неделю назад старшим солдатом был, – заметил Вербин.

Действительно, Бардовский ещё в сентябре приказом командира части получил звание старшего солдата (это его поддел Пупс), но не пришивал «лычек», а ходил рядовым.

– Неважно кем мы были в прошлом. Важно кем я есть в настоящем, – самодовольно ответил Бардо.

Дробышев сидел вместе с Вербиным, Арбузовым и Вдовцовым за одним столом. Его выводил из себя Бардо. Сергей твёрдо для себя решил, при первом же представившимся случае он разобьёт ему морду.

Заметив мрачное лицо Дробышева, Бардо весело спросил:

– Дробь, шо такой хмурый?

Дробышев, стиснув зубы, молчал.

Хлопнув по плечу Арбузова, Бардо сказал:

– Базар к тебе есть. Пойдём, потрещим…

Глава 38

После увольнения рядового Куриленко старшина РМО вздохнул свободнее. Теперь у него в подразделении почти не оставалось солдат, стоявших к нему в оппозиции. Весь призыв Найды и Штырбы был у него под контролем. Призыв был послушный. Все они, за исключением Пуха, были «его людьми». Они попали в РМО только после его согласия.

Прапорщик Коломиец лично изучал дела новобранцев, а потом с каждым солдатом проводил индивидуальную беседу. Будучи от природы неплохим психологом, Коломиец буквально с первого взгляда на солдата понимал, кто есть кто, и редко когда ошибался.

Разглядывая впервые рядового Штырба, скромненько присевшего на табуретку и неуверенно поглядывавшего на стол, старшина подумал: «Хлопец из боязливых. Цэ файно. Цэ дуже файно… Таким легше керуваты. Цэ мени на руку… Так, подывимось, – размышлял Нытик, изучая личное дело рядового Штырбы. – Отец – старший инженер колгоспа… Так… Яремчский район…»

Старшина тут же в уме высчитал километраж до родины солдата. «Цього хлопця весь час можно буде до дому дня на два-тры видпустыты.. А там, дывысь, вин с дома сметанки привезе, олии, сала, инструмент який… Такого трэба браты з руками та ногами…»

– Батько твий напэвно маэ выхид на инструменты?

– Нэ зрозумив, – нахмурил брови Штырба.

– Я кажу, мени фарба нужна. Лак. Линолеум.

– О, цэ можна, – посветлев лицом, радостно и быстро заговорил Штырба. – Цэ можна. Що трэба?

Почти точно также старшина отобрал других кандидатов: Найду, Ротора, Чупруна, Оливця и остальных солдат.

А вот Пух оказался не «его человеком». Пух попал в РМО, благодаря капитану Иголке. Здесь сыграли роль два момента. Первое: Пух уже до армии имел два года водительского стажа. Второй момент: он был из Одессы.

– Земляк в какой-то степени, – улыбнулся ротный.

– Не понял? – навострил уши Пух.

– Я говорю, сестра у меня двоюродная там проживает… в Ильичевске… Слыхал?

– Естественно. Кто ж не слыхал Ильичевска? Я там на турбазе отрывался пару раз…с девчонками…

– Девушек любишь?

– А кто ж их не любит, товарищ капитан? Если в моем возрасте не любить девчонок, то это, пардон, со здоровьем не во всем все в поряде…

– А водилой работал где?

– На станкостроительном… начальника цеха возил. Завод имени Сергея Мироновича Кирова! – пафосно заявил Пух. – Главный завод в Советском Союзе по проектированию и выпуску координарно-расточных станков…

– Ладно, ладно, – осадил болтливого солдата ротный. – Потом о свом заводе расскажешь… сейчас мне некогда…

…Кроме Пуха, «людьми ротного» оказались Арбузов, Вдовцов и Вербин.

Уволив Куриленко, Нытик вздохнул свободнее. Рыжий был последним солдатом, лично видевшим, как старшину, молодого желторотого прапорщика, впервые прибывшего в РМО, унижали старослужащие – «деды» самого Рыжего.

Коломиец, отслуживший в своё время в знаменитой Таманской дивизии, был очень удивлен, когда впервые осенью 1993 года зашёл на территорию и увидел расхлябанных, неряшливых солдат. Он был поражен, когда зашёл в кубрик РМО в половине седьмого утра и увидел, что большая часть солдат лежит в койках и не думает вставать. Трое «шнэксов» – Куриленко, Ржавин и Стецко – носились по кубрику как угорелые. Один с веником, другой с тряпкой, третий с полотёром. Они наводили уборку. А в это время другие расслаблялись, и некоторые даже имели наглость в койках курить, лениво и вальяжно сбивая пепел на пол. Такого разложения армейской дисциплины Коломийцу еще не приходилось наблюдать.

Возмущению старшины не было предела. Он поднял крик, попытался стащить одного из обнаглевших дембелей с койки, но в него моментально, как по команде, со всех сторон полетели тяжелые солдатские сапоги. Некоторые из них были с металлическими подковками.

В тот раз старшина выбежал из кубрика, держась за голову. Сидя в каптерке с мокрым платком (он прикладывал его к местам многочисленных ушибов), он со стыдом и отвращением к себе думал, как теперь ему восстановить свой авторитет в роте. Как добиться от солдат к себе уважения? Он чувствовал себя оплеванным.

На душе было гадко еще и от того, что его унижение видели молодые. А это значит, что это унижение может стать притчей во языцех и передаваться из призыва в призыв, превращаясь в легенду.

Он решил не советоваться с ротным, как ему следует поступить.

Старшина стал по одному вызывать к себе в каптёрку «дедов», швырявших в него сапоги, и без предупреждения бить по лицу. Кулаком, по зубам! Ногой в пах. Залом руки за спину!

– Сука, если ты еще раз это сделаешь, я тебя задушу. Я тебя сгною, падла! – кричал он в бешенстве, выламывая солдату руку.

«Дед» орал от боли и просил пощады.

Так старшина разделался почти со всеми своими обидчиками. Но троих он не решился трогать. Крепкие, спортивного телосложения, с наглыми глазами, дембеля насмешливо глядели на старшину. «Ну, попробуй, ударь!»

И старшина не решился…

Но для себя он сделал вывод. Нельзя резко, одним махом ломать сложившиеся годами устои. Ладно, пускай, часть солдат – «деды» и дембеля – утром после Подъема поваляются в койках лишний час. В конечном счете, от этого ничего не меняется. Уборка в кубрике наводится в полную силу. Молодые пашут и их погонять не надо. За этим хватает контроля со стороны «дедов». Лучше не лезть в их внутренний солдатский мир, в сложившиеся взаимоотношения. Пусть всё остается, как есть. Главное, быть над ними… Иногда ненавязчиво направлять действия «стариков» в нужное ему русло.

Такой урок вынес для себя Коломиец после двух первых месяцев службы в должности старшины РМО.

С капитаном Иголкой он эту тему не поднимал. Он видел, что Иголка сам частично её разделяет. Старшина решил пойти по иному пути. Лично взять под собственный контроль кадровый отбор кандидатов в роту. Конечно, выбор был невелик. Иногда случались и просчеты. Но, в целом, старшине удалось за полтора года укомплектовать больше половины роты нерешительными, послушными солдатами из близлежащих областей.

Во Вдовцове и Пухе – людьми, отобранными в РМО капитаном Иголкой – не чувствовалось раболепия, лакейства, присущего остальным, но эти солдаты были неконфликтными. А это уже большой плюс.

Единственно, кто не нравился Коломийцу, был Арбузов. В этом солдате старшина чувствовал особую силу, внутреннюю неудовлетворенность, чувство протеста, порой выражавшегося в крайне уродливых формах.

Наблюдая быстро обнаглевшего Арбузова после увольнения «дедов», старшина решил, что за этого парня надо браться всерьёз, пока он окончательно не сел на голову. Именно он, Арбузов, мутил погоду во всей роте и разлагал дисциплину.

Через своего информатора – младшего сержанта Штырба – старшина знал, что Арбузов вечерами подбивал солдат роты игнорировать его приказы.

– Вы поймите, или он нас или мы его, – с убежденьем говорил Арбузов, стоя посреди кубрика. – Лично я по Уставу жить не хочу и не буду. Хватит… здесь не учебка! Мы по Дедовщине полгода жили, значит, и остальную службу будем жить по Дедовщине…

– Я с тобой согласен… Нытик для меня не авторитет, – поддержал Пух. – Иголка, да… Иголка – настоящий командир. Такому подчинятся не в падло. А Нытик…

– А Нытик – чмо! Голимый чмошник, – презрительно и злобно говорил Арбузов. – Рыжий рассказывал, как его деды чмырили… Сапогами в него кидались, в открытую на х… посылали. А он хавал… Так что, пацаны, давайте вместе на него забивать… Не хватало, чтоб он еще нас по утрам на зарядку поднимал… Это не дело.

…Старшина вёл роту на обед. От казармы до столовой путь занимал всего пять минут ходьбы. Но Коломиец специально повёл роту окружным путём, мимо центрального входа в штаб дивизии, мимо КПП.

– Рота! – скомандовал старшина, добиваясь от подразделения более четкого строевого шага.

Но большая часть солдат проигнорировала его приказ. Они шли расхлябано, нарочито сбивая ногу в строю. Особенно старался Арбузов. Он шёл, загребая сапогами снег. На губах у него играла насмешливая улыбка. Маленькие голубые глаза, обращенные на старшину, глядели с весёлым презрением. «Ну-ну, старшина, что ты еще нам скажешь? Чем ты еще нас тут удивишь?» – читалось в них.

– Видставыты! – скомандовал старшина. – На мисти…

Рота зашагала на месте.

Старшина стоял и внимательно глядел на солдат. В лице Ротора он читал недовольство. Вербин был ко всему равнодушен, ему хотелось есть. Вдовцов сдержанно улыбался. Пух, подмигнув Арбузову, поджал толстые губы, принял лихой и придурковатый вид. Дробышев хранил молчание, но, видно, и ему было смешно и интересно, чем закончится дело. Один лишь младший сержант Штырба был раболепски угоден и, по-собачьи преданно заглядывая старшине в глаза, высоко поднимал колени при ходьбе на месте.

– Стий: раз, два!

Солдаты прекратили движение.

– Так, хлопци, я нэ зрозумив. Вы що стройовым кроком розвывчались ходыты? По команди: «Рота!» трэба пэрэйти на посылэнный крок, а по команди: «Струнко!» трэба щэ посылыти крок. Крок повынен буты читкий, носок гарно вытягнут.

Старшина, пригрозил, что если рота, как следует, не выполнит его команды, то он вынужден будет задержать обед минут на сорок.

– Всим ясно? Ривняйсь! Струнко! Кроком Рух!

На этот раз солдаты пошли лучше и команду «Смирно!» все, кроме Арбузова, выполнили удовлетворительно. Но это было гораздо лучше, чем в прошлый раз.

Старшина решил на сегодня больше не давить на солдат. Но на Арбузова он затаил злобу. И дал ей прорваться, когда они вернулись в казарму.

Он велел каптёрщику:

– Поклычь Арбузова и залышы нас сам на сам.

Когда Арбузов, небрежно постучавшись в дверь, развязно вошёл, старшина, стоявший посередине каптёрки, между диваном и шкафами, резко, с кулака, ударил Арбузова в скулу, схватив за воротник, коленом двинул под живот, подставил заднюю подножку и, толкнув ладонью в подбородок, опрокинул на пол. Выкрутил Арбузову руку и завёл за спину.

С выкатившимися от боли глазами, Арбузов кричал и свободной рукой отчаянно лупил по паркету:

– Старшина, отпусти! Пусти, гавнюк, ты мне руку сломаешь!

– Заткнись, мразь! Ты что это щенок… ты думаешь, я с тобой цацкаться буду?

– Отпусти! Пусти, гад! Мне больно.

Старшина отпустил руку и отошёл на два шага назад. Он ещё не знал, как поведёт себя Арбузов. Старшина внимательно следил за каждым его движением и был готов к внезапному нападению.

Но Арбузов поднялся. Морщась от боли, он с ненавистью смотрел на старшину. Если б перед ним был солдат, он бы его разорвал. Но перед ним стоял прапорщик. Должностное лицо – старшина роты. Арбузова сдерживало угроза возможной уголовной ответственности. Он знал, что насильственные действия в отношении начальника – это уголовно наказуемое деяние, за которое предусматривался срок – от двух до десяти лет. Только поэтому он сейчас подавил в себе гнев и сильное желание засветить старшине между глаз.

Арбузов стоял, потирая ломившую от боли руку, злобно стиснув зубы.

Старшина, видя, что Арбузов не нападает, стараясь казаться спокойным, обошёл вокруг стола и сел на стул, откинулся на спинку.

– Виктор, ты знаешь, за что я тебе сейчас ударил?

Арбузов молчал.

– За то, что ты подбиваешь всю роту. Я никому не желаю зла. Но я буду требовать и добьюсь от вас выполнения моих приказов. Я не требую от вас ничего сверхъестественного. Только одного – делать всё по службе и ничего лишнего. Не нарушать дисциплину. Мне б не хотелось, чтобы мы стали друг другу врагами. Я обещаю, что о том, что между нами произошло, не узнает никто. В свою очередь, для тебя будет лучше, если об этом никто не будет знать. Я надеюсь, что между нами возникнет взаимопонимание, и конфликт будет исчерпан. У тебя вопросы ко мне есть?

– Нету, – сухо и небрежно бросил Арбузов.

– Тогда я тебя больше не задерживаю.

Арбузов ушёл, демонстративно громко хлопнув дверью.

О происшедшем Арбузов из РМО рассказал только Вдовцову.

– А старшина коварный оказался, – сказал Вдовцов.

– Он вообще гандон… Бля буду, буду увольнятся, я его, суку, порежу.

– Зря. Посадят.

Арбузов промолчал. В душе он понимал, что его слова, сказанные Вдовцову, были бравадой. Но он считал, что их нужно было сказать, для усиления собственного авторитета в глазах сослуживца.

Старшина не сдержал своего слова. Он обо всем подробно рассказал ротному. Иголка одобрил действия старшины.

– Правильно. Так и надо. Арбузова давно пора нагнуть, а то он слишком много о себе возомнил. Постарел… Я его в нарядах сгною, но добьюсь от него его, если не уважения, то хотя бы дисциплины. Он у меня в отпуск хрен уедет.

Ротный в этот же вечер поставил Арбузова в наряд и заставил трижды перемывать лестницу. Скобля лестницу куском стекла, Арбузов ползал на коленках и с ненавистью исподлобья поглядывал на ротного, стоявшего над душой.

– Лучше скобли, лучше, – говорил Иголка, наблюдая за работой.

Ротный заставил Арбузова ходить дневальным через день. После пятого наряда Арбузов был измотан. На вечерней проверке стоял, шатаясь. Пол плавал у него под ногами. От постоянного недосыпания (в наряде за ночь Арбузову удавалось поспать только четыре часа) у него под глазами появились мешки; виски, как после сильного похмелья, выламывало от боли.

Иголка хотел добиться от него четкого и беспрекословного выполнения приказа. Но Арбузов был упрям. Он решил идти на принцип до конца, чего бы то ему ни стоило.

На другой день после утреннего развода Арбузов отпросился в санчасть. Оттуда он позвонил ротному по телефону и сообщил, что его положили на лечение.

– Закосил-таки, – усмехнулся Иголка.

– Не закосил, а заболел, – поправил офицера Арбузов. – Я никогда не кошу, товарищ капитан. Если б я хотел косить, я б вообще не пошёл в армию. Так что до свидания!

Арбузов провалялся в санчасти неделю. Рубился с ребятами в карты, пил водку.

Как-то, после обеда, вышел на улицу покурить. Там, прапорщик Метленко, фельдшер части, в окружении солдат говорил:

– Слыхали, что в России творится? Чечня взбунтовалась. Джохар Дудаев усиленно оружие закупает. Мутит Чечню отделиться. Требует суверенитета. Ельцин решил ввести войска и ввести чрезвычайное положение. Пашка Мерседес побещал ему в считанные дни подавить бунт. Я служил под его началом в Афгане, когда он был комдивом ВДВ.

– А что за Пашка Мерседес? – поинтересовался Арбузов.

– Министр обороны России – Павел Грачев. Ему эту кликуху дали, когда наши войска из Германии выводили. Он оттуда «Мерседесы» возил.

– И что Чечня? Россия её подавит?

– Бесполезно. Шею на ней сломит. Чечню уничтожить нельзя. С ней русские цари сорок лет воевали… А толку… И то, что Берия по приказу Сталина с чеченцами в 53-м году сделал, дела не решило, а только усложнило… Чечня – это гнойник, вечный нарыв на теле России…

– Да сколько там той Чечни. Она вся, наверное, размером с Херсонскую область? Хер там её уничтожать?

Когда Арбузов выписался, то узнал от сослуживцев, что старшина ушёл в отпуск.

Капитан Иголка пригласил его в каптёрку на беседу.

– Ну что, Виктор, будем дальше с тобой воевать?

– А мы разве с вами воевали? – невозмутимо спросил Арбузов.

– А как ты думаешь, зачем я тебя пять нарядов подряд повесил?

– Не знаю. Блажь вам в голову ударила.

– Я гляжу, Виктор, ты не думаешь исправляться.

– Я такой, какой я есть. Чего вы ко мне пристали?

– К тебе никто не приставал. Я хочу добиться от тебя подчинения.

Арбузов промолчал. А про себя подумал: «Не добьёшься!»

Оставшись наедине, ротный думал, как ему лучше повлиять на Арбузова. «Гордый мальчишка. Слишком гордый, своенравный. Но я тебя всё равно к ногтю прижму».

Ротный обратил внимание, что после санчасти Арбузов немного присмирел. Он старался не выделятся среди солдат. Именно этого ротный он него и добивался. Иголка оставил Арбузова в покое и взялся за воспитание других. Чего-чего, а забот у него сполна хватало.

Рядовой Комари вернулся из увольнения пьяным. И ротный, вызвав его к себе в каптёрку, отхлестал по щекам…

Глава 39

Тянулись дни…

Как-то вечером, в конце рабочего дня, Марчук велел солдатам заправить ему автомобиль.

У Марчука был трехсотый «Мерседес» светло-салатового цвета.

Наливая в бензобак бензин из канистры, Дробышев сказал Вдовцову:

– Хорошо ему на халявном бензине ездить.

На что Вдовцов заметил:

– Был бы ты начальником склада ГСМ, ты бы тоже на халявном бензине ездил бы.

– А «Мерин» откуда?

– До Говерловска Марчук в Германии служил. Оттуда и «Мерин». Марчук вообще мужик нормальный.

– А я разве плохо о нем говорю?

Возвращаясь с аэродрома в казарму, сослуживцы коротали дорогу в нехитрых своих солдатских разговорах.

Вопрос коснулся службы в армии.

– А я вот прямо скажу, – широко шагая, говорил Вдовцов. – Я от армии не косил и не бегал. Я ещё в школе настраивался сюда идти. И батёк меня всегда учил: «Ты, сын, должен отслужить в армии. В этом ничего зазорного нету. Ты должен отдать долг Родине!» Я спрашивал его о дедовщине. Он рассказывал, что и в его время, когда он служил, всякое было. Он говорил: «Говна везде хватает, но и хорошие люди есть везде!» И тогда, в начале семидесятых, были несправедливости, и тогда кто посильнее пытался прижать того, кто послабее. Так было всегда. Как там Дарвин говорил? Выживают сильнейшие.

Вербин промолчал.

– А я скажу честно, врать не буду. Я не хотел идти в армию, – признался Дробышев. – Думал, а хрен там делать? Два года на ветер. Сейчас, конечно, всё совсем по-другому воспринимаю. Армия, безусловно, многое дала. Она меняет человека. Она, прежде всего, даёт взглянуть на себя другими глазами, делает человека взрослее. В армии мы находимся сами по себе. Всё больше и больше начинаешь понимать, что надо во всём рассчитывать только на собственные силы.

– А я всегда привык рассчитывать на собственные силы. Меня этому батёк с детства учил. И сдачи он меня учил давать всегда. Никто не сможет лучше всего за себя постоять, только ты сам. Рассчитывай только на самого себя, и тогда всё будет пучком.

– Всё это так, – согласился Дробышев. – Но два года… как не крути, это много. Это слишком много. Я считаю, для того чтобы у человека сложилось впечатление об армии, достаточно одного года службы. Ведь служат же год те, кто имеет высшее образование! И ничего. Нормально. Я считаю, что надо сокращать срок срочной службы до года.

– Помню, читал в какой-то газете, – поддержал беседу до этого молчавший Вербин, – что некоторые в Правительстве об этом и поговаривают. Украине нужна профессиональная армия.

– Всё это пока только одни разговоры. Никто срок службы сокращать не будет, – с убеждением сказал Вдовцов. – Вот нашим дедам повезло. Они уходят полуторагодичниками. А я вот переживаю, как бы нашему призыву опять срок службы до двух лет не подняли.

– Не поднимут, – уверенно сказал Дробышев. – Какой им хрен было нашим дедам до полтора года сокращать?

– Да их, этих депутатов, хрен разберёшь, – возмущался Вдовцов. – Сидят там, в Верховной Раде… Говно в ступе толкут: реформы, реформы… Что току от этих реформ? Разве народ от этого лучше стал жить?

– Нашему брату везде несладко, – вздохнул Вербин.

– Жизнь сейчас скотская пошла. Вот, помню, летом выборы были, – говорил Вдовцов. – Решали за кого голосовать – за Кравчука или Кучму. Я помню, накануне выборов в увал ходил. Иду по городу. Навстречу дедок какой-то чешет. Спрашивает: «Ты, сынку, за кого голосоваты будешь?» Я кажу: «Нэ знаю ще». А вин мэни: «Голосуй за Кучму, цей за народ!» Я про себя думаю: «За кого не голосуй, всё равно получишь… рубль! Что тот вор, что этот. Кравчук – это предатель. Он Союз вместе с Ельциным и Шушкевичем развалил, а Кучма… на одну его морду взгляни… колхозник. 9 классов образования… Ладно, я безграмотный. Но ведь я в политику не лезу. А этот прёт. Куда ты прёшь, дура?

– Выходит, ты за коммунистов? – уточнил Дробышев.

– Нет. От коммунистов толку нету. Не умеют они управлять государством. Тому пример – Горбачев, Ельцин, Кравчук… развалили Союз. А какое государство было!

– Это всё Америка виновата, – заметил Вербин.

– Да это и ёжику ясно, что без Америки тут дело не обошлось! – с убеждением говорил Вдовцов. – Но один хрен: коммунисты – козлы. Незалэжники – тоже. Украина не может быть нэзалежной. Один хрен … всё равно от кого-то зависеть она будет… От Польши, Литвы, от Америки… В конце концов мы от России зависим. Газ – её, нефть – её. Вот отрубит Россия нам газ, что тогда делать будем?

– Россия нам газ не отрубит, – сказал Вербин. – Тут большие деньжищи замешаны.

– Я наоборот хотел бы, чтоб Россия отрезала Украине газ, – запальчиво и зло сказал Дробышев. – Пусть рагули на собственной шкуре нэзалэжнисть почувствуют.

– Рагули-то почувствуют, но и ты тоже, – заметил Вдовцов.

– А мне похрен! У меня дед с бабкой в России живут. В Центральном Черноземье.

– У меня тоже в Сибири родственники есть. Только мне с Александрии нет никакого желания куда-либо уезжать. Это моя Родина, и я её ни на что не сменяю! – горячо сказал Вдовцов.

– А мне Кировоград не нравиться. Скучный город. Вот Киев – это сила, – поделился мнением Вербин. – В Киеве все деньги.

– Ну, ты сравнил хрен с пальцем. Киев – это столица! Колыбель Руси! Мы с отцом, когда в Киев заезжаем, всякий раз в Киево-Печерскую Лаву идём. Там знаешь, какая святость! Там столько угодников Божиих!

– А я в Бога не верю, – вызывающе сказал Дробышев.

– Ну и зря!

– Бога нет.

– А ты докажи? – насмешливо потребовал Вдовцов.

– Ты докажи, что он есть?

– Доказать я не смогу. Тут сердцем прочувствовать надо. Верить надо сердцем.

– А я не верю.

– Твои проблемы.

– Ну и что… тебе твой Бог помогает? – язвительно спросил Дробышев.

– Да помогает. Когда мне трудно, я помолюсь Богу, и мне всегда легче становиться, – говорил Вдовцов.

– Вот ты его попроси, чтоб он нам срок службы до года скостил.

– А может, это не входит в планы Бога? Может, Ему угодно, чтоб мы два года служили? Чтоб из тебя за эти два года Армия всю дурь из твоей головы выбила.

– Во мне дури столько, что её и за десять лет не выбьешь.

– С тобой спросить, только нервы трепать, – безнадежно махнул рукой Вдовцов.

– С тобой то же.

Оставшийся отрезок дороги шли молча. Каждый думал о своём…

Дробышева возмущало во Вдовцове лицемерие: «Если он так верит в Бога, то почему бензин ворует?» Впрочем, в лицо он этого не высказывал. Не хотелось портить отношения.

Приближался Новый Год.

Отгремела присяга молодых. В БАТО появились первые «шнэксы».

Первый «шнэкс», появившийся в батальоне, достался 1 ТР.

Звали его Осецкий Юрий. Был он родом из Житомира. Полноватый, стриженный наголо, он носился по батальону в поисках сигарет.

– У тебя не будет?

– А у тебя не будет? – спрашивал он у солдат.

Осецкий ещё не знал, кто есть кто, и не научился отличать «дедов» от остальных солдат.

– Закурить не будет? – спросил он у проходящего мимо младшего сержанта Штырба.

– Я дывлюсь, ты обуревший шнэкс! – сказал Штырба беззлобно. Он был в хорошем расположении духа.

Штырба достал из пачки две сигареты, дал Осецкому.

– На майбутне. Я твий дид. Николы у дедив цигарок нэ спрашивай.

Осецкий, благодарно взглянув в глаза Штырбе, сказал:

– Я всё понял. Большое спасибо.

Дробышев познакомился с Осецким в наряде по столовой.

В РМО в этот момент не хватало людей. Комари лежал в санчасти. Иван Вдовцов уехал в краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам – у него заболела мать.

Штырба старшина тоже отпустил домой. Каптёрщик пообещал привезти пять банок нитроэмали, лак и обои. Нытик занимался ремонтом у себя дома, и ему сейчас всё это было очень кстати.

На утреннем разводе капитан Иголка подошёл к командиру части.

– Товарищ подполковник, мои сегодня в наряд по столовой заступают. У нас людей не хватает. Мне б пару человек.

Самовалов позвал начальника штаба БАТО.

Подошёл майор Белобородов.

– Да, товарищ подполковник.

– Выдели в РМО трёх солдат.

– Никак не могу. У самого людей катастрофически не хватает. Весь личный состав аэродромной роты задействован на чистке взлётки. Вторая транспортная тоже полным составом будет задействована на аэродроме.

– Ну а первая?

– Из неё я могу только одно молодого выделить. Остальные нужны.

– Ладно, днём дашь одного, – согласился Самовалов, – а вечером, как твои вернуться с аэродрома, выделишь ещё троих.

В помощь РМО прислали молодого «шнэкса» из 1 ТР.

– Вешайся, сука! – с ненавистью сказал ему Найда, заступавший старшим наряда.

Найде нравилось чувствовать себя командиром и «дедом» одновременно. У него чесались кулаки, но он не знал, за что зацепить Осецкого. Без повода бить не хотелось.

Вечером «повод» всё же нашёлся. Найде не понравилось, как молодой чистил картошку.

– Почему так медленно? Чисть быстрее!

Осецкий старался, как мог. Он чистил гораздо быстрее остальных. Но Найде непременно хотелось его ударить. И он сделал это. Подойдя к Осецкому, нагнул ему голову и ударил ладонью, плашмя, по шее.

Лицо Юрия передёрнулось от боли.

За вечер он несколько раз «отхватил» от Найды. В столовую на «шнэкса» из санчасти прибегал смотреть рядовой Комари.

– Шнэкс, грудь к осмотру! – крикнул он.

Осецкий вытянувшись в струнку, сдвинув каблуки, руки по швам, по-военному, сухо и четко ответил:

– Фанера трёхслойная, грудь бронебойного, образца тысяча девятьсот семьдесят шестого года выпуска, к осмотру готова!

Комари ударил его в центр груди.

Осецкий пошатнулся, у него померкло в глазах, с гримасой боли он выдавил:

– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик.

– Молодец. Ну-ка, лося.

Осецкий, скрестив на лбу руки ладонями наружу, угнул голову. Комари кулаком всадил ему в руки.

– А теперь музыкального лося.

Получив ещё один удар, Осецкий, вымученно улыбнувшись, запел:

– От улыбки станет всем светлей. И слону, и даже маленькой улитке…

Тонкие губы Комари расплылись в довольной улыбке.

– Это тебе, шнэкс, чтоб жизнь мёдом не казалась. Привыкай к суровым армейским будням. То, что попал к нам в часть, не жалей, но горя хапнешь!

Напутствие к началу службы было оптимистическим. Юрий помрачнел.

…Прошло несколько дней. В батальоне уже в каждой роте были свои «шнэксы».

Как-то раз Осецкий в коридоре, показав Дробышеву синюю от побоев грудь, глотая слёзы, злобно сказал:

– Деды, суки, совсем замучили! Житья никакого нет! Если так будет дальше продолжаться, я либо угощу кого-нибудь из них по башке табуреткой, либо сбегу отсюда.

– Юрок, я тебя, вполне, понимаю, – дружески положив ему руку на плечо, сказал Дробышев. – Но надо держаться. Что толку бежать? Ты про Зону слышал?

– Слыхал.

– Он тоже сбежал. Итог, какой знаешь?

– Какой?

– Сейчас в СИЗО сидит. Ему три года светит – за дезертирство. Бегать от армии надо было на гражданке. Попал сюда – терпи. А проломить дедам башку – дело нехитрое. Но тут либо самому за это поплатиться жизнью можно, либо в тюрьму сесть. Оно тебе надо? В молодые-то годы?

– Я сам это понимаю. Но, понимаешь, житья никакого нет.

– Слушай, давай я попробую перебазарить со Штырбой. Может, он поговорит с твоими дедами.

– Сделай доброе дело, Серёг. Век не забуду.

Дробышев выполнил свою просьбу, и Штырба в тот же вечер зашёл в гости к земляку из 1 ТР. Юрий в этот момент ползал по-пластунски под койками, собирая шинелью пыль. На солдацком жарнгоне это называлось «сдавать права на вождение автомобилем».

– Ну-ка, Осецкий, ходы сюда? – окликнул его Штырба.

Юрий подорвался, подбежал.

– Розстебнысь! Покажи груди.

Осецкий послушно расстегнул поговицы кителя и нижнего белья. Действительно, Дробышев сказал правду: у Осецкого вся грудь распухла и представляла огромный почерневший синяк.

– Вы шо з розуму зийшлы? А колы завтра стройовый смотр? – закричал Штырба на земляков. Он уговаривал сослуживцев из соседней роты попридержать свой гнев, но младший сержант Соломенко, «молодой дед», пересевший после Лебедько на дежурный тягач, сказал:

– Cтепан, цен нэ твоэ дило. Осецкий мий стажёр. И я шо хочу, то с ным и роблю! Ты за своим шнэксом дывысь. Вин в тэбэ у клуби цилыми днямы спыть.

Соломенко был прав…

Рядовой Зазуляк, попавший неделю назад в РМО из Новоград-Волынской учебки, был назначен киномехаником. Эта должность считалась у солдат одной из самых «козырных». О ней мечтали Вербин, Арбузов и Дробышев. Но никто из них не имел специального образования. А Зазуляк окончил училище культпросветработника.

Целыми днями он находился в клубе, подчиняясь непосредственно начальнику клуба. В обязанности солдата-киномеханика входило также функции почтальона. Поскольку в лётной дивизии не было своего почтового отделения, Зазуляку выдали постоянную увольнительную записку, в которой было отражено, что рядовой Зазуляк имеет право беспрепятственного выхода в город с передвижением по определённому маршруту. Он ходил на почту к соседям, пограничникам, но при желании мог легко уклониться с маршрута и зайти в соседние микрорайоны. Пропадая целыми днями в клубе, Зазуляк очень быстро настроил против себя всю роту, и его постоянно за это били «деды». Особенно старался Найда и Комари. Штырба же никогда его трогал, только орал на него.

– Зазуляк, и звидки ты такий тормоз взявси?

Дробышеву он тоже не понравился. Особенно после того, как он из-за Зазуляка влетел с уборкой. По неписанной, сложившейся солдатской традиции, в Армии за уборку всегда отвечал самый младший призыв. То есть «шнэксы». Хоть Зазуляк и был единственным «шнэксом» в роте, ему никто не помогал.

Он первым с криком дневального: «Подъём!» подрывался с койки, прыгал на пол, стремительно одевался, хватался за метлу и начинал «шуршать».

Молодые «черепа» – Арбузов, Вдовцов, Вербин и Дробышев – оставались в койках. Им так не хотелось расставаться со сном! Утренний солдатский сон необычайно сладок!

Зато, как волнующе приятна мысль, что ты уже не самый младший призыв, что в роте есть свой постоянный уборщик.

Понятное дело, как Зазуляк ни старался, в одиночку с уборкой он никогда не успевал.

Однажды утром, в двадцать минут седьмого, в кубрик зашёл ротный.

– Это ещё что за безобразие! – заорал Иголка, увидев лежащую в койках роту.

Солдаты подорвались.

Иголка, заметив Зазуляка, стоявшего с метлой посередине кубрика, уточнил по списку убирающих. Сегодня выпадал день Дробышева.

– Дробышев, это ещё что такое? Что постарел? Что дедом стал? Или тебя уборка не касается? Два наряда вне очереди.

– Есть два наряда! – недовольно ответил Дробышев,выпятив грудь колесом.

…Зазуляк каждый день отхватывал от «дедов». Найда и Комари, по очереди, зажимая Зазуляка в углу, то и дело били его кулаками.

За «шнэксом» в РМО постепенно закрепилось «погоняло» Тормоз.

В батальоне Зазуляк был вторым Тормозом. Первым был Стёпка, тот самый, который лежал в санчасти. Его после «карантина» кинули в 1 ТР, и он вместе с Осецким ходил постоянно битым.

Глава 40

Однажды вечером РМО, как обычно, занималось своими делами. Солдаты готовились к завтрашнему дню.

Вербин, положив афганку на колени, подшивался.

Штырба, надев свой сапог на сапожную «лапу», вбивал в каблук короткие дюбеля. От этого каблук при ходьбе стирался медленнее, и среди солдат сапоги с дюбелями считалось, что это «круто». Гэсеэмщикам носить каблуки с дюбелями запрещалось. Так как при ходьбе по асфальту каблуки с дюбелями часто высекали искру, а на территории ГСМ это могло стать причиной невольного пожара и взрыва.

Иван Вдовцов лежал на койке и разглядывал волдырь на пятке, натёртый сегодня на ГСМ. От его болезненно-красных, необычайно потных стоп шёл резкий запах.

Арбузов, полулёжа на койке, слушал Бардо, который рассказывал про то, как сегодня Пупс, роясь в шкафу, упал со стремянки.

Найда сидел на табуретке посреди кубрика. Позади него стоял Пух с ножницами в руках, и стриг однопризывнику затылок под расчёску. На пол падали клочки тёмно-русых, колючих волос.

Дробышев был сегодня дневальным. Он только что закончил с уборкой лестницы. Зашёл в кубрик передохнуть.

Было половина седьмого. Скоро на ужин.

– А где наш шнэкс? – спросил вдруг Комари, заметив, что в кубрике нет Зазуляка.

– Да где? Известно где, – ответил Пух, продолжая стрижку. – В клубе. Лафу гоняет.

– Вин у менэ, сука, сьогодьни буде вишаться, – процедил сквозь зубы Найда.

– Я смотрю, вы его сильно расслабили, – заметил Дробышев.

– Дробь, а шо это ты так за их шнэкса переживаешь? – из угла раздался насмешливый голос Бардо. Он, широко раскинув ноги, лениво полулежал на койке.

– А что такое? – с вызовом спросил Дробышев, глядя ему в лицо.

– Да ты сам хуже шнэкса! – насмешливо улыбаясь, бросил Бардовский.

Услышав это, Дробышев кинулся к Бардо. Долгожданный повод для драки был найден. Или сейчас, или никогда! Опираясь руками о койки второго яруса, Дробышев в прыжке ударил Бардовского в грудь сапогами. Два раза зарядил кулаками в лицо. Рывком за воротник выволок на середину кубрика.

Пух с Найдой, подхватив табуретку, моментально освободили им место.

– Бэбик, на фишку! – вскочив с койки, крикнул Арбузов.

Бросив китель с иголкой, Вербин метнулся к двери и занял «своё» место.

Все, находившиеся в кубрике, как куры с насеста, послетали со своих мест и, встав в проходах между коек, с любопытством наблюдали за развитием событий. Во-первых, всем было интересно, кто же победит; во-вторых, серые будни солдатской жизни до одурения скучны, а жестокий, кровавый мордобой всегда их скрашивает; в-третьих, жизнь – это постоянная борьба и даже в современных, постсоветских мужчинах, изнеженных затянувшимся после 1945 года долгим «миром», в иные минуты, на генном уровне, вскипает голос крови далёких воинственных предков, жестоко сражавшихся на полях многочисленных средневековых войн.

…Дробышев принялся гвоздить Бардовского кулачьями по лицу, но быстро выдохся. Когда он, обессиленный, вяло наносил удар за ударом кулаком по голове, Бардовский, вырвался и перехватил инициативу. Теперь он, свалив при помощи подножки Дробышева на пол, яростно бил сапогом под живот и кулаками по лицу. Сергей закрывался, и удары попадали ему на кисти рук и запястья.

– Шухер! – крикнул Вербин, увидев дежурного по батальону.

– Всё хватит! – крикнул Пух и, подойдя к Бардовскому, за воротник рывком оттащил его от Дробышева.

В кубрик зашёл старший лейтенант Шубин, заступивший сегодня дежурным по батальону.

– Что случилось? – спросил он.

– Да вот пацаны расмсанули немного, – выдвинулся вперёд Арбузов.

– Ну-ка дай, гляну, – сказал Шубин, наклонившись над Дробышевым. – Так глаз заплывает. Синяк, стопудов, будет. Следов драки скрыть не удастся. Походу, мне из–за вас влетит нагоняй.

Дробышев был весь в мыле. Афганка расстёгнута, от неё отскочили три пуговицы. Колени и бока вымазаны пылью.

Бардо тоже был не лучше. У него вспухла губа, из неё сочилась кровь. На щеках горели красные пятна от ударов. Болел лоб. Но глаза были целы. По вискам и грязной шее струился пот.

– Так, пацаны, надеюсь, теперь вы свои отношения окончательно выяснили, – скорее с утверждением, чем с вопросом, сказал Шубин. – Ты крут, Бардо. Ты то же крут, Дробь! Вы обалденные бойцы. А теперь пожмите друг другу руки и бегом в умывальник, пока Белобородова тут нет. Привести себя в порядок, прийти ко мне и доложить. Выполняйте! – Шубин хотел укрыть это факт от вышестоящего командования, опасаясь выговора за то, что не доглядел.

Дробышев не стал жать Бардо руку. Он молча вслед за ним вышел из кубрика. Но в этот момент в коридоре БАТО показался майор Белобородов. Драчуны сразу же попали в его поле зрения.

– Это ещё что такое? – воскликнул он. – Ну-ка, оба сюда!

Драчуны невесело подошли к офицеру.

– Бардовский, опять ты? Дробышев, как тебе не стыдно? У тебя отец подполковник!

– Майор, – угрюмо поправил Дробышев.

– Ну, майор. Какая разница? Старший офицер. А ты его так позоришь. Бегом в умывальник, а потом ко мне. Напишите объяснительные.

…Дробышев с Бардовским умылись, привели себя в порядок. Однако на их лицах остались следы драки: у Дробышева заплыл глаз и появился добротный чернослив синяка, а у Бардовского распухла верхняя губа, а на виске осталась ссадина.

Они пришли в канцелярию, где сидел майор Белобородов. Он дал им бумагу.

Старший лейтенант Шубин сидел здесь же в кресле, смотрел телевизор.

Дробышев в своей объяснительной написал, что младший сержант Бардовский послал его на «три известных буквы». Бардовский в свою очередь написал, что рядовой Дробышев оскорбил его, назвав «шнэксом» и «лохом».

Читая объяснительные, Белобородов приказал:

– Шубин, бери этих двух вояк, веди их в санчасть. Пускай их там осмотрят: нет ли сотрясения или ещё там чего-нибудь. Смотри, чтоб они дорогой опять не подрались. Отвечаешь головой. Потом тоже напишешь мне объяснительную.

Ответственный по батальону отвёл драчунов в санчасть.

В этот вечер выпало дежурство медсестры Петровны. Осмотрев ребят, она сказала, что всё нормально. Спросила:

– Что ж это вы не поделили?

Дробышев ничего не ответил.

В казарме Дробышева позвали курить солдаты из 1 ТР. Местом для курения был туалет.

– Молодець Серега, – хвалил его Сидор. – Бардо давно треба було хавло набыты. Вин зовсим вже зухвалый став…

Сидор только что вернулся с аэродрома. От него воняло керосином. Шинель его была старой, рыжевато-коричневой. На коленках штанов красовались жирные пятна от машинного масла… Лицо его было грязным и потным. Он сел рядом с Дробышевым на подоконник, прикурил.

– Серёга, держи пять, ты молодец, – сказал Вдовцов, пожав другу руку. – Теперь он тебя не тронет.

Из батальона связи прибежал Алексей Николаев.

– Здорово, брат. Наслышан, наслышан о твоих подвигах. Молоток, дай пять!

Моральная поддержка друзей приподняла Дробышеву настроение. Он улыбнулся. Он сейчас почувствовал, как много значит простое, от сердца сказанное тёплое слово.

В углу, пришипившись, стояли «шнэксы» – Стёпка Тормоз и Юрий Осеций.

В усталом, измученном взгляде Осецкого Сергей тоже разглядел поддержку.

В это же время в бытовке 2 ТР происходил другой разговор.

Арбузов, попыхивая сигареткой, важно прохаживаясь по скрипящему паркету, говорил приятелю:

– Мало ты ему накостылял, Бардо. Хотя вроде, так неплохо получилось. Я хотел добавить ему, но Шубин припёрся.

Стиф заметил:

– Ничего… Повод подвернётся, добавим.

Буреломов сказал:

– Пацаны, что вы, в натуре? Ну, подрались. Ну, помяли немного друг другу морды. С кем не бывает? Чего ж из этого трагедию делать?

– Никто трагедии не делает, – огрызнулся Стиф. – Просто никто не должен нашу кодлу трогать. Тронет, пусть вешается! Только так мы можем поставить на колени всё БАТО.

– Лично я никого на колени ставить не собираюсь, – ответил Буреломов. – Мне на всех глубоко наплевать! Лишь бы меня не трогали.

– Да у тебя по жизни принцип: моя хата с краю.

– Да у меня такой принцип. А что… ты имеешь что-то против?

– Да я ничего не имею против.

– Ну, тогда закрой хлеборезку!

– Ладно вам, пацаны, – примирительно сказал Арбузов. – Не хватало нам ещё между собой кусаться.

– Никто не кусается, – спокойно сказал Буреломов. – Просто Стиф тупит. Чего он за Бардо впрягается? Бардо, я думаю, сам в состоянии свои проблемы решить. Да, и вообще. Чего вы к Дроби домахались? Он же доказал сегодня, что не лох. Если кто-то из вас в этом сомневается, идите и вызовите его раз на раз. В чём проблема?

Буреломову никто не возразил. Все смолчали.

Глава 41

В выходной день подполковник Самовалов был разбужен ранним звонком. Телефон звонил отчаянно, нервно. В планы командира не входило сегодня просыпаться рано. Вчера он до глубокой ночи засиделся в ресторане с другом юности, сослуживцем по военному училищу, который, находясь в отпуске, заехал к нему повидаться на день.

От вчерашнего алкоголя у Самовалова раскалывалась голова.

– Да, слушаю, – тяжело сказал он, подняв трубку.

Ответственный по дивизии сообщил, что вчера в БАТО произошло ЧП – драка между двумя солдатами. Ответственный говорил, что пытался дозвониться Самовалову ещё вчера вечером, но не получилось.

– Генерал знает? – сердито спросил Самовалов, имея в виду командира дивизии.

– Пока ещё нет. Но я ему сейчас собираюсь доложить.

– А никак нельзя это дело замять?

– Не получиться. Солдаты вчера обращались за медпомощью в санчасть. Наверняка, их визит отражён в документах.

Самовалов выпил таблетку и, приняв прохладный душ, почувствовал себя гораздо бодрее. Вытерся тяжёлым махровым полотенцем. Гладко выбрил подбородок и щеки, расчесал короткие, чуть тронутые сединой, тёмно-русые волосы и, поглядев в большое овальное зеркало, остался доволен своим видом.

Когда за ним заехал Пух, Самовалов уже успел выпить чашку горячего кофе с молоком, слегка перекусить и был уже одет.

Командир попытался выведать у личного водителя, что именно вчера произошло в батальоне, но Пух молчал, как партизан.

– Петр Петрович, я ничего не знаю. Вы ж знаете, я приехал вчера поздно. Я – не в курсе. Узнайте у Белобородова.

– Не ври! Ты не можешь не знать.

– Товарищ подполковник, я повторяю вам: я ничего не знаю. Я стараюсь во внутренние дела не вникать.

– А надо вникать! – рявкнул Самовалов.

– Зачем? Вы – командир, вы и вникайте, а мне это глубоко по барабану. Моё дело маленькое – крутить баранку.

– Ты как со мной разговариваешь?

– Виноват, товарищ полковник! Но при всём к вам уважении, стучать не буду. Я повторяю, даже, если я что-то знаю, я вам ничего не скажу.

Самовалов, поняв, что от водителя он ничего не добьётся, сурово поджал сухие, тонкие губы, нахмурил брови. Он был в раздражении.

– Ты что ползёшь, как черепаха! – сказал он недовольно, хотя машина ехала по улицам, покрытым снегом, довольно-таки быстро. – Давай, жми!

Водитель, переключившись на четвёртую, вдавил педаль газа. Машина, выехав на проспект, понеслась мимо заснеженного парка. За витым, кованым, быстро мелькающим узорами забором уходили вдаль деревья, усыпанные пушистым снегом. Утро, необычайно белое, морозное, было многолюдным. Солнце весело искрилось на голубоватом снегу.

Пух, при всех его отдельных недостатках, Самовалову нравился. Командир не любил доносчиков. Он знал, что если Пух ничего не рассказывает ему о солдатских взаимоотношениях, то, скорее всего, не треплется сослуживцам и о нём. А Пух многое знал про своего командира. Он видел его и необычайно пьяным, и в других ситуациях…

Не зная подробностей, Самовалов поначалу решил, что у него в части случился обыкновенный факт неуставных взаимоотношений между военнослужащими, стандартная ситуация, когда так называемый «старик» избил «молодого». Будучи решительным противником «дедовщины», Самовалов мчался в часть в необычайном раздражении. Он ещё точно не знал, что именно он сделает со «стариком», избившим «молодого», поскольку, будучи на войне, там, в зелёных горах жаркого Афганистана, в подобных случаях, мог не сдержаться и поднять на солдата руку…

Пока они с Пухом через весь город добирались до части, дорогой Самовалов уже заранее принял для себя решение: поскольку о ЧП стало известно в штабе дивизии и неприятного пятна, покрывшего его подразделения, не утаить от Генерала, необходимо будет применить к злостному нарушителю воинской дисциплины самые суровые меры… Устроить показательный уголовный процесс и непременно отправить преступника в дисциплинарный батальон для устрашения остальных солдат части. Самовалов решил, что он обязательно лично станет просить военного прокурора, чтобы тот не проявлял никакой снисходительности к преступнику, был предельно суров и отмерил ему срок по полной.

Однако, когда он, в длинной, голубовато-серой шинели, с тающими снежинками на воротнике, погонах и шапке, грозно вошёл в казарму батальона связи, поднялся по лестнице и, выслушав от дежурного по части капитана Немоляева доклад, из объяснительных, взятых Белобородовым, узнал все подробности, о том, что подрались солдаты одного призыва - оба «молодые», Самоволов изменил своё решение.

Он торопливо поднялся в БАТО. Дневальный, стоявший на «тумбочке», во всю глотку проорал: «Смирно!». Находившиеся в коридоре солдаты, моментально повернулись лицом ко входу и вытянулись в струнку.

– Вольно! Ну-ка, где ответственный по батальону?

Из канцелярии, с трудом застёгивая китель, выкатился маленький, тяжёлый Пупс. В десяти шагах от командира, он перешёл на чёткий строевой.

– Товарищ подполковник, ответственный по батальону – старший прапорщик Лымарь.

– Что, не углядел?

– Виноват, товарищ подполковник!

– Белобородов на месте?

– Обещался к десяти быть.

– Как придёт – сразу ко мне.

Самовалов зашёл в кубрик РМО. Сделал замечание Арбузову по поводу верхней расстёгнутой пуговицы.

– А где ваш драчун?

– Вiн с Бардовськiм у штабi частi, пан пiдполковнык, у майора Рунича, – почтительно вытянувшись, торопливо ответил младший сержант Штырба, – пышуть пояснючi запiскi.

Самовалов, глядя на угодливое лицо Штырба, вспомнил, что этот младший сержант перед приездом командующего подходил к нему на счёт отпуска.

– Фамилия? – сурово спросил он.

– Дробышев.

– Нет, твоя фамилия?

– Штырба. Молодший сержант Штырба.

– Ты кто по должности?

– Заступнык командыра взвода.

– Хорошо, сержант, занимайтесь по плану.

Самовалов вышел.

Он прошёлся по всем кубрикам. Уходя из батальона, подозвал к себе Пупса, приказал:

– Из РМО младшего сержанта Штырба… пришли сейчас ко мне…– И, понизив голос, добавил: – Только сделай это тихо, чтоб никто не видел.

Пупс понятливо кивнул головой.

Через полчаса Самовалов полностью знал обо всём конфликте, давно назревавшем между рядовыми Бардовским и Дробышевым и вчера так громко разрешившимся. Командиру, пообещавшему солдату отпуск, не составило труда вытянуть у младшего сержанта Штырбы всю информацию.

– Значит так, сержант… Ты, конечно, хочешь съездить в отпуск. Я, как и обещал тебе, отпущу тебя на Новый Год домой. Я своё слово всегда держу. Я обещаю тебя и впредь отпускать в отпуск, если ты постоянно, регулярно, раз в две недели, будешь подробно информировать меня обо всём происходящем у вас, в РМО, а также обо всём в батальоне… Обо всех ЧП, драках, неуставных взаимоотношениях, кто что из солдат говорит об офицерах и что офицеры говорят друг о друге… Договорились?

Штырба согласно кивнул головой.

– Ты сколько отслужил?

– Рiк.

– Стало быть, ты теперь молодой дед. Я надеюсь, ты сам не будешь обижать молодых?

– Нiяк нi, панэ пiдполковнык!

– Что ж… поверю на слово. Ступай!

Штырба вышел из кабинета окрылённым. Ещё бы… Новый год он будет встречать дома, с родителями!

Самовалов решил в ближайшее время провести профилактические беседы с солдатами. Он поставил перед собой цель: в каждом подразделении части завести двух-трёх информаторов, которые будут его «глазами и ушами».

– Почему я не сделал этого раньше? – рассуждал он вслух. – Для того чтобы победить дедовщину, нужно поимённо знать раздражителей этой болезни. Мне нужно знать, чем дышит в части каждый солдат. Только так я смогу добиться серьёзных результатов.

…Самовалов только недавно, менее полугода назад, был назначен в эту часть командиром и, в связи с новой должностью, получил очередное воинское звание «подполковник». Прежнего командира части, разжаловав до майора, отравили с понижением в глухой провинциальный городок в соседнюю область...

До того, как Самовалов был назначен сюда, в БАТО случилось убийство…

Старослужащие, издеваясь над молодыми, пытались под музыку заставить двух «шнэксов» танцевать друг с другом, как парень с девушкой. Один из них сломался и изъявил готовность. Второй наотрез отказался. «Деды» были пьяные. А пьяному человеку свойственно терять контроль над собой и становиться агрессивным. Один из «дедов», по прозвищу Лимон, подозвал к себе «оборзевшего шнэкса» и всего два раза ударил его в грудь. У молодого пошла изо рта кровавая пена. К несчастью, молодой солдат умер через полчаса, в приёмной санчасти.

Оказалось, что военком, несмотря на выявленный медкомиссией порок сердца, отправил больного, не подлежащего призыву молодого человека, служить в боевую часть, поскольку нужно было набрать комплект по призыву, а это удавалось с трудом…

Лимона, ударившего больного солдата, а так же двух других «дедов» судили в части показательным военным трибуналом, собрав в клубе весь личный солдатский состав части. Лимону всадили восемь лет тюрьмы, а двум другим, которые не принимали участия в нанесении телесных повреждений, а только угрозами заставляли молодых унижаться, дали по два года дисциплинарного батальона.

Процесс предъявления обвинения военного трибунала, по приказу подполковника Самовалова (он к тому времени уже вступил в должность), отсняли на видеокамеру. И эту видеокассету раз в месяц крутили в светлице, собирая все подразделения.

За эти полгода Самовалов успел неплохо познакомиться и слиться с коллективом и существенно улучшить дисциплину и боеготовность части. Вчерашнее ЧП бросало на него неприятное пятно в глазах командира дивизии. С одной стороны он думал сейчас о том, что он предпримет в отношении нарушителей, с другой – был занят мыслями о том, что предпринять ему дальше, чтобы впредь не допустить подобных ЧП.

Первым делом, он решил – с разрешения командира дивизии – ввести в части на две недели казарменное положение, чтобы в каждом подразделении на ночь оставался кто-то из офицеров или прапорщиков. «Пускай, понюхают солдатских портянок! Совсем распустились, лоботрясы!»

Связавшись с дежурным по части, Самовалов вызвал к себе «на ковёр» начальника штаба БАТО майора Белобородова, командира РМО капитана Иголку и командира 2 ТР капитана Ноздреватых, употребляя крепкие выражения, устроил им жестокий разнос и пообещал, что завтра же, на утреннем разводе части, объявит им, всем троим, строгий выговор с занесением в личное дело.

– Свободны! – сурово бросил он, закончив.

Офицеры молча ретировались.

От лица Самовалова медленно отходила кровь. Налив себе из графина стакан воды, командир поднялся, сделав несколько глотков, подошёл к окну. На улице, перед его окнами, солдаты роты охраны, подгоняемые здоровенным старшиной, старшим прапорщиком Коноваловым, чистили выпавший за ночь, густой, пушистый снег. Снег, покрывший лапы елей, верхушку забора, газоны и клумбы, голубовато и ярко искрился на солнце.

Зазвонил телефон.

– Да, слушаю! – сказал Самовалов, подойдя к столу и подняв трубку.

Звонил начальник продовольственной службы. Майор Мороз просил у командира разрешения на краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам.

– Мне всего на четыре дня.

– А что случилось?

– С родителями неприятности. Отец болен, – отвечал Мороз. – Я сегодня хотел выехать во Львов.

– Что ж… раз такое дело, поезжайте. Родители – это святое.

– Спасибо, товарищ полковник! Большое спасибо! – горячо благодарил майор Мороз. Он называл командира «полковником», во-первых, потому что это слово было короче; а, во-вторых, потому, что это не могло не понравиться Самовалову.

Самовалову не хотелось отказывать майору Морозу. Командир чувствовал себя в зависимости от своего подчинённого – начальника продслужбы. Во-первых, Мороз имел хорошие «подвязки» в штабе дивизии; во-вторых, Мороз мог лично ему оказать серьёзную услугу.

Услышав о болезни отца майора Мороза, Самовалов сейчас в этот миг подумал о своей семье. Семья его осталась в Мукачево, где он четыре месяца назад командовал батальоном.

В Мукачево у него остались жена и дочь. За сына своего Самовалов был спокоен. Сын пошёл по «его стопам», решив связать свою жизнь с военной Авиацией. Он был сейчас курсантом второго курса Черниговского лётного военного училища. За дочь же Самовалов был серьёзно обеспокоен. Этим летом она заканчивает школу (именно поэтому жена с дочерью решили на год остаться там, а потом уже переезжать к нему, в Говерловск), и нужно думать, куда её лучше пристроить. Дочь изъявила желание поступать на финансово-экономический факультет во Львовский державный университет им. I. Франка. Самовалову было бы проще, если б дочь поступала в Тернополь. Там, в Тернопольском университете, у него был знакомый декан. Но дочь, и жена его предпочитали Львов. Их предпочтение был твёрдым и непоколебимым.

Самовалов был не в состоянии пробить их упрямства. По опыту жизни зная, что, поскольку финансово-экономический факультет – один из самых престижных факультетов, и туда всегда большой конкурс, а тем более, во Львовский университет, лучший вуз Западной Украины, то даже в случае успешной сдачи дочерью вступительных экзаменов, предпочтение могут отдать другим абитуриентам, Самовалов ломал голову на тем, где достать деньги для «подарка» экзаменационно-приёмной комиссии. В качестве «подарка», как ему объяснили сведущие люди, необходимо было заплатить сумму, за которую можно было купить почти новый автомобиль «ВАЗ-2106». Внутреннее понимая, что это вовсе не «подарок», а элементарный, грубый подкуп, Самовалов пытался обмануть свою совесть. «Ничего не поделаешь, – оправдывался он перед самим собой. – Сейчас все так живут. Это – жизнь! Я не хочу, чтоб моя дочь стояла на рынке, в жару и мороз, в дождь и снег… Она должна стать перспективным человеком. Руководителем фирмы. Главным бухгалтером».

Да, он мог собрать такую сумму. Он мог выкрутиться: продать свой «Опель». Доложить ещё денег. Но как не хотелось! Как не хотелось расставаться с кровно заработанным. Ведь этот «Опель» достался ему не лёгкой ценой. Чтобы его купить, он рисковал собственной головой, в Кабуле, на афганской войне.

Однажды в пьяном разговоре майор Рунич сообщил, что у майора Мороза во Львовском университете работает отец на одном из факультетов и что его постоянно включают в состав экзаменационно-приёмных комиссий. Самовалов отметил про себя этот важный факт. «Это была зацепка, – подумал он. – Пусть маленькая, но зацепка!»

Поэтому он с лёгкостью отпустил начальника продслужбы в отпуск по семейным.

Ход его мыслей был прерван звонком командира дивизии. Генерал потребовал его немедленно зайти к нему. Самовалов, надев шинель, шапку, закрыл кабинет, на ходу застёгивая блестящие пуговицы с изображением трезубцев, пошёл по коридору…

Генерал, выслушав его объяснения, приказал собрать ему в клубе весь солдатский состав «Базы». Генерал решил лично устроить «разнос».

Майор Мороз, сообщая командиру о болезни своего отца, солгал. В том, что он действительно решил сегодня же уехать на автобусе во Львов, к родителям, было правдой. Но уезжал Мороз по другим причинам.

Вчера он был на свадьбе у Веры – той девушки, которую он устроил работать в секретную часть штаба дивизии. К удивлению Мороза, её женихом оказался командир 2 взвода 2 ТР лейтенант Завражных. «Вот это новость! – приятно удивился Мороз, глядя на красавца-лейтенанта, в тёмно-сером костюме, с белой розочкой в петлице и белоснежной рубахе. – Оказывается, у нас в части появился олень».

Мысль о том, что лейтенант Завражных «рогоносец» необычайно услаждала сознание самолюбивого Мороза.

Всю свадьбу он искоса поглядывал на молодых, не в силах подавить ехидной улыбки. Вера, с самого начала заметив его насмешливый взгляд, очень пожалела о том, что поддалась его настойчивым просьбам и пригласила к себе на свадьбу. Она видела, как Мороз всю свадьбу пялиться то на неё, то на молодого мужа. Здесь, на свадьбе, она возненавидела Мороза.

А потом вдруг Мороз непонятным образом со свадьбы исчез…

Дело было так…

Мороз сидел рядом с каким-то мужиком, доводившимся дальним родственником со стороны невесты – мужем троюродной сестры матери невесты. Словом, пятая вода на киселе. Сегодня здесь, на свадьбе, они познакомились, вместе выпили и теперь очень мило говорили за жизнь. Мужик работал инженером в каком-то НИИ. К вечеру оба были необычайно пьяны. Давно перейдя на «ты», напились до такой степени, когда люди, обнимая друг друга за потные разгоряченные шеи, обычно говорят: «Слушай, ты меня уважаешь?». И пьяный Мороз, потеряв над собой контроль, отодвигая от себя тарелку с копчёной скумбрией, усыпанной колечками репчатого лука, пальцем показывая на молодых, говорил:

- А ты знаешь, что жених олень?

– Не понял?

– Олень. Рогоносец! – сказал Мороз громко, расставив руки с широко растопыренными, чуть согнутыми пальцами, – Лось, каких свет ещё не видывал! – поднеся руки к своей голове, изобразил лося.

– Не может быть!

– Да чтоб мне провалиться! На этот самом месте!.. Его невеста, Верка… моя протеже. Это я её в дивизию устроил. Короче слушай сюда, между нами говоря, – заговорщицки понизив голос, говорил Мороз, – у меня с ней был роман. А я тебе скажу… в постели она… Это что-то! Как кошка.

Этот разговор случайно услышал оказавшийся рядом друг жениха. Это был молодой парень, необычайно здоровый. Он служил оперативником в угрозыске.

Положив тяжёлую ладонь на спину Морозу, он сказал:

– Дядя, але, слышь? Пойдём, выйдем. Базар к тебе есть.

– А в чём дело? – вмешался новый знакомый Мороза.

– Да всё нормально. Мужик, тебя это дело не касается. Не вникай! Алё, ну я долго буду тебя ждать?

В туалете Морозу навешали… Двое друзей жениха хорошо раскрасили ему физиономию, вывели под руки через задний вход кафе, вызвали ему такси, заплатив водителю денег. Напоследок здоровый парень попросил таксиста подождать минутку, а сам, обняв Мороза широкой рукой за шею, отвёл в сторону и тихо, но очень убедительно сказал:

– Слышь, майор, то, о чем я сегодня невольно услышал… Короче, нехорошо это, гадко! То, что у вас там было до свадьбы с невестой, это было – у вас. Никто об этом не должен знать. Я не люблю мужиков, подобных тебе. В твоих интересах… лучше проглотить язык. Короче, смотри, если Борян или кто-то из его сослуживцев узнает… о том, что у тебя было с его женой, я тебе лично жало отрежу. Всё. Езжай! Удачи!

Мороз почему-то решил, что этот парень связан с бандитами. Может быть, потому, что был одет соответствующим образом. На нём был двубортный, малиновый пиджак, широкие зелёные штаны-хулиганы, короткая, как у уголовника, стрижка…

Глава 42

…После обеда, по приказу командира дивизии всех солдат «Базы» собрали в клубе.

БАТО, РМО, рота охраны и батальон связи расселись по рядам, на деревянных стульях.

Комдив, седой полноватый генерал-майор, с двойными ярко-голубыми лампасами на брюках, дал команду: “Вольно!” Выждав, пока солдаты расселись, прекратился скрип стульев и в зале наступила тишина, командир дивизии сердито сказал:

– Ну, где наши красавцы? Выходите!

Драчуны, подавленные, растерянные, вышли на всеобщее обозрение. Стояли, опустив головы, рассеянно слушали речь разгневанного комдива… Тот, энергично размахивая рукой, рубил ладонью воздух, говорил про плохую дисциплину, про неуставные отношения между солдатами, про низкую боеготовность в дивизии, ещё про всякие недостатки… Оживились лишь тогда, когда он, повернувшись к ним лицом, красный, с хмуро сдвинутыми седыми бровями, оперев полноватые руки на стол, строго спросил:

– А вы что молчите? Что вы молчите?

– Товарищ генерал, мы больше не будим! – не поднимая головы, тихо выдавил Бардовский.

– Мы больше не будем, товарищ генерал-майор! – так же тихо и мрачно буркнул Дробышев.

– Вы не будете? Вы не будете? Так я вам и поверил! Я думаю, мне следует поступить по-другому… Чтоб другим неповадно было впредь… выяснять отношения между собой таким вот, неуставным образом… Вас, я думаю… – здесь он сделал паузу. (В зале – напряжённая гробовая тишина.) И резко, фальцетом добавил: – надо будет посадить! В дисбат! На два года!

Дробышев обмер. Холодная дрожь пробежала по телу. «Только не дисбат…– с ужасом подумал он. – Это ж вешалка! Лучше в зону! На три года, за дезертирство, чем дизель!.. Во, блин, влип… Какие дебильные законы в этой армии! Ты подрался с кем-нибудь, а тебя за это на два года! Идиотизм!»

Минут через десять комдив всех отпустил. Разнос закончился.

Солдаты вернулись в казармы. Дробышев остался на улице, пошёл в курилку. Тяжело опустился на скамейку. Он был подавлен и опустошён. Ему хотелось сейчас побыть в одиночестве.

«Посадят. Как пить дать, посадят», – обреченно думал он.

Мысль о дисбате угнетала его.

Он был напуган рассказами о Киевском дисбате, будто там днём неимоверный Устав, изнурительные занятия строевой подготовкой, зубрёжка воинских уставов, истории «нэзалежной» Украины, подход к офицерам чётким строевым, с отданием воинского приветствия, постоянное ФИЗО, уборки территорий, невыносимо тяжёлая работа, а ночью – жестокое выживание как в зоне.

К нему подошёл Алексей Николаев, присел рядом.

– Ладно тебе, Серёг, забей! Всё будет нормально. Я уверен.

– Я дисбата боюсь.

– Какой дисбат? Забей! Всё это чушь, на постном масле. Комдив просто так вас попугал. Это говорилось для других. Чтоб впечатление зловещее создать. Не принимай близко к сердцу. Подними правую руку.

– Зачем?

– Ну, подними.

– Ну, поднял.

– А теперь опусти её и скажи: «Плевать!»

– Да иди ты…

– Ладно, братан, – обнимая друга за плечо, говорил Алексей. – Всё будет нормально. Вот посмотришь.

Днём Дробышев зашёл в канцелярию, связался со штабом дивизии.

Ещё до службы в Армии отец объяснил ему, как пользоваться внутренним служебным телефоном.

Дробышев назвал позывной дежурного по телефонной связи Говерловска:

– «Тайга! Тайга!»

– «Тайга» слушает вас, – ответил приятный женский голос на другом конце провода.

– «Тайга»! Дайте «Север!»

Дробышев просил соединить его со Львовом.

– «Север» вас слушает, – раздалось через полминуты.

– Алло, «Север», «Север», соедините меня с городом.

– Называйте номер.

Сергей назвал номер своего домашнего телефона.

Через несколько мгновений на другом конце провода он услышал голос матери. Он сказал ей, что у него всё нормально, мол, жив, здоров, кормят нормально, в деньгах не нуждается, и попросил позвать к телефону отца.

Он рассказал отцу о ЧП и попросил ускорить его перевод во Львов.

Судя по голосу, отец был очень недоволен.

– Ты меня огорчил. Какой может быть теперь перевод? Как ты себе это представляешь? Твоя драка, наверняка, теперь будет отражена в твоём личном деле. С такой характеристикой я сомневаюсь, что тебя возьмут. Как мне просить знакомых?

Сергей, убедившись, что в ближайшие месяца два отец не будет использовать свои «связи», положил трубку. Он был расстроен. Похоже, перевод во Львов откладывался на неопределённое время.

Сергей вернулся в кубрик подавленным. Сейчас он впервые ощутил себя птицей, пойманной в клетку…